о мягче.
– Дуня! – позвал Головня, взбираясь коленями на завалинку и понижая голос до шепота. – Кажись, к тебе гости! В погреб лезут! Воры!
– Да что ты?! Боже мой! – вскрикнула Головешиха. Загремела щеколда. Звякнул крючок на двери. – А ну, пойдем поглядим.
Головня помешкал секунду – идти не шуточное дело. Ночь, дождина, темень, чего доброго, негодяй стукнет дубинкой в лоб, ну и протянешь ноги, но храбро двинулся к погребу. Замок на месте. Вокруг никого. Пришлось спросить, есть ли что в погребе Головешихи. Оказывается, погреб пустой.
Но долго еще Головня ломал себе голову, видел ли он в самом деле человека в ограде или ему показалось? И если видел, то кто из земляков занимается паскудным ремеслом – ночными похождениями? А может, к Головешихе крался очередной полюбовник? Но – кто же?
Между тем, как только Головня ушел, в сенную дверь Авдотьи Елизаровны раздался знакомый для хозяйки стук. На этот раз Головешиха не заставила себя долго ждать. Проворно выскочила в сени, тихо окликнула:
– Ты, Миша?
– Да, да!
Лязгнули засовы, один и другой, ржаво пискнул крючок, словно скобленул по сердцу Авдотьи Елизаровны, и вот в приоткрытую дверь ввалился в шумящем дождевике Михаил Павлович, охотник за маралами.
– Перемок, поди?
– Изрядно, – хрипло ответил охотник. – Ну и льет дождина! Выдалась же погодушка, будь она проклята.
– Зато целый месяц стояла несносная жарища, – проговорила Авдотья Елизаровна, закрывая дверь на засовы и на толстый крючок. – Если бы еще погодье продержалось с месяц, наша тайга выгорела бы до леспромхоза. Сколько тут возни поднялось из-за пожара, если бы ты знал! Самолеты-то видел над тайгой?
– Насмотрелся.
– Если еще раз такого «петушка» запустить, леспромхозы можно будет переселять в степную местность.
– Туда им и дорога!
Вошли в темную избу. Гость сбросил с себя мокрый дождевик.
– Вздуть огня?
– Зачем? И без огня видим друг друга.
– Я слышала, ты прихворнул?
– Скрутил ревматизм. Еле доплелся. Теперь мне надо бы с недельку отлежаться, иначе я не дотяну до города. Как видно, с маралами придется расстаться. Кто тут поднял разговор насчет Альфы?
– Да кто же? Агния. Как приехала из тайги, так и насела на меня: «Где Альфа? Кто ее увел?» Ну я и передала через Мургашку, чтоб ты ее убрал с глаз, Альфу. Разговоры-то про черную собаку пронеслись по всей деревне.
– Ну что ж. Пусть ищут черную собаку.
– Убил? – вздохнула Авдотья Елизаровна. – До чего ж смышленая собака была, как человек! И на зверя, и возле дома – другой такой не сыщешь. Как она тогда кинулась на волков!.. Тут как-то подослал ко мне Демид Матвея Вавилова, своего дружка, чтобы я продала ему Альфу. Ну я и сказала, что собаку кто-то увел со двора. Не дай Бог, если бы ее сейчас увидели в надворье!
Авдотья Елизаровна перешла в горенку и зажгла там свечку: собрала на стол. Полюбовника что-то морозило, и он с удовольствием осушил стакан водки. Заговорили о новостях деревни.
Авдотья Елизаровна сообщила, что Демида Боровикова арестовали. Слух прошел, будто бы Демид с Матвеем Вавиловым и Аркашкой Воробьевым подожгли тайгу.
– Великолепно, Дуня. Все идет как следует. Главное сейчас – навести на ложный след. Выиграть время, – отозвался гость, энергично потирая руки. От выпитого стакана водки он заметно повеселел, оживился. – Так и должно быть. Это еще только начало. Скоро их всей компанией загребут.
Авдотья Елизаровна охотно поддерживала своего испытанного дружка. И в самом деле, давно настало время столкнуть Боровикова в яму. Из плена заявился. И нос еще задирает. За Анисьей вот, говорят, приударивает. Самое время на него все свалить.
Они разговаривали полушепотом за круглым столиком, придвинутым к дивану, на котором сидели тесно друг к другу. Между ними нет секретов. Не первый год они вот так сходились, единые в своих делах и желаниях!
V
Над Татар-горою курилось марево. Пели комары, ровно сверлили невидимые дырочки в воздухе. Комолая корова махала хвостом, как маятником. Красный петух, натаптывая землю на одном месте, подзывал растрепанных куриц к обнаруженному в мусоре ячменному зерну.
На высоком крыльце дома Егора Андреяновича в ряд, тесно друг к дружке, сидели предивинские старики.
На середине ограды чернели рядками расставленные ульи, где под присмотром сторожевых пчелок отдыхали великие труженицы. Над крышей вавиловского дома курился ароматный дымок: Аксинья Романовна пекла пироги с таймениной. Вечор улов был богатый. Старики выбродили Малтат вдоль и поперек, перетаскивая лодку на себе с отмели на отмель. Добыли пудов девять рыбы – тайменей, ленков, хариузишек, а завтра, в воскресенье, приглашая друг друга на пирог, разопьют медовуху. Тем паче – у Егора Андреяновича сын приехал.
Хлопнула калитка. К крыльцу подбежала соседская молодка, Манька Афоничева, с кудряшками на висках, большеротая, в пестрой юбчонке.
– Слышали новость? – спросила она, еле переводя дух, переступая с ноги на ногу. – Демида Боровикова арестовали. Сказывают: это он поджег тайгу и пчеловода на кижартской пасеке убил.
– Не врешь?
– Сичас в сельсовет прискакал участковый Гриша. Коня так взмылил, что ажник… Ух!
Старики сразу задвигались, заговорили.
– Вот тебе и Демид Филимонович!
– Давай валяй все на Демида, – кинул Зырян, выпустив струйку едучего дыма из трубки. – Тайга горит – Демид, пчеловода убили – Демид. А хватит ли у него рук и ног, чтобы совершить подобное? Есть ли доказательства, что это работа Демида? Оно с первого взгляда кажется, что Демида как бы обошла судьба: крутанула сверх всякой возможности. А с другой стороны – мужик он прямого характера.
С Зыряном все согласились. Нельзя же, в самом деле, все таежные беды валить без всяких доказательств на Демида.
Санюха Вавилов поднялся, плюнул и, никому ничего не сказав, ушел. Настороженный взгляд среднего брата Васюхи пощупал его сутулую спину.
– Чо с Санькой? – спросил столетний отец Андреян Пахомович.
– Вроде Настасью вспомнил, – кинул Егор Андреянович.
VI
Головешиха всегда поспевала на горячие блины. То ли у нее нюх был так устроен, то ли природа одарила ее особенным слухом, но она никогда не опаздывала. Как где проглянет новинка – явится ли кто из района с важными делами, прогремит ли где семейная драма, излупит ли мужик бабу или баба мужика – все ведомо Головешихе по первоисточникам.
Не успел майор Семичастный вынуть ногу из стремени, а участковый Гриша осмотреть левое копыто мерина, на которое он припадал всю дорогу, как Головешиха была уже тут как тут. Успела вовремя. И еще издали, не доходя до конторы колхоза, она просияла приветливой улыбочкой, а подойдя, поздоровалась с Семичастным.
– Засекся мерин-то? – обратилась она к участковому. – Если засекся – дай погляжу. В лошадях толк имею. – И, смело подойдя к лошади, оглаживая вислый зад ладонью, взялась за ногу. – Ногу, Карька! Ногу! – И конь покорно повиновался, дав Головешихе ногу. – Нет, не засекся, а хуже. Мокрость у него по венчику копыта. А подкова избилась.
Маленький Семичастный с бледным сухим лицом и горбатым носом, разминая ноги, сказал, что Авдотья Елизаровна, как видно, мастерица на все руки. Она ли не угощала майора в чайной свежими ватрушками из отбивной муки, пышными шаньгами, пельменями в пахучем бульоне? Не только майор Семичастный, но и многие приезжающие из района, не раз угощаемые Головешихой, нараспев хвалили ее, как совершенно необыкновенную женщину, хотя и знали, что она «с душком».
Вот почему, покуда Семичастный разговаривал с Головешихой, никто не вышел на крыльцо дома правления колхоза, хотя в конторе в этот час сидело немало мужиков. И Забелкин, и Вьюжников, и Павел Лалетин – предколхоза, и бухгалтер колхоза Игнат Вихров-Сухорукий, и оба брата Черновы – Митюха и Антон. Мужики смотрели в окно, видели, как Головешиха, отойдя с майором в сторону, о чем-то оживленно разговаривала.
– Сейчас Головешиха просветит начальника…
– А потом котлетками попотчует.
– Ну и житуха у ней! Как сыр в масле катается!
– Кому быть повешенному, тот до самой веревки катается как сыр в масле, – сказал Вихров-Сухорукий.
– Это ты правильно сказал. Токмо не всегда сбывается насчет повешенья. Другая стерва до смерти катается в масле, и хоть бы хны!
– Всякое бывает, – поддакнул Павел Лалетин.
А разговор между майором Семичастным и Головешихой был не из тех, что говорят во весь голос.
– Вот он где, подлюга, выродок прятался! – скрипнула Головешиха, скроив мину ненависти. – Дайте мне его. Дайте. Я из него по жиле всю жизнь вытяну! За всю тайгу, за все миллионы кубов леса!..
– Потише, Авдотья Елизаровна!
– Кипит! Внутри все кипит!.. Как она, голубушка, горела!..
По улице шли босоногие ребятишки, остановились, сгрудились в кучу, как табунок жеребят-стригунков, посмотрели на майора Семичастного, а потом на Головешиху и, завернув в проулок, закричали в разноголосье:
Головня горит, воняет,
Головней свиней гоняют,
Головня, Головня,
Головешиха свинья!..
Майору стало неудобно, что рядом с ним идет эта Головешиха, и он, поспешно смяв начатую беседу, скупо отмахнувшись от участия Головешихи, сказал, что ужинать зайдет в чайную, и пошел в контору колхоза.
VII
А на Санюху Вавилова снова напала хандра. Черной лапой сдавила глотку – не продыхнуть. Как узнал, что Демида арестовали, места себе не находил. Тыкался по надворью из угла в угол, а все без толку. Принялся было доклепывать кадку под солонину Настасье – обруч лопнул, пнул ее ногой, развалил совсем. Полез на крышу, хотел зашить дыру в сенцах – давно протекают, и тут беда: угодил молотком по большому пальцу. В сердцах, что все из рук валится, бросил молоток с крыши и полез в погреб за самогонкой.
Пил всю ночь, а чуть свет заявил Настасье Ивановне: