— Молчи.
— Молчу.
— Когда меня похоронишь, не задерживайся на месте. Сразу же дальше, вперед. Помоги жене вернуться в Якутск. Академия наук не позабудет тебя.
— Дак я разве для Академии наук стараюсь? Я тебя оберегать должон! Как я людям в глаза посмотрю, если тебя в беде брошу? Немыслимо и подумать…
— Тогда я спокоен…
Праздничное небо незаметно тускнело. На севере собирались тоскливые тучи. Похолодало. Подул ветер, карбас стало подкидывать. Впереди показался остров Пяткова.
Это был пустынный островок, заросший лиственницами и ветлами. Под корнями мокрой травы болезненным холодком дышала вечная мерзлота. О голые береговые утесы плескались колымские волны, галька, шебарша, перекатывалась на песке.
Степан укрыл карбас в маленькой бухточке, установил палатку, натаскал плавника для костра.
— Ты хоть передохнул бы, Степан, — заметила Мавра Павловна.
— На том свете пиридохнем. Я от безделья хуже чумного. Устрою вот бирлогу на ночь, половлю рибки, накормлю вас ухой, и тогда можно на боковую.
Дождевые тучи прошли стороной. А река с прежней неудержимостью все спешила, спешила на север. Вода пошлепывала об утесы, пересчитывала на песке разноцветную гальку. Густые заросли тальников стали рыжими от заката. Путешественники сидели у костра; каждый сосредоточенно думал о своем.
Треск глухариных крыльев разорвал вечернюю тишину. Из тальников выметнулся глухарь и свечой взмыл в небо. Растопырив крылья, он набирал высоту, а на его горле белым маятником раскачивался горностай.
Степан вскинул ружье.
Глухарь и горностай шмякнулись на песок. Саша принес глухаря с перегрызенным горлом и убитого горностая.
— Как же это случилось? — недоуменно спросил Черский.
— Горностай напал на глухаря, а тот с перепугу умчал его в небо.
— А чо? Горностай мастак на такие делишки. Подкрадется к сонному глухарю, цоп его за горло! А глухарь спасается в небо, но куды там! У зверюшки мертвая хватка. Настоящий белый разбойник.
— Такой малюсенький, а нападает на сильную птицу. Ведь глухарь-то куда больше горностая, — сказала Мавра Павловна.
— Глухаря одолеть горностаю — плевое дело. Он, горностаюшко, самого господина сохатого валит, — ответил Степан.
— Да ну тебя! — возразил проводнику Черский его же словами. — Горностай — и сохатого?
— Я чо, вру?.
— Не верится что-то! Чтоб горностай — и сохатого.
— Видал своими глазами,
— Ты серьезно, Степан?
— На полном разе.
Степан рассказал, как на реке Лене он увидел обезумевшего сохатого. Сохатый носился но горной круче, взвивался на дыбы, ревел от смертельной боли и, наконец, не выдержав, бросился с обрыва в реку.
— Подхожу я к сохатому, а из уха его горностай выползает. Красный, как головешка. Я к-ак поддам ногой, он аж на пять сажен отлетел. Погубил, стервец, сохатого. Горностай-то сонному сохатому в ухо заползает и начинает череп грызть. До мозгов добирается. Мозги, зверюга, жрать любит. А куда сохатому деться? Спасения не жди. Вот он и кончает жизню свою, как самоубивец…
Черский содрогнулся, но возражать не стал.
— Я иду на рибалку. Сашок, пойдешь?
— А дождь все-таки будет. Задувает низовик. Ты бы, Степан, немножко спирта хлебнул. Не замерзнешь на рыбалке, — сказала Мавра Павловна.
— Этто можно! По спирту я дюже соскучился. Пью-то я редко, да метко.
Мавра Павловна налила спирту. Степан выпил, вытер бороду, крякнул:
— Славно хорошо! Будто Иисус Христос мимо сердца ножками — чап, чап, чап! Я пошел. Поймаю ду, нет ли ду, а пойду…
Черский проследил, как Степан и Саша скрылись в кустах.
— А везет нам, Мавруша, на проводников. В Саянах Кобелевы, здесь — Степан. Что бы мы делали без таких людей? Пропали бы без их незаметного мужества.
Он замолчал, склонив голову.
— Низовик крепнет, Ваня. Пойдем в палатку, а то продует.
— Баргузин на Байкале покрепче задувал. А этот низовик — пока что легкий зефир.
— А ты на Байкале здоровым был. Орлом был…
— А теперь как мокрая курица, — усмехнулся Черский.
— Ты для меня — всю жизнь орел.
— Эх, Байкал, Байкал! У каждого человека есть незабываемые воспоминания. Мои связаны с Байкалом, да еще с тобой. Ведь я нашел тебя на Байкале,
— Ну, допустим, в Иркутске, — смеясь, уточнила Мавра Павловна, — но и для меня Байкал — незабвенное озеро. Сколько там ущелий пройдено, сколько сопок искрещено — не сосчитать.
Он смотрел сквозь дым костра на жену, но мысли его были на далеком, невозвратимом Байкале. Он снова переживал свои путешествия по Восточным Саянам, по Оноту, Китою, загадочной и бурной Оспе-реке. Воспоминания вставали почти осязаемыми картинами: он видел цвета, слышал звуки, обонял запахи.
Перед мысленным взором его возникли проводники Лука Еремеевич Кобелев и его двадцатилетний сын Фрол. Кряжистые фигуры, задубелые лица, узловатые руки, таежное простодушное лукавство в глазах.
Река Оспа ворочает глыбищи, бьется о скалы, как оглашенная. Надо перебираться на левый берег, но упаси бог и помилуй!
«Как нам быть, Лука Еремеевич?»
«Придется перебродить речку-то».
«Легко сказать, а сделать?»
«Фролка, давай бичевку!»
Фрол стоит, обхватив за шеи лошадей, побледневший, со вздрагивающими губами.
«Фролка, давай».
«Боюсь, тятенька. Страховито!»
«Я тебе, сукин сын, испугаюсь!»
Фрол обвязывается бичевой, спускается с лошадьми на берег. Оспа выкидывается на скалы, крутит обломки деревьев. Брызги и пена ослепляют Фрола.
Лука смотрит на сына, Фрол смотрит на отца.
«Али испужался, язенок?» — сквозь рев воды долетает до Черского голос Луки. В его голосе слышится тревога за сына.
Фрол отступает от берега.
«Тятяня, благослови на погибель…»
Лука вышагивает вперед и с размаху ошеломляет сына оплеухой.
— Я тебя, идиёт, благословлю на погибель! Кобелевы не погибают!
Сын молчит. Молчит Черский. Спорить с Лукой бесполезно, да и не нужно. Лука размашисто крестит сына раскоряченными пальцами.
«Благословляю на переправу. Пошел!»
Фрол, ухватив за шеи лошадей, кидается в Оспу.
Ревет река. Ржут лошади. Фрол и животные исчезают в водоворотах. Человеческая и лошадиные головы всплывают на середине, их несет к отвесным каменным «щекам». Сжатая этими «щеками», совсем озверела Оспа. Там, в узком проходе, она обрушивается водопадом. Унесет Фрола к водопаду — пропал!
Лука и Черский, напрягая все силы, удерживают бичевой Фрола. Ладони горят от мокрой натянутой бичевы. Слезы на глазах Луки или брызги? Кобелев уже по пояс в воде.
«Отпусти бичеву, едреный шиш! — хрипит Лука. — Ослобони маненько, бичевой парня задавим».
Черский ослабляет конец бичевы.
Фрол уже на левом берегу реки. Перебродил. Отряхивается, фыркает. К Черскому и Кобелеву доносится его ликующий голос.
«Тятенька, жи-во-й я-я!
Гремит победоносное ржание лошадей.
«Ишь ты, едреный шиш!»
«В тебя, Лука Еремеевич».
«В деда пошел! Дед-то у него человек был. Кедр!»
Лука Еремеевич выжимает речную пену из бороды.
— Пора и нам, господин Черский, на ту сторону шлепать.
Фрол сделал самое трудное — перенес бичеву на левый берег, натянул ее над водой. Теперь, цепляясь за бичеву, как за поручни, можно перебираться. Опасно, но уже можно.
После переправы Лука Еремеевич лукаво хихикнул:
«Не мы с тобой, барин, реку перебродили, а бог перенес. А я, признаться, похлестал маненечко воду, чтобы уластить ее».
«Жаркая переправа была».
«В аду, чать, не горячее? А ты, барин, шибко на середке бледнел».
«Как не побледнеешь, беда ведь».
Новые картины обступают путешественника: память убирает одну, выдвигает другую, заменяет третьей. Семнадцать раз переправлялись они вот такими способами через Оспу. Семнадцать одинаковых по трудностям и разных по случайностям переправ.
Черский всегда прислушивался к словам простых людей, ценил их тонкую наблюдательность и опыт.
«Почему, Лука Еремеевич, соболь такой хищный зверек? Буквально все пожирает?»
«Нет, барин. Соболь белки не ест. Он ведь с белкой все равно что родня. Только соболь будто постарше, попочетнее. Он вроде как жандармский офицер перед становым приставом…»
После этого разговора Черский много раз потрошил соболиные желудки и не нашел в них беличьих останков.
«Над этим фактом стоит задуматься, — записал он в путевой дневник. — Он может привести к интересным выводам в зоологии».
Блистательная память еще никогда не подводила путешественника. Он помнил тысячи фактов, сотни имен, мог восстанавливать по деталям любое событие из своих путешествий. Он цитировал на память труды ученых, не пропуская знаков препинания. А что же говорить о собственных дневниках и записях?
И он вспоминал, вспоминал, с удовольствием переживая заново дымчатые воспоминания. «Откуда вот это? Где же я записал такие строки?»
«…Мы встали до рассвета: еще темно было. Ночь тихая, необлачная. Вместе с рассветом появился ветер, а из Ике-угуна стали валить облака в нашу котловину.
Я вышел на спуск, вся падь реки колебалась белыми парами, ими покрылись и гольцы; я стоял, будто над кипящим паровиком. Облака покрыли всю котловину и больше часу мочили нас дождем. Солнце блеснуло на одной вершине, но она опять покрылась тучею, хотя дождь стих на некоторое время…»
Откуда же эта запись? Ах да, это же из записной книжки номер два, из моего путешествия по Саянам!
А эта запись откуда? Про белок. Белка шла через реку Иркут?
Словно сполохи, падающие в ночные леса, озарили его память.
«…Белки переплывают Иркут. Тысячи пушистых, почти оранжевых зверьков скользят по волнам, качаются вместе с ними, приподнимаются и опускаются сплошным вздрагивающим пластом. Мордочка к мордочке, и все мордочки вытянуты над водой. Белки плывут и тонут. Рыжие зверюшки, намокнув, ускользают в глубину и гаснут в ней. Одна, десятая, сотая.
Мокрые, жалкие зверьки выползают на камни, бредут, пошатываясь, проскальзывают между ногами. Сосны и кедры, словно живыми плодами, усыпаны белками. Белки забегают в бурятские юрты, торчат на крышах, снуют по жердям».