удержались на этом и выболтали в конце концов подлинную основу своего приговора.
В конце концов, дело и для них было не в фальшивках Костомарова, а в общем характере деятельности Чернышевского. Все статьи Чернышевского прошли через предварительное разрешение цензуры. За все время своей литературной деятельности Чернышевский не смог напечатать ни одной строки, которая заранее не была бы «одобрена к печати» чиновником, которому сие ведать надлежало. Но вот, что сенаторы написали в заключение своего приговора:
«Обращаясь к определению степени предлежащего Чернышевскому наказания, сенат находит что Чернышевский, будучи литератором и одним из главных сотрудников журнала «Современник», своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей, в коих со всею злою волею посредством сочинений своих развивал материалистические в крайних пределах и социалистические идеи, которыми проникнуты сочинения его, и, указывая в ниспровержении законного правительства и существующего порядка средства в осуществлению вышеупомянутых идей, был особенно вредным агитатором, и посему сенат признает справедливым подвергнуть его строжайшему из наказаний, в 284 ст. поименованных, то есть, по 3-й степени, в мере, близкой к высшей, по упорному его запирательству, несмотря на несомненность доказательств, против него в деле имеющихся»{128}.
Все это не значит, что сенаторы читали «Современник». Нет. Они просто вписали в свой приговор выводы двух «Обзоров литературной деятельности Н. Г. Чернышевского», которые были им доставлены и по личному приказу Александра II «приобщены к делу». Один из этих обзоров принадлежал упомянутому выше литератору и переводчику Гейне В. Д. Костомарову. Он проявил в ней значительную проницательность.
В ней доказывалось, что смысл литературной деятельности Чернышевского и руководимой им группы заключался в том, что они, «стараясь доказать несостоятельность всех отживших, всех существующих и всех вновь заводимых порядков, показали нам картину нового социального быта, идеал которого они видят в коммунизме». «Большая часть произведений… подметной литературы, — заключал Костомаров, — есть не что иное, как развитие, дополнение и пояснение идей, замаскированных или недоговоренных» в статьях Чернышевского. Посылая этот «разбор литературной деятельности Чернышевского» министру юстиции, шеф жандармов приписал, что он «может быть, был бы прочтен не без пользы некоторыми господами-сенаторами»{129}. Сенаторы — или их секретари — не пренебрегли советом жандарма.
Вторая записка была составлена профессором Петербургского университета М. И. Касторским. Этот ученый муж заканчивал свое исследование следующим выводом: «В подметных прокламациях высказываются те же самые политико-экономические учения, которые развивал Чернышевский, с тою лишь разницею, что в прокламациях они не прикрыты ученою диалектикою, а являются в безыскусственной форме… Прокламации суть как бы вывод из статей Чернышевского, а статьи его — подробный к ним комментарий»{130}.
Вот за это — за свои легальные, подцензурные статьи — и был осужден Чернышевский. Правда, Ленин сказал, что «своими подцензурными статьями Чернышевский умел воспитывать настоящих революционеров». В этом и была суть дела. Все остальное, что фигурировало на суде, было только предлогом, попыткой, к тому же явно неудавшейся, обставить хоть бы убогими декорациями голый акт классовой расправы.
Чернышевский великолепно, конечно, отдавал себе в этом отчет, В своем опровержении обвинительного акта, составленного сенатскими секретарями, он прямо указал сенату, что последний продиктован «сословным раздражением той части дворян-землевладельцев, которая была недовольна освобождением крепостных крестьян»{131}. Понимали это и люди, окружавшие Чернышевского. Его двоюродная сестра, Е. Н. Пыпина писала 12 апреля 1864 года своей матери: «Против Николи существует такое же озлобление в петербургских аристократических кругах, как и в саратовских… Со всеми передовыми людьми всех стран повторялась его история. У нас на Руси, кажется, он первый возбудил всю российскую знать и дворянство»{132}. В подчеркнутых мною словах Пытанной истинный обвинитель Чернышевского указан даже точнее, чем в смягченном по тактическим соображениям указании самого Чернышевского. Ибо в процессе Чернышевского действительным обвинителем — и одновременно судьей и палачом — была не та или иная часть дворянства, а именно вся российская знать и все дворянство, как противившееся «освобождению» крестьян, так и сочувствовавшее ему.
Уже много лет спустя после смерти Чернышевского, человек совсем другой культуры, чуждый и враждебный всем интересам и традициям Чернышевского, мистик и богослов, В. С. Соловьев дал меткую и исчерпывающую характеристику процесса Чернышевского.
«Назвать его (дело Чернышевского) «судебной ошибкой», — писал он, — было бы совсем не точно, так как для судебной ошибки необходимо, чтобы были две вещи: во-первых, суд, и, во-вторых, ошибка, то есть невольное заблуждение. Но в деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние, с заранее составленным намерением. Было решено изъять человека из среды живых — и решение исполнено. Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов»{133}.
А сам Чернышевский? — 7 декабря 1863 года с ним имела свидание Е. Н. Пыпина. «Он, как всегда, покоен и весел; говорил, что ему странно, что у господ-сенаторов нехватает решимости подписать постановление, что ведь, вероятно, не они выдумали его, следовательно, рассуждать им нечего»{134}.
Сенат постановил: Николая Чернышевского 35 лет лишить всех прав состояния и сослать на каторжные работы в рудниках на 14 лет, а затем поселить в Сибири навсегда.
Государственный совет под председательством кн. П. П. Гагарина, главы партии крепостников, знаменитого автора знаменитых «нищенских наделов», при помощи которых ограблено было в 1861 году крестьянство, целиком подтвердил приговор сената. 7 апреля его утвердил Александр II, сократив до 7 лет срок каторжных работ. 4 мая приговор был объявлен Чернышевскому. 20 мая 1864 года на фельдъегерской телеге, тайком от родных, он был вывезен из Петропавловской крепости и отправлен на каторгу. Русская революция стала на несколько голов ниже.
Перед отправкой на каторгу Чернышевский должен был подвергнуться обряду гражданской казни. Несколько свидетелей, затерявшихся в толпе, собравшейся 19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге вокруг эшафота с позорным столбом, оставили описание этого дождливого петербургского утра, в которое контрреволюция торжествовала свою победу над пленным врагом. Победившая азиатчина праздновала ее в средневековой форме. Варварский обряд, наследие и воспоминание глухих времен кулачного права, едва ли не в последний раз в русской истории был вытащен на свет, чтобы закрепить победу дворян над вождем крестьянской революции.
Среди 2–2 1/2-тысячной толпы, окружившей жандармское карре, отгораживавшее от нее эшафот, находились гвардейский офицер В. К. Гейнс, впоследствии Вильям Фрей, эмигрант и создатель новой «религии человечества», В. Я. Кокосов, тогда — студент-медик, впоследствии врач на Карийской каторге, М. П. Сажин, известный впоследствии бакунист. Они записали то, что видели. Вот рассказ Гейнса-Фрея:
«По мере приближения к толпе все более и более росло мое волнение. Наконец я на площади. Высокий черный столб с цепями, эстрада, окруженная солдатами, жандармы и городовые, поставленные друг возле друга, чтобы держать народ на благородной дистанции от столба. Множество людей, хорошо одетых, кареты, генералы, снующие взад и вперед хорошо одетые женщины, — все показывало, что происходит нечто чрезвычайное.
Какая-то старуха предложила мне скамейку. «Надо сиротам хлеб заработать», — говорила она мне. Если бы она взяла с меня не 10 копеек, а 50, то и Тогда я с удовольствием взял бы скамью, потому что публики набралось слишком много, и мне уже приходилось стоять в третьем ряду.
Три четверти часа мне пришлось стоять на скамейке, дожидаясь приезда Чернышевского. Но для меня это (время прошло быстро. Я жадно вглядывался во всякую подробность. Хозяйка моей скамейки стояла вместе со мной, рассказывала мне, (как новичку, что будут делать с преступником. Показала саблю, заранее подпиленную и стоящую внизу эстрады. Заметила между прочим, что в прежние разы столб был гораздо ближе к народу, чем теперь…
Ряд грустных мыслей был прерван каким-то глухим шумом толпы. «Едут», — сказала старуха. «Смирно!», — раздалась команда, и вслед затем карета, окруженная жандармами с саблями наголо, подъехала к солдатам. Карета остановилась шагах в 50 от меня, я не хотел сойти со своей скамьи, но видел, что в этом месте толпа ринулась к карете, раздались крики «назад!»; жандармы начали теснить народ, вслед затем три человека пошли быстро по линии Солдат к эстраде: это был Чернышевский и два палача. Раздались сдержанные крики передним: «уберите зонтики», и все замерло. На эстраду взошел какой-то полицейский. Скомандовали солдатам «на караул». Палач снял с Чернышевского фуражку, и затем началось чтение приговора. Чтение это продолжалось около четверти часа. Никто его не мог слышать. Сам же Чернышевский, знавший его еще прежде, менее, чем всякий другой, интересовался им. Он, невидимому, искал кого-то, беспрерывно обводя глазами всю толпу, потом кивнул в какую-то сторону раза три. Наконец, чтение кончилось. Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю, и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание. Старуха, сошедшая со скамьи, беспрерывно задавала мне разные вопросы вроде таких: «В своем ли он платье или нет? Как он приехал, в карете ли или в телеге?» Я беспрерывно душил свои слезы, ч