Если бы г. Чернышевский решился последовать этой примерной откровенности, то он мог бы сказать в предисловии так: «Конечно, есть науки, интересные более эстетики; но мне о них не удалось написать ничего; не пишут о них и другие; а так как «за недостатком лучшего, человек довольствуется и худшим», то и вы, любезные читатели, удовольствуйтесь «эстетическими отношениями искусства к действительности». Такое предисловие было бы откровенно и прекрасно»{41}.
А вот горькие слова Чернышевского о Белинском:
«Он грустит не о бедности русской литературы: ему грустно, что надобно рассуждать об этой литературе; он чувствует, что границы литературных вопросов тесны, он тоскует в своем кабинете, подобно Фаусту: ему тесно в этих стенах, уставленных книгами, — все равно хорошими или дурными; ему нужна жизнь, а Не толки о достоинствах поэм Пушкина»{42}.
Не трудно заметить, что эту характеристику можно целиком применить и к самому Чернышевскому. С полным правом следует отнести к нему слова: «Он тоскует в своем кабинете, подобно Фаусту: ему тесно в этих стенах, уставленных книгами».
Эстетика и вопросы литературной критики казались единственными областями, в которых в той или другой — конечно, в очень слабой и замаскированной — форме можно было если не говорить, то по крайней мере, намекать на дорогие Чернышевскому идем.
Но даже и эти области оказались не вполне подходящими. В воспоминаниях Ф. Н. Устрялова сохранился рассказ о сцене, происшедшей между его отцом, профессором Петербургского университета, и министром народного просвещения А. С. Норовым по поводу диссертации Чернышевского.
«Едва ли не накануне диспута А. С. Норов, проездом из Павловска в Петербург, встретился в вагоне с моим отцом.
— Николай Герасимович! что бы наделали! — воскликнул министр, увидев моего отца. — Как вы могли пропустить диссертацию Чернышевского? Вчера, ложась спать, я посмотрел ее. Ведь это вещь невозможная! Ведь это полнейшее отрицание искусства и изящного!.. Помилуйте!.. Сикстинская мадонна и Форнарина— итальянка-натурщица. К чему же сводится искусство? Это невозможно, невозможно!
Отец заметил, что диссертация одобрена советом, что экзамен выдержан магистрантом, диссертация напечатана, и день диспута назначен.
— Отменить! Остановить все это! Я не могу согласиться! — решил Норов. — Как хотите, но такая диссертация невозможна, и все это дело следует окончить».
Ясно, какая бы судьба постигла рукописи Чернышевского, если бы он предположил, что свои идеи он может развивать не по поводу учения о прекрасном, а, скажем, учения о политической экономии или государственном устройстве. Судьба эстетического трактата Чернышевского указывала только на один из двух возможных путей: надо было или вообще отказаться от публицистической деятельности или избрать сферу литературной критики, дожидаясь лучших времен. Чернышевский избрал последний путь и был, конечно, прав. Через два-три года своего пребывания в Петербурге Чернышевский мог несколько расширить круг тем своей журнальной деятельности, но и в 1861 году — в самый разгар «эпохи великих реформ», в расцвете «оживления» русской журналистики — Чернышевский, со злобой, с отчаяньем восклицал: «пиши о варягах, о г. Погодине, Маколее и г. Лаврове с Шопенгауэром, о Молинари и письмах Кэри… и сиди за этой белибердой, ровно никому ненужной… Тяжело писать дребедень, унизительно, Отвратительно писать ее… Грустно быть писателем человеку, который не хотел бы прожить на свете бесполезным для общества говоруном о пустяках»{43}.
Много ума, времени и бумаги принужден был потратить Чернышевский на темы, которые сам он считал второстепенными, маловажными, недостойными его сил, посторонними его основным интересам.
Собрание сочинений Николая Гавриловича Чернышевского содержит в себе очерки, статьи и исследования, посвященные самым разнообразным вопросам. Читатель найдет в нем статьи по философии, эстетике, истории, политической экономии, литературно-политические очерки, полемические заметки по текущим вопросам дня, стихи, рас», сказы и романы. Но по характеру своих интересов и по типу своей Деятельности Чернышевский не был ни историком, ни философом, ни политикоэкономом, ни литературным критиком, ни беллетристом. Он был политиком и им именно хотел быть.
Государственная власть всегда (является центром внимания политика. Политик всегда имеет дело с властью, он оспаривает эту власть, осуществляет ее или содействует ее осуществлению. По вопросам государственной власти Чернышевский писал меньше всего, и однако вся его деятельность сосредоточилась вокруг вопросов государственной власти. Чернышевский был первым русским политиком крупного масштаба, вышедшим не из дворянской среды и стремившимся сделать политическую власть орудием других, не дворянских классов. Эта основная роль Чернышевского в русской истории часто забывается, а между тем, без этой основной установки совершенно невозможно понять позицию Чернышевского по всем тем частным вопросам и во всех тех частных областях, по которым ему приходилось высказываться и в которых ему приходилось действовать. Выдающиеся критики (Белинский, Добролюбов), публицисты (Герцен), историки, политические обозреватели, популяризаторы науки, а тем паче беллетристы, действовали на почве русской литературы и до Чернышевского, и рядом с ним. Специфическая черта, которая выделяет Чернышевского из ряда этих выдающихся деятелей литературы и журналистики, заключается именно в том, что в его лице русская разночинная интеллигенция впервые осознала свои политические задачи, всесторонне продумала их и поставила их в центр своей деятельности, подчинив им все остальное.
Основным и определяющим явилось здесь то обстоятельство, что деятельность Чернышевского совпала с тем моментом, когда впервые в России XIX века создалась обстановка широкого революционного кризиса. Этот период открылся Крымской войной. События не переросли в революцию, а закончились выкидышем, — помещичьей реформой сверху, предупредившей и оттянувшей на многие годы революцию снизу. Но революционная обстановка, не приведшая к революции, все-таки была обстановкой революции, и какая бы «белиберда» и «дребедень» не служили поводом для статей Чернышевского, вся его литературная деятельность в Петербурге во всех ее деталях была лишь отражением подготовки и нарастания революционного кризиса.
Чернышевский стал идеологом и политическим вождем крестьянской струи в этом процессе ломки отживших экономических и политических отношений. Единственный во всей литературе тех годов, он стал живым воплощением «мужицкого демократизма», — так охарактеризовал его социальную функцию Ленин.
При том всеобщем и всестороннем потрясении векового крепостнического уклада, которое характерно для 50-х — 60-х годов, крестьянские массы не могли, конечно, (остаться пассивными зрителями планов и замыслов, касавшихся их дальнейшей судьбы. Эти массы были охвачены политическим и идеологическим возбуждением. Социальное содержание их движения было совершенно ясно: оно являлось протестом против попытки ограбления крестьянства под видом «освобождения», оно воплощало стремление крестьянской массы к овладению землей, находившейся в руках дворянства. Однако эти стремления не могли получить и не получили при тогдашних условиях достаточно точного выражения в практических лозунгах самых крестьянских масс. Чернышевский восполнил идеологически то, чего нехватало крестьянскому движению в его реальных формах: четкость политической мысли, идущий до конца демократизм, связь между лозунгом «земля» (переход всей помещичьей земли к крестьянству) и «воля» (освобождение от политической власти помещичьего государства). Эти положения, формулирующие требования крестьянской, то есть по своему содержанию буржуазно-демократической, революции, в данных конкретных условиях не могли не принять социалистической формы. Этот социализм не мог быть пролетарским социализмом; это был крестьянский социализм, социализм мелких товаропроизводителей, потребительский социализм равенства.
У самого Чернышевского — поскольку он в своих теоретических построениях опирался отнюдь не только на непосредственные интересы крестьянских масс, но и на итоги европейской мысли — этот крестьянский мелкобуржуазный социализм отнюдь не носил столь элементарного и наивного характера. Чернышевский, конечно, хорошо понимал, что переход земли к крестьянству на началах общинного землевладения, отнюдь еще не обозначает установления социализма. Он рассматривал завершение аграрной революции в России на началах крестьянского общинного землевладения как пролог и одно из важнейших условий дальнейшего социалистического переустройства всего общества, как важнейший пролом в принципе и системе частной собственности. «Пролог пролога» — назвал Чернышевский то свое произведение, в котором он в беллетристической форме пытался воспроизвести общественные настроения России в 1856–1857 годах{44}.
Это была, конечно, перспектива, проникнутая не научным, а утопическим социализмом, но и в этом своем виде программа крестьянской революции, выдвинутая Чернышевским, явилась открытым объявлением войны не только дворянской монархии, но и дворянскому и буржуазному либерализму. Это неизбежно наложило на всю деятельность Чернышевского, во всех ее областях, черты подлинной революционности, придало характер беспощадного отрицания и резкой непримиримости всем его выступлениям, касались ли они общих основ или каких-либо частностей идеологии господствовавших классов. Обе фракции-консервативная и прогрессистская — того класса, который держал в своих руках командные высоты экономики, политики, литературы и т. д., почувствовали себя одинаково задетыми проповедью Чернышевского. Так стал выходец из саратовского протоиерейского гнезда, автор трактата об эстетике и литературный критик — центральной политической фигурой эпохи.