очень близок к Энгельсу и Марксу», а Ленин назвал его «великим русским материалистом», который сумел «отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путанников», который «смеялся до конца дней своих над уступочками идеализму и мистике, которые делали модные «позитивисты»{76}.
Материализм Чернышевского не был диалектическим материализмом. Но этот материализм прошел через школу Гегеля и потому сильно приближался к материализму диалектическому. Чернышевский дал ряд прекрасных применений последнего. Ему принадлежит и великолепная формулировка выводов диалектического метода в применении к истории. Свою статью «Критика философских предубеждений против общинного владения», посвященную защите социализма Против буржуазных экономистов, Чернышевский закончил следующими знаменитыми словами:
«Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением, вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания, — кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению, — о, как спокойно призывает он шансы, которыми смущаются другие! Он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: «Пусть будет, что будет, а будет в конце концов все-таки на нашей улице праздник»{77}.
Ему, следовательно, было ясно громадное и революционное значение диалектического метода. Но его диалектика часто была абстрактной, а его материализм не пропитался диалектикой. Он — по слову Ленина— «не сумел, вернее: не мог в силу отсталости русской жизни подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса»{78}.
Это сильнее всего сказалось на его исторических воззрениях. Значение и роль классовой борьбы в истории не были для него тайной. Он дал прекрасные образчики классового анализа — в частности, в своих статьях, посвященных европейской истории, и — в особенности — в своих замечательных политических обзорах текущих событий европейской жизни. Но связь форм этой борьбы с развитием производительных сил, диалектический процесс, лежащий в основе современного капиталистического общества, оставались вне его горизонта. Логика и механика того, как капитализм порождает собственного могильщика, не были — и не могли быть — усвоены им. В общих вопросах мировоззрения и истории он принужден был поэтому апеллировать не к конкретному историческому процессу, неизбежно ведущему за собой осуществление его идеалов, а — как и его учитель Фейербах — к некоей абстракции, к созданному им самим отвлеченному представлению о «должном» и «нормальном». В системе Чернышевского, как и в системе Фейербаха, эта «абстракция» фигурирует под именем «разумного эгоизма» или «нормальных потребностей человека». Этим «разумный эгоизм нормального человека» становился высшим критерием истины, добра и красоты.
Но раз так, то представляется чрезвычайно важным уметь выделить в общей сумме человеческих стремлений, желаний, мечтаний эти подлинные, «нормальные», законные стремления, желания, мечты. Весьма характерен для всего мировоззрения Чернышевского тот способ, которым он решает этот вопрос. Вот его слова:
«Если так важно различать мнимые, воображаемые стремления, участь которых оставаться смутными грезами праздной или болезненно раздраженной фантазии, от действительных и законных потребностей человеческой натуры, которые необходимо требуют удовлетворения, то где же признак, по которому безошибочно могли бы мы делать это различие? Кто будет судьею в этом столь важном случае? Приговор дает сам человек своею жизнью; «практика», этот непреложный пробный камень всякой теории (курсив мой. — Л. К.) должна быть руководительницею нашей и здесь… «Дело есть истина мысли»… На деле узнается, справедливо ли человек думает и говорит о себе, что он храбр, благороден, правдив. Жизнь человека решает, какова его натура, она же решает, каковы его стремления и желания… Практика — великая разоблачительница обманов и самообольщений не только в практических делах, но также и в делах чувства и мысли. Потому-то в науке ныне принята она существенным критериумом всех спорных пунктов. «Что подлежит спору в теории, начистоту решается практикою действительной жизни»{79}.
Эти слова не более как повторение фейербаховской философии, но именно тех частей фейербаховской философии, которые целиком вошли в диалектический материализм Маркса и Энгельса. Принцип практики как критерия истинности — завоевание русской мысли, которого она достигла только в лице Чернышевского.
Человеческая практика становится верховным судией человеческих поступков и человеческой истории. Этим судия, пребывший до сих пор на небе, низводится на землю. В этом великое освободительное значение принципа Чернышевского, общего ему с Фейербахом и Марксом. Но дальше начинается различие.
Практика — высший критерий действительности и теории. Но какая практика? Потребности человека и служение им — высший критерий истины. Но — какого человека?
Фейербах и Чернышевский отвечают одинаково: практика нормального человека, потребности нормального человека. Вот тот порог, которого не преодолели ни философия Фрейербаха, ни философия Чернышевского. Оба они остановились на антропологии, не перейдя в область социологии.
Ниже мы еще увидим, какие изъяны причинены этой остановкой на идее о «нормальном» человеке всему мировоззрению Чернышевского. Это была ахиллесова пята его философии, этики и эстетики. Здесь именно и сказалась ограниченность той обстановки, в которой развивалась и работала мысль идеолога русской крестьянской революции. Апелляция к разуму и потребностям «нормального человека» подменяет у него апелляцию к диалектическому процессу истории, ибо — по условиям места и времени — он лишен был возможности апеллировать к подлинному могильщику старого и творцу нового мира, к современному промышленному пролетариату. Но — не нужно забывать — это обращение к «разумному эгоизму» имело в свое время подлинно революционный, разрушительный для старого мира смысл.
В 1877 году из вилюйской ссылки Чернышевский писал сыновьям:
«Если вы хотите иметь понятие о том, что такое, по моему мнению, человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя нашего столетия, у которого были совершенно верные, по-моему, понятия о вещах. Это — Людвиг Фейербах… К тому частному вопросу о котором говорю я, — к вопросу о мотивах человеческой деятельности, относится у Фейербаха одно из примечаний к его «Лекциям о религии».
В указанном месте Фейербах говорит именно об «эгоизме».
«Я употребляю его, — писал Фейербах по поводу этого понятия, — в противоположение к теологии или вере в бога… Я понимаю под этим словом не эгоизм человека по отношению к человеку… не тот эгоизм, который является характерной чертой филистера и буржуа и составляет прямую противоположность всякому дерзанию в мышлении и действии, всякому воодушевлению, всякой гениальности и любви. Я понимаю под эгоизмом человека соответствующее его природе, а стало быть, и разуму… его самопризнание, самоутверждение по отношению ко всем неестественным и бесчеловечным требованиям, которые предъявляют к нему теологическое лицемерие, религиозная и спекулятивная фантастика, политическая деспотия… Короче говоря, я понимаю под эгоизмом тот инстинкт самосохранения, в силу которого человек не приносит в жертву себя, своего разума, своего чувства, своего тела… духовным ослам и баранам, политическим волкам и тиграм, философским сверчкам и совам».
Со своей стороны Ленин в своем конспекте Фейербаха, отметив цитированные сейчас слова, написал: «Очень важно»{80}.
И действительно, эти слова Фейербаха очень важны для определения общей системы взглядов и его и Чернышевского.
Они прекрасно вскрывают революционность этой системы и ограниченность этой революционности. Воззвание к разумному эгоизму «нормального человека», «антропология» были в руках Чернышевского великолепным тараном для разрушения старой идеологии, но «антропология» не могла заменить «социологию». В его «нормальном человеке» не трудно открыть нормального человека его эпохи и той социальной группы, интересы которой представлял Чернышевский. Это — нормальный человек крестьянской среды и связанной с этой средой трудовой интеллигенции. Эта крестьянская среда и этот трудовой интеллигент в эпоху Чернышевского находились в революционном брожении, и именно потому философия, которая пыталась формулировать чаяния и стремления этой среды, была направлена против всяческого дуализма и должна была искать опоры в материализме и идее развития[17]. Она ниспровергала бога и царя, гегелевский идеализм и всяческие абсолюты и авторитеты.
Но это была крестьянская революционность, и поэтому ее философии свойственны статичность, отвлеченность, аскетическое толкование потребностей человека, отсутствие идеи беспредельно нарастающего усложнения и обогащения жизни и человека. Человек и его потребности в философской системе Чернышевского так же, как и в философии Фейербаха, более или менее неподвижны. Его разделение потребностей человека на естественные и искусственные перерастает незаметно для него в протест против всякого усложнения и обогащения человеческой жизни и природы. В его протесте против искусственных потребностей больше элементов восстания деревни против города, чем восстания пролетариата против буржуазии.
Философия Чернышевского поэтому исторически ограничена. Это — богатый боевой арсенал для крестьянской революции, направленный против всех видов феодализма, но далеко не достаточный для борьбы пролетариата с буржуазией. Для этого он недостаточно емок. Его мировоззрение сжато отношениями аграрной среды с ее двумя полюсами — помещиком и крестьянином, оно движется в кругу их противоположений. Иначе говоря — далеко не достаточная для нашей эпохи— философия Чернышевского — великолепное боевое оружие передовых людей эпохи крестьянской революции.