Чернышевский — страница 1 из 44

Л. Б. КАМЕНЕВ
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

*

ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ

М. Горького, Мих. Кольцова, А. Н. Тихонова

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:

М. Горький, акад. С. И. Вавилов, проф. Б. М. Гессен, проф. И. Э. Грабарь, М. Е. Кольцов, Н. В. Крыленко, А. В. Луначарский, проф. А. П. Пинкевич, Н. А. Семашко, В. М. Свердлов, А. Н. Тихонов, проф. А. Н. Фрумкин, проф. О. Ю. Шмидт.


М.: Журн. газетное объединение, 1933.


INFO

Уполн. Главлита В—61228.

Изд, № 207.

З. Т. 654.

Тираж 40 000 экз.


Колич. знаков в бум. листе 88 000.

СтАт А —148x215 мм.

Колич. бум. листов 61/8.

Книга сдана в производство 5/V 1933.

Подписана к печати 10/VI 1933 г.


Отп. в 7-й тип. Мособлполиграфа «Искра революции»,

Москва, Арбат, Филипповский пер., 13.

_____

Примечание:

Каменев Лев Борисович (1883–1936) — российский революционер, советский партийный и государственный деятель. Видный большевик, один из старейших соратников Ленина. В 1936 г. осужден по делу «Троцкистско-зиновьевского центра» и расстрелян. Посмертно реабилитирован в 1988 г.


Одна из самых редких книг серии «ЖЗЛ». После расстрела Льва Борисовича Каменева книга изымалась и уничтожалась. Кроме того, по этим же причинам она не была включена в каталоги 1965 и 1985 годов.

_____

Примечание оцифровщика:

Выделение разрядкой, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами заменено курсивом.


В тексте сохранена орфография оригинала.

С ним нельзя было шутить идеями.

Чернышевский о Гоголе.


Иди и гибни безупречно.

Умрешь не даром. Дело вечно,

Когда под ним струится кровь.

Из Некрасова.

Чернышевский о Добролюбове.


Думая об этих десятках миллионов нищих, я радуюсь тому, что без моей воли и заслуги придано больше прежнего силы и авторитетности моему голосу, который зазвучит же когда-нибудь в защиту их.

Чернышевский о себе.


Беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадет даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы.

Ленин.






Портрет Н. Г. Чернышевского.
Из альбома В. И. Ленина и с его собственноручной надписью.
(Подлинник и Институте Ленина)

ОТ АВТОРА

Взгляды Чернышевского неоднократно излагались. Жизнь его рассказана в толстых исследованиях и популярных брошюрах. Маркс в предисловии к «Капиталу» назвал его «великим ученым и критиком» капитализма. Ленин охарактеризовал его суждения как «гениальные провидения» и незыблемо установил его великую роль в истории социалистической мысли и русской революции. Со дня ухода Чернышевского с литературной и политической арены прошло семьдесят лет. Коренным образом изменилось за это время лицо его страны.

Почему же мы вновь и вновь обращаемся к нему? Чего ищем в нем? Великую могилу? — Нет? Великую веху современности. Чернышевский — залог Октябрьской революции за шестьдесят лет до ее первого выстрела. Он не был ни марксистом в теории, ни (коммунистом в практике, но путь от него лежал только к Октябрю.

Оглядываясь на прошлое страны, вождь Октября не мог найти в нем никого, столь близкого ему по духу, как автор воззвания «К барским крестьянам». «К Чернышевскому Владимир Ильич чувствовал какую-то непосредственную близость»[1] — это неслучайно запомнилось соратнику Ленина. Близкий Ленину, он близок и всей эпохе Ленина, близок и всем нам.

В той истории России, которая поставит своей задачей рассказать, как и почему в этой стране стал неизбежен Октябрь, Чернышевскому — мыслителю и человеку — будет уделена одна из первых и крупных глав. К нему тянет присмотреться ближе, чтобы понять кое-что дополнительно в Ленине, в Октябре, в нашей эпохе.

Его воспринимаешь не только как «своего», но и как живого, и потому так трудно писать о нем, как о давно отошедшем прошлом. И еще труднее преодолеть мысль, что пера историка и публициста недостаточно, чтобы восстановить в памяти современников прекрасный образ этого человека. Ибо — «личность этого человека так благородна, величественна и вместе так симпатична и прекрасна, деятельность его так чиста и сильна, влияние так громад но, что чем более всматриваешься в черты этого человека, тем сильнее и сильнее проникаешься любовью к нему. Гениальный ум, благороднейший характер, твердость воли, пылкость и нежность души, сердце, открытое сочувственно ко всему, что прекрасно в мире, сильные, но чистые страсти, жизнь без тени порока или упрека, полная борьбы и деятельности — все, чем может быть прекрасен и велик человек, соединилось в нем» (Чернышевский о Лессинге).

I. ЗАВЯЗАННЫЙ УЗЕЛ

1. МЕЖДУ САРАТОВОМ И ПЕТЕРБУРГОМ

18 МАЯ 1846 года жена саратовского протоиерея, Евгения Егоровна Чернышевская, отправилась в Петербург: она везла своего старшего сына Николая, только что покончившего с семинарской учебой и собиравшегося поступить в Петербургский университет. Ехали на лошадях. До Петербурга доехали через месяц. «При отсутствии у повозки рессор даже у меня грудь и тело болели от постоянной тряски и ушибов; что же сказать про маменьку, — писал Николай отцу с дороги. — Да сверх того, еще неудовольствия с извощиком, от которых маменька плакала раза три в день». По дороге останавливались в домах священников, товарищей отца по учению и службе, а в Петербурге новоприбывшие попали сразу в среду земляков-саратовцев. Здесь жил Александр Федорович Раев, тоже сын саратовского священника; он оканчивал университет, вскоре поступил на государственную службу, служил благонравно и упорно, занимал видное место при синоде и умер членом совета министерства финансов. Здесь жил и кончал духовную академию Иван Григорьевич Тероинский, сын священника Саратовской губернии, муж двоюродной сестры Чернышевского: это был человек положительный и строгих правил, тридцать лет впоследствии он заправлял делами святейшего синода и генеральствовал над сельскими попами. «В домашней жизни часы досуга любил посвящать чтению слова божия, а из светских — чтению латинских классиков». Во II отделении собственной его императорского величества канцелярии служил саратовец Олимп Яковлевич Рождественский — сомневаться в его духовном происхождении и высоких житейских правилах было бы грешно. Высоко над этой колонией саратовцев в Петербурге возвышался Федор Лукич Переверзев, бывший саратовский губернатор, а ныне член совета министерства внутренних дел. А. В. Никитенко, цензор и профессор, писал о нем: «Я знаю его лично. Это — глубокий невежда, к этому же нетрезвый». По должности и из внутренней потребности он занимался государственными вопросами и проявил здесь незаурядную решительность и систематичность суждений. В 1856 году он составил объемистую записку в защиту крепостного права, отрывки которой опубликовал «Колокол» в заметке под заглавием «Федор Переверзев — вития рабства». Тайный советник писал здесь между прочим: «Некоторые думают, что начало истинного благоденствия коестьян есть обучение их грамоте. Способ сей полезен в племенах Готфского происхождения и лютеранского исповедания, а у племен Славянских он оказывает дурные последствия. Грамотность наших крестьян отклоняет их от сохи и делает их развратными»{1}.

Выше этого главы колонии саратовцев в столице стоял лишь сенатор Кузьма Григорьевич Репинский, земляк Г. И. Чернышевского и товарищ его по семинарии, выдвинутый в свое время Сперанским и затем неуклонно шествовавший вверх по ступеням лестницы чинов и почестей. Он был ласков с сыном своего товарища, но Николай Чернышевский стеснялся бывать у него без парадного мундира.

Саратовский протоиерей и его жена могли, таким образом, не беспокоиться о судьбе своего сына в Петербурге: столица разворачивала перед последним целую галлерею высоких образцов истинного благочестия и разумно устроенных карьер. Надо было только не уклоняться от проложенных путей.

Семейное гнездо снабдило юношу всем необходимым для следования по этим путям. Юноша был благонравный, благоразумный; почтительный сын; трудолюбив; религиозен. Семья была не богата, но достаточна; сыну была обеспечена возможность учиться и жить в Петербурге скромно, но без больших лишений. Семья была религиозна в меру, ровно настолько, насколько требовалось это официальным положением отца — исполнительного и строговатого чиновника духовного ведомства, но не фанатика, не мистика, не аскета. Матвей Иванович Архаров, родственник семьи, тип ханжи и религиозного лицемера, «видел, — вспоминал впоследствии Чернышевский, — прискорбную необходимость рассматривать предметы в беседах с нашей семьей и другими нашими родными исключительно с земной точки зрения. Духовный смысл никак не вклеивался в эти разговоры. Все мы были духовные люди, или… тесно связанные с ними люда; церковь, священник, обедня, архиерей, пост, исповедь и принадлежащие к тому же кругу жизни слова, конечно, составляли чрезвычайно значительную долю произносимых нами слов, и понятия, им соответствующие, составляли, может быть, целую половину наших мыслей. Но все это занимало нас исключительно со стороны, совершенно неудовлетворительной для Матвея Ивановича. Церковь, это было у нас — преимущественно «наша церковь», то есть Сергиевская, в которой служил мой батюшка; например, «белить церковь» — вероятно, наша семья столько же толковала об этом вопросе, сколько о том, делать ли вновь деревянную кровлю на нашем доме, когда прежняя изветшала, или крыть дом железом… «Священник» — это был у нас чаще всего Яков Яковлевич, товарищ моего батюшки, по «нашей церкви», прекрасный человек, которого обидели,