у и вздохнула.
— Негры — это наше состояние, — назидательно сказала хозяйка, — такая же собственность, как дом, под крышей которого вы находитесь. Но хватит об этом!… Элиза! Где ты? Принеси картинки, которые мне прислали из Франции. Ах, дорогие дамы, вы представить себе не можете, как мы отстали от моды! В Париже уже давно перестали носить высокие талии и узкие рукава!
Три года спустя в кухне большого и безалаберного дома профессора Стоу можно было увидеть нашу знакомую Хэтти, занятую одновременно двумя делами: она диктовала роман и руководила изготовлением пирогов.
Хэтти вышла замуж за профессора Стоу в 1836 году и теперь именовалась полностью миссис Гарриет Бичер-Стоу.
Писал роман под диктовку её брат Генри. Пироги пекла под её наблюдением мулатка Минни. Выглядело это так:
— «Хотя сердце моё было разбито, но я всё перенесла — всё, что только может перенести женщина! — диктовала Гарриет. — Но при этой мысли… о, Гарри!…»
— Мэм, положить имбирю в тыкву? — спросила Минни.
— Нет, теперь не клади. «Я знаю мой долг перед детьми. Час разлуки должен наступить! Бери их, Гарри! Они последняя моя отрада…»
— Мэм, прошу прощения, сколько держать пряники в печи?
— Пять минут. «Умоляю тебя, оставь их ещё ненадолго…»
— На сколько, мэм?
— Я же сказала, на пять минут! «Оставь их и не трогай меня больше…»
— Хэтти, — сердито произнёс Генри Бичер, — ты имеешь в виду пряники или судьбу несчастной Милдред?
— Господи, конечно, Милдред! «О дай мне, Гарри, в последний раз прижать их к своему сердцу…»
— Не понимаю, мэм, зачем прижимать пряники к сердцу? Они от этого лучше не станут.
— Минни, я же диктую роман. «О, горестные создания! По их румяным щёчкам скатываются горькие слёзы…» Они пахнут! Они горят!
— Ты имеешь в виду детей, Хэтти?
— Ах, нет, я имею в виду пряники! Минни! Что же ты стоишь без дела, бесчувственное создание? Вынимай пряники сию минуту!
В этот момент в кухню вошли два человека: коренастый, угловатый профессор Стоу с книгой в руках и сухопарый, широколицый журналист Берни, редактор местной газеты «Филантроп».
— Послушайте, — провозгласил профессор, — об этом сказано уже в «Энеиде»: «Так или нет, данайцев боюсь и дары приносящих…»
— Что это значит? — спросил Генри.
— Слуги дьявола пытались подкупить моего друга Берни!
— А в переводе на обычный язык, профессор?
— Видите ли, — улыбаясь, сказал Берни, — мне предложили ни больше, ни меньше, как продать газету рабовладельцам по тройной цене. Я ответил, что работаю не ради денег и что мне нельзя закрыть рот ни угрозами, ни долларами.
— Прекрасно, мистер Берни! — воскликнула Хэтти.
— Не так уж прекрасно, — сказал Генри Бичер, — ибо теперь они либо застрелят вас из-за угла, либо подожгут редакцию.
— Моя контора застрахована, — сказал Берни, — а дом окружён высокими стенами.
— В случае, если возникнут неприятности, мой дорогой Берни…
— Не сдавайтесь, Берни, — торопливо сказала Хэтти, — если б я была мужчиной, я отстреливалась бы из окна!
— Хэтти! — объявил профессор. — Если ты будешь стрелять, то возьму ружьё и я!
— Вы будете стрелять не пулями, а латинскими цитатами, — сказал Генри, — но я замечаю, что нас уже подожгли. Дымом заволокло всю кухню.
— Минни! Милосердие небесное! Ты забыла вынуть пряники!…
Город Цинциннати стоит на реке Огайо, на той самой реке, которая отделяла свободные штаты от рабовладельческих. Но было бы ошибкой думать, что в свободных штатах жили только друзья негров. Цинциннати был наполнен негроловами, негроторговцами и просто ненавистниками негров. Последних было больше всего. Их можно было узнать в те времена (как и в наше время) по широкополым шляпам, рукам, заложенным в карманы, запаху виски, грубым физиономиям и свирепым глазам, в которых сквозила ненависть и зависть ко всему, что было выше их понимания. Они называли себя «свободными американцами», в отличие от просвещённых деятелей из северо-восточных штатов, которых они презрительно именовали шантрапой. В число таких деятелей входили и аболиционист-редактор Берни, и профессор Стоу, и его жена Гарриет, и её брат, священнослужитель Генри Бичер, и многие другие.
Через два дня после неудачной попытки приготовить печенье в комнату Хэтти вошёл преподобный Генри Бичер и тщательно запер за собой дверь.
— Что случилось, Генри? — спросила Хэтти, откладывая в сторону гусиное перо, которым она скрипела уже третий час по отличной бумаге.
— Ты уверена, что Минни не проболтается?
— Минни? Она нема как рыба, когда дело касается её родичей.
— Дело в том, что хулиганы с пристани уже кричат, что в доме Стоу скрывается беглая рабыня. Они даже знают её имя — Элиза. Та самая Элиза, которая месяц тому назад перебежала по льду через Огайо вместе со своим ребёнком. Я ведь предупреждал тебя, что эту женщину нельзя задерживать здесь ни на одни сутки.
— Я не могла её отправить, Генри. У ребёнка было крупозное воспаление лёгких. И, кроме того, негроторговец, который купил ребёнка, пошёл по ложному следу.
— Негроторговец-то ошибся, но у наших уличных бездельников лучший нюх, чем у его собак. Собирай её в путь, нынче вечером я её вывезу.
— Куда, Генри?
— К моему другу Ван-Зандту, в двенадцати милях от города.
— Генри, это очень опасно!
— Ещё опаснее оставлять её здесь.
— Но ты поедешь… без оружия?
— О нет, Хэтти, этого я не могу обещать. Не смотри на меня так укоризненно! В Америке и духовным лицам иногда приходится держать пистолет за пазухой. Итак…
Элиза и её сын Гарри попали под гостеприимную кровлю профессора Стоу при исключительных обстоятельствах. В марте месяце Элиза вошла в кухню с ребёнком на руках, в обледенелом платье, почти босая, спросила: «Нельзя ли здесь погреться?» — и упала в обморок. Минни в ужасе бросилась за хозяйкой. Вслед за миссис Бичер-Стоу пришёл и профессор.
— Любопытно, кто она такая, — сказал он.
— Вот отойдёт немножко, тогда всё узнаем.
— Гм, послушай, Хэтти, отдай ей, пожалуй, плащ, которым я прикрываюсь после обеда… он ей пригодится. Гм… нет сомнений, что она рабыня… бедняжка!
— Рабыня! — проговорила Хэтти, приложив руку ко лбу. — О боже мой, мне кажется, что я её видела… да, три года тому назад, на плантации… Она держала зонтик своей госпожи… сейчас её и узнать нельзя!
— Мамочка бежала через Огайо, — пролепетал мальчик.
— Через Огайо? — строго переспросил профессор. — На Огайо ледоход!
— Да, сэр. Она бежала по льду. Ох, как страшно! Льдины так противно скрипят… Но мамочка хорошо прыгает…
— Зачем же она бежала, Гарри? — спросила Хэтти.
— За нами гнались с собаками, мэм.
— Почему твоя мама решила бежать с плантации?
— Меня продали, мэм.
Профессор Стоу устремил такой сверлящий взгляд на жену, что Хэтти невольно съёжилась.
— Я не понимаю, дорогая, — сказал профессор, — почему мы держим этих людей на кухне? Распорядись, чтоб эту несчастную уложили в кровать в твоей спальне, а мальчика накормили… да и обоим измерили температуру.
— За ними гонятся, — сказала Хэтти.
— Я хотел бы посмотреть на человека, который осмелится переступить порог дома Стоу без моего разрешения! Как говорили древние римляне: «Эст модус ин ребус!», то есть: «Всему есть граница!»
Профессор Стоу был большим знатоком древностей, и в особенности римских, греческих и арабских. Как человек, он ненавидел рабство и всё, что с ним связано. Как учёный, он считал, что насилие не есть способ решения споров, и сомневался, можно ли навязать южанам законы, которых они не хотят. Скрыть у себя чужую лошадь или чужую корову он не решился бы. Но здесь речь шла о человеке — и всё человеческое в профессоре Стоу возмутилось. Он отправился к мэру города и спросил, имеет ли право хозяин беглой рабыни требовать её возвращения на плантацию.
— Видите ли, почтеннейший сэр, — улыбаясь, сказал мэр, — по законам нашего штата, для этого требуется судебное решение. Но вы знаете, что такое суд? К вам придут ночью с шерифом и ордером на арест. Эту чёрную отведут к судье и дадут присягу, что она и есть сбежавшая частная собственность. Судья не станет заступаться за негритянку и выдаст её негроловам. Он всегда так делает.
— Отлично! — сказал профессор Стоу. — В таком случае, я запру дверь моего дома.
Профессор Стоу не открыл бы дверей даже самому губернатору штата, а не то что негроловам! К счастью, преследователи пошли ложным путём.
Но сейчас уже не негроловы, а граждане американского города Цинциннати (мы говорим, конечно, о плохих гражданах) угрожали аболиционистам, которые дают прибежище беглым неграм. Эти граждане скоплялись группками возле редакции газеты «Филантроп» и, сплёвывая табачной жвачкой, ругали черномазых, их друзей, жителей северо-восточных штатов, профессоров, приезжих, редакторов, католиков, трезвенников, квакеров, франтов, грамотных, проповедников, чистоплотных и так далее, и так далее. Затем кто-то бросил камень, другой — и долгим, мелодичным звоном зазвенели вылетающие из рам стёкла редакции. По улицам понёсся клич: «Долой аболиционистов!», и для начала был избит и брошен в реку старый негр, который шёл за водой к общественному колодцу. Потом пострадал бар, из которого вынесли на улицу и распили бесплатно спиртные напитки. Затем кто-то произнёс речь, призывая «свободных американцев» расправиться с «врагами штата».
Вечером, когда Генри Бичер пришёл за Элизой и мальчиком, в городе был полный беспорядок. Перепившиеся молодцы в широкополых шляпах плясали с факелами на главной улице. Редакция «Филантропа» горела. Негры и белые граждане (мы говорим здесь о хороших гражданах) сидели за запертыми воротами. Дом Берни был осаждён. Хозяин и его друзья занимали посты у окон и дверей с двустволками в руках.
— Генри, — сказала Хэтти дрожащим голосом, — что будет, если на вашу повозку нападут?
— Мы окажем сопротивление, — отвечал Генри.