Но тут во дворе появились две девушки – в сандалиях и шортах. Одна – пухленькая брюнетка, бутоны ее сосцов темнели под влажной трикотажной майкой; другая – тоненькая, миниатюрная, прорастающая, словно стебелек, из своей удлиненной блузы. Обе они, с мотыгами в руках, принялись выпалывать пырей, вьюнок, "бешеные огурцы", разросшиеся у подножия лестницы. Они говорили на английском, он звучал в их устах мягко и мелодично. Меня они не заметили. Я все еще надеялась исчезнуть. Из окна в дальнем крыле дома долетел запах чего-то жареного, смешанный с ароматом горящих сырых эвкалиптовых веток. Маленькая козочка вышла из дома, а за нею, придерживая ее за веревку, и сам Боаз: загорелый, высокий, может, чуть выше, чем был он тогда, когда я в последний раз видела его в Иерусалиме. Грива волос цвета червонного золота падала ниже плеч, смешиваясь с завитками на груди, он был бос и гол, если не считать полоску голубых плавок. Маугли – сын волчьей стаи. Тарзан – король джунглей. Солнце выбелило его ресницы, брови и светлую щетину, пробивающуюся на щеках. Он привязал козу к ветке. Стоял, скрестив руки, и на губах его блуждала тень улыбки. Пока одна из девушек не вскинула на него глаза и не издала при этом клич индейцев: «вау!» А другая запустила маленьким камушком прямо ему в грудь. Тогда дофин повернулся, увидел меня и заморгал. Медленно почесал голову. Медленно начала проступать на его лице озорная, циничная улыбка, и он спокойно, словно определив, что находящаяся перед ним птица – достаточно известна, произнес: «А вот и Илана явилась». Спустя мгновение он добавил:
– Это Илана Сомо, моя прелестная мать. Май бьюти мазер. А это Сандра и Синди. Тоже две красавицы. Что случилось, Илана?
Я встала и пошла ему навстречу. Сделав два шага, остановилась. Словно сконфуженная гимназистка, стояла я и теребила ремешки соломенной сумочки. Глаза мои – на уровне его груди. С трудом удалось мне вымолвить, что я просто остановилась здесь, поскольку еду в Бейт-Авраам навестить Рахель, и вовсе не собираюсь мешать ему.
Зачем с первых же слов я сказала ему неправду?
Боаз сунул палец за ухо, вновь лениво почесался, подумал немного и сказал:
– Ты, наверное, хочешь пить с дороги? Синди принесет тебе воды. Синди, бринг уотер! Только она не холодная, потому что у нас нет электричества. Воды у нас тоже не было, но вчера в зарослях бурьяна я обнаружил трубу, по которой подводится вода в национальный парк- заповедник, и приделал к ней вентиль. Как малышка? Все наряжается? Ест конфеты? Отчего ты ее не привезла?
Я сказала, что Ифат в детском саду. Сегодня Мишель заберет ее. Они оба просили передать привет. Это, разумеется, тоже было ложью. Чтобы как-то скрыть неловкость, а возможно, просто от растерянности, я протянула ему руку. Он слегка наклонился и, не торопясь, пожал ее. Как будто взвешивал на ладони цыпленка.
– Вот, попей. Ты выглядишь просто пересохшей от жажды. А этих двух красоток я подобрал на перекрестке Пардес-Хана. Они работали волонтерками в киббуце, а закончив работу, решили чуток оглядеться вокруг. Тут-то я и привез их сюда, чтобы они поучаствовали в строительстве нашей страны. Скажи Сомо, что все в порядке, нет проблем, поскольку они в общем-то – еврейки.
Я пила тепловатую воду из жестяной кружки, которую подала мне Синди. Боаз продолжал:
– Еще немного, и мы будем есть голубей. Я ловлю их в комнатах наверху. Сегодня ты обедаешь у меня. Есть хлеб и селедка, есть пиво, но оно тоже не холодное. Ду биг омлет, Сандра, олсо фор зе гест. Что с тобой? Что тут смешного?
Оказывается, я улыбалась, сама того не замечая. Я пробормотала какие-то извинения по поводу того, что не привезла с собой немного продуктов. «Из меня, по-видимому, никогда не получится хорошей матери». Боаз сказал:
– Это верно. Но это неважно.
Положив свою ладонь мне на бедро, он повел меня в дом. Нежным, но крепким было его объятие. Когда мы подошли к покосившейся ступеньке, Боаз предупредил:
– Осторожней, Илана.
Сам он, входя в дверь, пригнул голову. Внутри царил прохладный полумрак, пахло кофе и сардинами. Я вскинула на него глаза, и меня поразила мысль, что этот великолепный мужчина вышел из моего тела и, бывало, засыпал на моей груди. Я вспомнила дифтерию, которая чуть не оказалась для него смертельной, когда ему было четыре года, и то осложнение после болезни почек – как раз накануне нашего развода, Алек. И как ты собирался пожертвовать ему свою почку. Я не умела объяснить себе самой, какого черта я оказалась здесь. И не нашлась, что сказать ему. Твой сын стоял и молча, почувствовав мое смятение, разглядывал меня – без тени смущения, терпеливо, чуть недоуменно, с невозмутимостью сытого хищника. Наконец, я глупо пробормотала:
– Ты прекрасно выглядишь.
– А ты как раз – нет, Илана. Ты выглядишь обиженной. Но это обычно для тебя. Присядь здесь. Отдохни. Я поставлю кофе на походную газовую плитку.
Итак, я уселась на пустой ящик, который сын твой освободил для меня ударом своей босой ноги (на ящике лежали огурцы, лук и отвертка). Среди всего этого запустения, на загаженных проседающих плитках, которыми вымощен пол, мне удалось обнаружить приметы того странного мира, который Боаз постепенно формировал вокруг себя: закопченная сковородка, клеенка, мешок с цементом, две кастрюли, помятый «финджан» для приготовления кофе, кисти и ведерко с краской, старые матрасы, на которые брошены рюкзаки девушек и его вещевой мешок, в полной неразберихе навалены строительные инструменты, веревки, банки с консервами, джинсы – его и девушек, бюстгальтер, транзисторный приемник. В углу комнаты лежала палатка или свернутый в рулон большой кусок брезента. Был там и самодельный стол: старая деревянная дверь, положенная на две бочки. На этом столе я заметила два темных металлических цилиндра, а между ними – банка с вареньем, свечи и спички, банки с пивом – не начатые и пустые, большая книга «Линзы и свет», керосиновая лампа и полбуханки черного хлеба.
Я поинтересовалась – все ли в порядке, нет ли в чем нужды. И вдруг словно что-то прорвалось во мне: не дожидаясь его ответа, я услышала свой собственный голос, спрашивающий его – ты все еще сердишься, все еще таишь злобу?
На его опаленном солнцем лице появилась загадочная королевская улыбка. На мгновение выражение этого лица напомнило мне его деда: была в нем какая-то мудрость, та мудрость, что дается страданием и всепрощением.
– Я вообще не таю злобы. Я против того, чтобы сердиться на людей, обиженных жизнью.
Я спросила – ненавидит ли он тебя? И тут же пожалела об этом.
Он молчал. Почесался, словно со сна. И продолжал готовить кофе.
– Ответь мне.
Он молчал. Широким жестом отвел руку в сторону, ладонью вверх. Дважды коротко хмыкнул:
– Ненавижу? С чего это вдруг? Нет. Я против ненависти. Я бы сказал так: я не имею с ним никаких дел. Жаль, что он оставил Израиль. Я вообще против того, чтобы оставлять страну, особенно тогда, когда государство не выбирается из несчастий. Хотя мне и самому хотелось бы поездить, и я, конечно же, поезжу, когда страна справится с трудностями.
– Почему же ты согласился принять от него этот дом?
– А почему меня должно волновать, что я беру у него деньги? Или у Мишеля? Или у обоих? В любом случае, никто из них не заработал эти деньги собственным трудом. Эти деньги выросли для них на деревьях. Кто хочет, пусть даст их мне. С этим у меня нет проблем. Я точно знаю, что надо сделать с деньгами. Ну вот, вода закипела. Трахнем по стаканчику кофе. Выпей, почувствуешь себя лучше. Я положил тебе сахар и размешал. Почему ты на меня так смотришь?
Что толкнуло меня ответить ему: «Я лишняя. И смерть не страшит меня. Без меня всем сразу станет лучше»?
– Ялла! – воскликнул он. – Переверни-ка страницу. Хватит всей этой чернухи. Ифат только-только исполнилось три года и один месяц. С чего вдруг тебе умирать? Ты что, чокнулась? Вместо этого займись какой-нибудь добровольческой деятельностью, например, в женской организации «Вицо». Помогай новым репатриантам. Вяжи шапки для солдат. Мало ли всяких дел! Какие у тебя проблемы?
– Я… Все, к чему я прикасаюсь, превращается в нечто чудовищное. Ты это понимаешь, Боаз?
– По правде? Нет, я этого не понимаю. Но если я не понимаю, то это еще ничего не значит, потому что я слегка стукнутый. Но зато я понимаю, что тебе нечего делать. Ведь ты ничем не занята, Илана.
– А ты?
– Значит, так. Верно, что сегодня я здесь с двумя этими цыпочками, предоставляю им работу и гуд тайм, ем, немного работаю, трахаюсь, стерегу ему за месячную зарплату его дом и еще выполняю кой-какие ремонтные работы. Через месяц-другой одной развалиной в стране станет меньше. Может, и ты переедешь сюда? Это лучше, чем умереть. В этой стране и без того слишком многие умирают. Все время – убивают и умирают вместо того, чтобы радоваться жизни. Куда ни глянь – всюду полно умников-разумников из еврейских притч, только у тех умников не было танков, а тут есть чем убивать. Сегодня мы закладываем овощные грядки. Ты можешь здесь остаться. Мне это совсем не мешает. И я тебе мешать не буду. Делай здесь все, что тебе захочется, привези Ифат, привези всех, кого хочешь. Я обеспечу вас едой и работой. Ты снова начинаешь плакать? Жизнь к тебе не слишком добра? Оставайся здесь столько, сколько хочешь. Работы здесь хватает, и каждый вечер Синди играет нам на гитаре. Ты можешь готовить. Или присматривать за козами. Еще немного – и у нас будет целое стадо коз. Я тебя научу.
– Можно спросить тебя кое о чем?
– Спрашивай, это не стоит денег.
– Скажи: ты уже любил когда-нибудь? Я не имею в виду… постель. Ты не обязан мне отвечать.
Молчание. Помотал головой справа налево, словно отмахиваясь в отчаянии от моей глупости. А затем печально и нежно:
– Ну конечно же, любил. Ты хочешь сказать, что совсем ничего не замечала?
– Кого?
– Так ведь тебя, Илана. И его. Когда еще был вот таким маленьким и считал вас своими родителями. Я с ума сходил от ваших криков и драк. Я думал, что все это из-за меня. Откуда мне было знать. Всякий раз, когда ты кончала самоубийством и тебя увозили в больницу, я хотел убить его. Когда ты трахалась с его приятелями, я хотел подсыпать им яду. Но вместо этого я лупил каждого, кто только попадался мне под руку. Я был в каком-то отупении. Теперь я против драк, разве что нападают на меня. Тогда я даю сдачи. Теперь я за то, чтобы работать и жить спокойно. Теперь все мои забот