Допрошенный показал, что все принесенные Константином Прилетаевым вещи, кроме рипиды и серебряной свечи, он распродал различным лицам, но Константин Прилетаев у него больше не появлялся (деньги, вырученные от продажи краденого, нами у Бровина изъяты).
С помощью прибывшей сегодня в Саратов группы сотрудников Московской уголовно-розыскной милиции нами продолжается активный розыск братьев Прилетаевых, а также лиц, коим Бровин (Чуркин) продал вышепоименованные ценности.
О ходе розыска вам будет ежедневно сообщаться по телеграфу мною и старшим Московской группы уголовной розыскной милиции инспектором Бориным между двенадцатью и часом ночи.
Начальник Саратовской губернской уголовно -
розыскной милиции Г.Привалов
Заместителю председателя
Московского совета рабоче-крестьянскоймилиции тов. Косачевскому Л.Б.
Ставлю Вас в известность, что в связи с неисправностью телеграфных проводов (место и причины неисправности выясняются) телеграфная связь с Саратовом временно прервана. О ее восстановлении Вам будет сообщено безотлагательно.
Комиссар Московского телеграфа Иваньков
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
БРИЛЛИАНТОВЫЙ ПОГРЕБ
I
Дежурный красногвардеец, пожилой бородатый рабочий в ватнике, поздоровался со мной как со старым знакомым.
- Комиссар телеграфа? А кто его знает, - то тут, то там. Уж больно должность беспокойная. Вертлявая должность… Может, во второй аппаратной?
- Ну что ж, заглянем во вторую аппаратную, - сказал я Артюхину.
- Можно и во вторую, - согласился он.
На дверях, обитых черной кожей, был приколот лист бумаги с грозным, написанным красными чернилами предупреждением:
«ВХОД ПОСТОРОННИМ ГРАЖДАНАМ И ТОВАРИЩАМ СТРОЖАЙШЕ ЗАПРЕЩЕН».
Надпись завершалась шестью жирными восклицательными знаками, вернее, пятью с половиною, так как для шестого места не хватило. Артюхин, веривший писаному слову почти так же свято, как и приметам, вопросительно посмотрел на меня.
- Мы здесь не посторонние, Филимон Парфентьевич, - сказал я. - Мы здесь свои.
Артюхин, впервые сопровождавший меня на телеграф, не был в этом уверен,
- Так-то оно так, - дипломатично согласился он, - а как бы шума не было…
- Не будет, Филимон Парфентьевич, - заверил я. - Тем более что я в четверг натощак чихнул. И в субботу тоже… Это к чему?
Артюхин порозовел.
- В четверток - к похвалам, в субботу - к сполнению желаний.
- Вот то-то и оно!
В аппаратной было тихо. Как солдаты в шеренге, выдерживая положенные по уставу интервалы, стояли юзы. Столики с белыми и черными клавишами. Над клавишами - затылки телеграфистов. Негромко жужжали, крутясь на вилках, буквенные колеса и круглые плоские диски. По-домашнему тикали часовые механизмы. Время от времени телеграфисты заводили их ногой, поднимая вверх пудовые гири. Извиваясь, ползли покрытые узорами букв узкие белые ленты. Они сообщали о боях на юге России, о надвигающемся голоде, о тифе, об атамане Дутове, о конфискации типографии товарищества Проппер, о работе Чрезвычайной комиссии по разгрузке Петрограда…
Артюхин застыл над одним из столиков и осторожно потрогал пальцем ленту.
- И до чего только люди разумом не дошли, Леонид Борисович!
Комиссара телеграфа - тощего, задерганного, в пенсне на багровом носу и с перепачканными чернилами пальцами - я увидел в дальнем углу аппаратной. Он стоял над столом, заваленным катушками с лентами, и нервно дергал себя за волосы, словно проверяя, крепко ли они держатся на голове.
Меня он заметил не глазами, а спиной - не оборачиваясь, сказал:
- Нет Саратова, Косачевский. - И, выхватив из груды катушек одну, сунул мне в руки. - Какой к чертовой бабушке Саратов! Прочти…
На ленте чернели слова:
«ИЗВЕЩЕНИЕ. Сегодня в 7 часов утра получено официальное извещение о том, что наша мирная делегация подписала вчера, 3 марта, в 5 часов дня мирный договор с Германией и ее союзниками. Делегация сейчас должна находиться на пути в Петроград. Текст мирного договора будет опубликован немедленно по возвращении делегации. Ратификация, то есть окончательное утверждение мирного договора, назначается на 17 марта и зависит от Всероссийского съезда Советов крестьянских, рабочих и казачьих депутатов, который, согласно решению Центрального Исполнительного Комитета, соберется в Москве 12 марта.
Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин). Нарком».
Прочитавший через мое плечо телеграмму Артюхин удовлетворенно крякнул.
- Вот и слава богу! Худой мир лучше доброй ссоры…
Комиссар не услышал его. За стеклами пенсне мутными пятнами расплывались наполненные слезами глаза. Комиссар был душой с теми восемьюдесятью пятью членами ЦИКа, которые голосовали против принятия германского ультиматума. Телеграмма была для него свидетельством крушения русской революции и ударом по начинающейся мировой. Все летело в тартарары: годы подпольной работы, уверенность в торжество общего дела, которая не покидала его в эмиграции, на каторге, в одиночной камере…
Я его понимал, но не сочувствовал. Я сочувствовал только сильным - слабых я мог лишь пожалеть. Из всех любимых словечек Рычалова мне ближе всего было одно - «целесообразность». Наступать, конечно, приятней, чем отступать. Но настоящую закалку армия получает лишь во время отступления. Анархисты верили в дубинку бунтаря, Ленин и его соратники - в в вооруженную и дисциплинированную армию, которую еще предстояло создать, воспользовавшись передышкой.
- Носовой платок есть?
- Что?
Поняв, он сдернул песне, вытер платком глаза, высморкался.
- Извини… Распустился… - Немного успокоившись, сказал: - Съезд не утвердит договора.
- Думаю, утвердит. Надеюсь, делегаты будут достаточно прочно стоять двумя ногами на земле, а не парить в небесных сферах.
Он усмехнулся, кисло сострил:
- Что касается тебя, Косачевский, то ты на земле стоишь не двумя, а всеми четырьмя ногами.
- Так устойчивей… Что же с Саратовом?
Если бы комиссар телеграфного отделения умел ругаться, он бы покрыл меня матом. Но он уже был интеллигентом в четвертом поколении. Поэтому он не выругался, не повысил голоса, а жалобно спросил:
- Ну зачем тебе Саратов, Косачевский? Дом горит, а ты… Кому нужно сейчас это золото? Для чего оно?
Артюхин хмыкнул.
- Золото - это армия, - сказал я.
Комиссар со злостью дернул себя за волосы. На его длинной тощей шее вздулись синие жилы. Телеграфист за ближайшим к нам аппаратом посмотрел на нас.
- Ты веришь в революционную армию, Косачевский?
- Когда будет восстановлена связь с Саратовом? - спросил я.
Комиссар вздохнул, отодвинул от себя ворох лент, устало переспросил:
- Когда будет связь?.. Давай выйдем в коридор, покурим. Там и поговорим…
Но говорить, собственно, было не о чем. Комиссар телеграфа был самым осведомленным человеком в городе. Он уже знал, что председателем Совета Народных Комиссаров Москвы и губернии будет Покровский и что в Петрограде, кажется, решено перенести столицу республики в Москву. Комиссар знал, сколько стоят на вольном рынке говядина и панты из Тибета, как осуществляется в Екатеринбурге государственная монополия на спички, сколько расстреляно в Ростове белогвардейцев и изъято у спекулянтов золота в Красноярске. Но когда будет восстановлена связь с Саратовом, он не знал. Об этом, по его мнению, было известно лишь всевышнему и начальнику телеграфного отделения почтамта Чичигину.
Всевышний был далеко, а Чичигин рядом…
- Зайдем к нему, если хочешь…
Мы зашли. Чичигин в отличие от комиссара был спокоен, благодушен и лучезарен. Мир с немцами его радовал. Он был по натуре оптимистом. Видимо, от этого он и полнел на скудных харчах восемнадцатого года.
Когда будет восстановлена связь, Чичигин, правда, тоже не знал, но не сомневался, что это произойдет именно тогда, когда мне это будет необходимо.
- Все будет в полном революционном порядке, товарищ Косачевский, Связь с Саратовом, безусловно, восстановят.
- Когда?
- Скоро.
- Через месяц? Через год?
- Сегодня.
- Когда?
- К одиннадцати вечера, - отчеканил Чичигин и прихлопнул пухлой ладонью по столу, ставя точку.
- Ну, к одиннадцати-то вряд ли… - засомневался комиссар.
- К одиннадцати, - повторил Чичигин.
- Точно?
Глаза Чичигина округлились от сознания лежащей на нем ответственности.
- Слово старого революционера.
Под старым революционером Чичигин подразумевал себя. Комиссар телеграфа мне как-то рассказывал, что лет двадцать назад во время студенческих беспорядков Чичигину, тогда еще студенту, какой-то городовой расквасил нос. И хотя этот эпизод не стал золотой страницей в книге русского революционного движения, Чичигин любил вспоминать о нем.
- Приезжайте в аппаратную к одиннадцати часам, товарищ Косачевский, будете говорить с Саратовом, - сказал Чичигин и потер ладонью нос, безвестную жертву старого режима.
- Ты предварительно все-таки телефонируй мне, Косачевский, - сказал комиссар, когда мы покинули кабинет «старого революционера». - Очень сомневаюсь, что связь сегодня будет восстановлена.
- И то, - поддержал Артюхин, на которого слова Чичигина не произвели впечатления. - Известно, в копнах не сено, в долгах не деньги, в горстях не хлеб…
- Вот, вот, - усмехнулся комиссар. - Глас народа.
Но они ошиблись: связь была восстановлена к одиннадцати вечера, правда, не в этот день, а через неделю…
В уголовный розыск, находившийся у Петровских ворот, мы возвращались пешком.
Бульварное кольцо поражало девственной чистотой нетоптаного снега и безлюдством. Только на Трубе копошились какие-то тени: что-то меняли, что-то продавали, что-то покупали. Хрипло и устало, словно с перепоя, каркали сидящие на ветвях вороны…
Ратифицирует или нет чрезвычайный съезд Брестский договор? С уверенностью ответить на этот вопрос я бы не смог. Слишком все было шатко и неустойчиво. Снег под ногами и то рыхл…