В этом подполье изучались французские утописты, левые гегельянцы, Прудон и Луи Блан. Философия Фейербаха была для него последним и высшим обобщением освободительных идеалов и стремлений. Из этого именно подполья вынес Чернышевский в легальную журналистику свою философию, эстетику и мораль «новых людей».
Рассматривать значение Фейербаха в ходе развития и подготовки революционно-социалистической мысли здесь не место. Известно, какую громадную роль сыграла философия Фейербаха в развитии взглядов Маркса и Энгельса..
«Кто не пережил освободительного влияния этой книги, — писал Энгельс о «Сущности христианства» Фейербаха, — тот не может и представить его себе. Мы все были в восторге, и все мы стали на время последователями Фейербаха».
Для того чтобы обосновать философию борющегося пролетариата, философии Фейербаха было, однако, недостаточно; его материализм должен был быть преодолен и превращен в диалектический материализм для того, чтобы стать философией пролетарской революции. Но для того, чтобы обосновать революционно-демократическую с общими социалистическими тенденциями программу, для того, чтобы послужить философским оправданием программы крестьянской революции против феодализма и либерального реформаторства, философия Фейербаха была вполне достаточна. Мало того, она была не только достаточна для этой цели, но и предоставляла своим сторонникам блестящий арсенал подлинно революционного вооружения; она обозначала действительный, решительный и непримиримый разрыв со всем миром поповства и идеализма, являлась великолепной системой освобождения ума и воли революционера-демократа от всех остатков старых воззрений и представлений. В этом именно виде она и была усвоена Чернышевским и положена им в основу его деятельности. Этим объясняется также, что Чернышевский никогда впоследствии не видел необходимости отступать от философии Фейербаха и находил в ней постоянно и до конца жизни достаточный арсенал аргументов для того, чтобы бороться со всеми видами идеалистической реакции как в области общественных наук, так и в области естествознания.
В год своей смерти, то есть через 42 года после своего первого знакомства с Фейербахом и через 35 лет после своей первой попытки изложить учение Фейербаха в виде трактата об эстетике, Чернышевский победоносно отражает попытки кантианцев, позитивистов и агностиков в философии и естествознании, апеллируя к аргументации Фейербаха, причем делает это таким образом, что вызывает подлинный восторг Ленина. Именно в связи с этой работой Чернышевского Ленин называет его «единственным действительно великим русским писателем, который сумел с 50-х годов до 1888 года остаться на уровне цельного философского материализма»{71}.
Процесс, которым Чернышевский пришел к своей критике идеализма, повторяет тот же процесс, которым молодые гегельянцы пришли к системе Фейербаха. Энгельс описывает этот процесс в следующих словах:
«Практические потребности борьбы против положительной религии привели многих из самых решительных молодых гегельянцев к английско-французскому материализму. А это поставило их в противоречие с их школьной системой… Тогда появилось сочинение Фейербаха «Сущность христианства». Одним ударом рассеяло оно это противоречие, снова и без всяких оговорок провозгласив торжество материализма. Природа существует независимо от какой бы то ни было философии. Она есть основание, на котором вырастаем мы, люди, ее произведения. Вне природы и человека нет ничего. Высшие существа, созданные нашей религиозной фантазией, это — лишь фантастические отражения нашей собственной сущности. Заклятие было снято: «система» была разбита и отброшена в сторону, противоречие разрешено простым обнаружением того обстоятельства, что оно существует только в воображении»{72}.
Совершенно аналогичный процесс привел Чернышевского к его философской теории. И у него, как у Фейербаха, «практические потребности борьбы» с философией, этикой и эстетикой идеалистов и романтиков, освящавшими человеческое рабство, привели к провозглашению материалистической философии, принятой им как высшее обобщение познающей мысли человечества и, тем самым, как величайшее орудие освобождения человечества от груза суеверий и предрассудков, наследства эпох бессилия его ума и скованности его воли.
Мир существует вне и независимо от человеческого сознания. Законы его существования и изменения определяются свойствами (качествами) материи и не требуют, а, наоборот, исключают всякое предположение о существовании какого-либо другого, сверхчувственного мира. Этот объективный мир — до конца и насквозь познаваем, хотя еще и непознан. Человек — целикам продукт этого мира, «частный случай действия законов природы». «Философия видит в нем то, что видит медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно». Физические и психические свойства человека — проявление той же сущности; психика — «превращение» физики по закону «перехода количества в качество». «Дух следует после чувства, а не чувство после духа; дух — это конец, а не начало вещей». Человеческому познанию не поставлены границы. Оно движется медленно, но движется по верному пути к действительному познанию объективного мира. Познав законы его существования и движения, человечество овладеет им, получит реальную опору для его изменения. Тогда-то известная уже нам «птичка» «и вовсе оперится и будет легко и плавно летать с веселой песнею»{73}.
В этом мировоззрении, устранявшем из мира всякий дуализм, — а, следовательно, и всякую возможность протащить в него «боженьку» — и открывавшему безбрежные горизонты человеческому разуму и человеческой активности, Чернышевский нашел подлинную опору своей деятельности. Он знал, что это мировоззрение — великое достижение человеческой мысли, плод тысячелетних усилий выбиться из-под гнета религиозных и идеалистических систем, и что оспаривание этих истин всегда продиктовано своекорыстными интересами тех, кто имеет основание опасаться неизбежно вытекающих из этого мировоззрения революционных выводов. В 1876 году, изложив в письме к сыновьям общие основы материалистический философии, Чернышевский добавил: «В оспаривающих эти термины и эти сочетания Терминов управляет словами какое-нибудь не научное, а житейское Желание, обыкновенно своекорыстное»{74}. Спор с ними, — продолжал Чернышевский, — «или пустословие, или должен быть перенесен от этих терминов и их сочетаний на анализ реальных мотивов, по которым нападают на эти термины противники их».
Наличие этих «реальных, житейских» — мы сказали бы теперь, классовых мотивов — видел Чернышевский во всех тех системах философии, которые ставили пределы человеческому познанию, утверждали непознаваемость «сущности» вещей и тем открывали дверь идеалистической и религиозной реакции. Он писал о модном во второй половине XIX века позитивизме Огюста Конта и его учеников: «Это какой-то запоздалый выродок «Критики чистого разума» Канта. Творение Канта объясняется тогдашними обстоятельствами положения науки в Германии. Это была неизбежная сделка научной мысли с ненаучными условиями жизни. Как быть! Канту нельзя ставить в вину, что он придумал нелепость: надобно же было хоть как-нибудь преподавать хоть что-нибудь не совершенно гадкое. И он решил: «Что ложь, и что истина, этого мы не знаем и не можем знать. Мы знаем только наши отношения к чему-то неизвестному. О неизвестном не буду говорить: оно неизвестно». — Но во Франции, в половине нынешнего века, эта нелепая уступка — нелепость совершенно излишняя. А Огюст Конт преусердно твердит: «неизвестно», «неизвестно». Но для мыслителей, которым не хочется искать или высказывать истину, это решение очень удобное. В этом разгадка успеха системы Огюста Конта».
На философском фронте Чернышевский не допускал никаких уступок. Он исходил из того убеждения, что только до конца продуманная философская система может служить надежной базой практически-революционной деятельности, и был твердо убежден, что только философский материализм способен действительно вооружить революцию. «Не требуется большого остроумия, — писал Маркс, — чтобы усмотреть связь между учением материализма… и коммунизмом и социализмом. Если человек черпает все свои знания, ощущения и проч, из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек познавал в нем истинно-человеческое, чтобы он привыкал в нем воспитывать в себе человеческие свойства. Если правильно понятый интерес составляет принцип всякой морали, то надо, стало быть, стремиться к тому, чтобы частный интерес отдельного человека совпадал с общечеловеческими интересами… Если характер человека создается обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать обстоятельства достойными человека»{75}.
Чернышевский не только сделал все эти выводы из материализма, но был уверен и в обратимости марксовой теоремы, то есть в том, что все эти общественные выводы делаются обязательными лишь при Принятии философии материализма. Он уже знал, что социалист и революционер не может не быть материалистом, если хочет свести концы с концами своей теории и своей практики. История русской революционной мысли доказала всю правоту Чернышевского: каждое попятное движение в революционной среде сопровождалось и философской реакцией против материализма, каждая измена революции немедленно находила себе естественное дополнение в отходе от материализма, в переходе «от материализма к идеализму».
Вот почему Чернышевский неуклонно боролся за материализм, всегда оставался ему верен, не допускал здесь никаких уступок и компромиссов и неустанно и систематически прививал русской революционной мысли философию материализма. Борьба за материализм в русской революции была продолжением дела, которое блестяще делал Чернышевский. Плеханов сказал о нем, что «в философском отношении он был