Кто-то по ночам расклеивал и бросал в почтовые ящики листки с восьмиконечным крестом. В них печатались молитва о спасении церкви и воззвание к православному народу, рассказ об убийстве в Александро-Невской лавре священника Петра Скипетрова, "желавшего вразумить словами обезумевших людей", описывалась мученическая смерть киевского митрополита Владимира (в марте был создан "фонд Владимира" для увековечения памяти мучеников за веру, а в Москве предполагалось построить Рабочий дом его имени).
Особое место уделялось, разумеется, расхищению церковных святынь. Авторы не были лишены фантазии. О судьбе сокровищ патриаршей ризницы строились самые смелые предположения.
Уж не ценой ли священных сосудов, хранившихся в ризнице, куплен у тевтонов Брестский мир?
Кто знает, может быть, сейчас, когда православные читают эти написанные кровью сердца строки, в Берлине кайзер Вильгельм примеряет митру патриарха Никона (других более актуальных занятий у кайзера не предполагалось), а австро-венгерские банкиры глумятся над священными сосудами и взвешивают золотые слитки из переплавленных крышек старинных церковных книг и окладов чудотворных икон?
Скорее всего, к этим листкам, выпускаемым какой-то подпольной типографией, Тихон отношения не имел. "Пушечный патриарх" (Тихона избрали патриархом под гром пушек Октябрьской революции) не запачкал бы своих рук распространением подобных измышлений.
По сведениям Рычалова и комиссара по делам исповеданий Московского Совнаркома, листки писались и распространялись по наущению и при прямом участии самых правых. Комиссар по делам исповеданий, который чувствовал себя в храме Христа Спасителя так же свободно, как в Московском Совдепе, прямо называл архиепископа Антония Храповицкого и протоиерея Восторгова. Антоний был старым и последовательным врагом революции.
Еще в 1905 году он советовал царю, "надежному щиту растерзанной родины", обратиться к "народу-мстителю" (то есть к черносотенцам) с призывом самосудом покончить с участниками революции ("Баня была бы сильная, но зато в один месяц революция была бы сметена с лица русской земли", а "вместо "Марсельезы" раздавались бы священные песнопения"). И хотя в 4917 году патриарший престол занял не он, а излишне либеральный и нерешительный, по мнению Антония, Тихон - а может, именно поэтому, - честолюбивому и последовательному в своих взглядах архиепископу не терпелось поскорей стать банщиком при кровавой всероссийской бане. И он, не жалея трудов, стаскивал к гигантской печи сухие березовые полешки и заготовлял веники...
В отличие от Антония, один из руководителей Московского отделения "Союза русского народа", протоиерей Восторгов, не имел ни знатных предков, ни фамильного герба, а по уверениям некоторых - даже чистого носового платка. К пьянице и стяжателю Восторгову вполне подходило определение того же Антония, данное им бывшему обер-прокурору святейшего Синода Саблеру, такой у самого господа бога при возможности из кармана кошелек вытянет...
При виде Восторгова у Антония всегда брезгливо оттопыривалась нижняя губа. Но к концу семнадцатого года оба иерарха подружились. Их объединяла ненависть к Советской власти.
Если буржуазных писак легко было припугнуть (а они боялись всего, в том числе и закрытия своих газет); офицеров, не ко времени затеявших игру в заговоры, - арестовать; анархистов, по мере возможности, блокировать в занятых ими особняках красногвардейскими отрядами, а для укрощения вечно пьяных "союзников" достаточно было усилить наряды милиции, то с церковным воинством дело обстояло много сложней. И среди мер, намеченных на начало марта, важное место отводилось демонстрации представителям Поместного собора привезенных из Саратова ценностей патриаршей ризницы, а также торжественная передача пресловутых ковчегов, в которых еще недавно хранились риза Иисуса Христа и часть ризы девы Марии. Среди этих "полномочных представителей", по замыслу Рычалова, обязательно должны были быть Антоний и Восторгов...
Хотя дело с расследованием ограбления было еще далеко не ясно (по моей формулировке), а по формулировке Рычалова - совсем не ясно, я не очень сопротивлялся предполагаемому осмотру. Я понимал, что страсти вокруг расхищения святынь нужно приглушить, а с анонимными листками, в которых Брестский мир заключался с помощью "священных сосудов", и вовсе покончить.
Смущало лишь одно. Учитывая роль ризницы в подготовляемом наступлении, пойдет ли Соборный совет на частичное саморазоружение? Ведь "расхищение святынь русского народа" - оружие. И оружие мощное. Недаром же один из членов собора, которому было поручено выяснить, в каком положении находится расследование, сделал такой доклад на очередном заседании, что каждому непредвзятому слушателю ясно: сокровища безвозвратно утеряны...
- Мы им пошлем официальное приглашение, - сказал Рычалов. - И попросим делегировать именно архиепископа Антония и протоиерея Восторгова. А ты дополнительно телефонируй секретарю патриарха, его юрисконсульту и ризничему. Правда, свой долг, как я уже говорил, вы покуда выполнили лишь на одну четверть... Но четверть эта оценивается все-таки в семь миллионов. Ко дню переезда правительства в городе нужно навести порядок...
III
Лучшего гида для депутации Соборного совета, чем ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель, разумеется, не было. Он бы воспел потиры Валентиана III, рассказав архиепископу Антонию и протоиерею Восторгову подходящую к случаю легенду, и золотой с эмалью енколпий Бориса Годунова, и серебряную свечу времен Ивана Грозного, и шестикрылых золотых херувимов на украшенной жемчугом рипиде Филарета...
Но Кербеля, по некоторым соображениям, пришлось заменить Карташовым.
Профессор истории изящных искусств, сумрачный и задумчивый, сидел в углу кабинета и курил, сосредоточенно наблюдая, как струя серого дыма, извиваясь и клубясь, рассасывалась где-то под потолком. По его брюзгливому лицу было видно, что ему здесь все не нравится: давно не ремонтированный кабинет со шпалерами, покрытыми пятнами, беспрерывно входящий и выходящий Волжанин, с его косой челкой, тельняшкой и золотыми зубами, и, само собой разумеется, я.
- Может быть, еще раз осмотрите ценности? - предложил я.
- Я уже смотрел.
За те дни, что я его не видел, Карташов сильно сдал. Серыми и тяжелыми слоновьими складками обвисла кожа с недавно еще круглых щек, одряб тугой живот, поскучнели глаза. Даже золотая цепочка на жилете и та не блестела... Похоже, на нем стал сказываться продовольственный кризис, который в последние дни приобрел в Москве особую остроту.
- На хлебный юг не думаете податься?
- Уже думал и уже раздумал.
- Что так?
- Опасаюсь, батенька, - почти весело сказал он. - Я же круглый... Покачусь на юг, а там, глядишь, не удержусь и окажусь где-нибудь в Константинополе или Неаполе, а то и в Париж нелегкая занесет...
- И что же? - поддразнил я. - Ни талонов на продовольствие, ни революции, ни холода. Тепло, солнце. И водопровод небось работает.
- Да нет уж, увольте. Это для вас интернационал, а для меня - одна Россия. Кондовая, лапотная да сермяжная...
- Россия велика.
- Для кого как. В Москве мне привычней. Право, привычней.
Передо мной сидел прежний жизнерадостный Карташов.
- Анекдот вспомнил. Мне один примерный сельский хозяин, кулак по-нынешнему, душу раскрывал. Когда я часы на сало обменивал... Свиньи, говорит, и те предпочитают, чтобы их не на бойне, а в собственном свинарнике закалывали. Вот как!
- Рискованное сравнение...
- Со свинками?
- Вот именно, - подтвердил я и посмотрел на часы - приближалось время визита.
Карташов засмеялся своим булькающим смехом:
- Ханжеством изволите заниматься. После того как Чарлз Дарвин доказал, что хомо сапиенс происходит не от бога, а от обезьяны, - извините... Не все ли равно - свинья, обезьяна или какаду? Надеюсь, вас не шокирует, что Сократ, Ньютон, блистательный Наполеон и глубокомысленный Гегель родственники гориллы или шимпанзе, что их пращуры держались за ветки хвостами и искали у себя блох! А свинья - тихое и добродушное животное. Особенно, когда сыта.
Карташову, как всегда, везло. Он относился к тем счастливцам, которые так и не создали своей философской системы, потому что те или иные обстоятельства всегда мешали им довести до логического конца мимоходом высказанные мысли. Вот и сейчас он вынужден был прервать себя на полуслове. В дверях кабинета во всем своем великолепии стоял иерарх в клобуке.
- Архиепископ Антоний - товарищ председателя Совета милиции Косачевский, - сказал Карташов, представляя нас друг другу.
- Весьма приятно, - густым баритоном сказал Храповицкий, и его белоснежная борода широким веером легла на грудь. В клобуке с бриллиантовым крестом и осыпанной драгоценными камнями овальной панагией он был иконописен, красив и величествен.
Так вот он какой Антоний Храповицкий, мечтавший стать банщиком при всероссийской кровавой бане!
Теперь я понимал честолюбивое стремление архиепископа возглавить русскую православную церковь. С такой импозантной внешностью, конечно, обидно было уступать патриарший престол невзрачному Тихону. Но что поделаешь? Судьба.
В сравнении с Антонием остальные члены депутации Поместного собора изрядно проигрывали. Нарочито мужиковатый, неряшливый Восторгов в сапогах-бутылках; полнотелый и коротконогий присяжный поверенный Кротов, бывший юрисконсульт святейшего Синода; чувствительный, страдающий подагрой граф Олсуфьев, то и дело подносящий платочек к глазам (графа умилял вид вновь обретенных священных сосудов), - куда им было тягаться с несравненным Антонием!
Разве вот только архимандрит Димитрий... Но тот, замкнутый и молчаливый, держался в стороне. Антоний Храповицкий, Восторгов и Олсуфьев были ему неприятны. И, несмотря на искреннее желание побороть свою недостойную христианина греховную неприязнь, он не в состоянии был этого сделать. И это угнетало его еще больше.