Пусть будет близким не в упрек
Их вечный недосуг.
Со мной мой верный огонек,
Со мной надежный друг…
«Почитайте стихи», — обращалась я к Марии Сергеевне. Читать свои стихи она не любила. Читала, но мало, если я просила понастойчивей. Чаще давала читать с листа. Еще чаще ей удавалось как-то ловко переводить разговор на другое, и вот уже выходило само собой, что читала свои стихи не она, а я. Слушать Мария Сергеевна и любила, и умела. Радовалась удачно найденному образу, тонко подмечала огрехи, находила очень точные слова для оценки. А как она была внимательна! Не забывала похвалить новое платье, подробно расспрашивала о занятиях в институте, о литературной жизни моего города, о моей, тогда инженерной, работе. В какой-то период я вдруг начала писать для детей, и Мария Сергеевна настояла на моей встрече с Еленой Александровной Благининой, «свела» меня с ней. На прощанье Елена Александровна сказала: «Мария Сергеевна — редкий человек. Дорожите этим знакомством».
Со дня этого знакомства прошло уже десять лет, а я так ясно вижу небольшой дом на Хорошевском шоссе; старую деревянную лестницу и дорогое лицо Марии Сергеевны.: Для меня ее образ связан только с этим домом. Они так подходили друг другу.
Знала Марию Сергеевну внимательной, заботливой, готовой прийти на помощь. Знала ее спокойной и деликатной. Как же я была изумлена, когда в разговоре о стихах Петровых один из наших преподавателей, пожилой поэт, лично знавший ее, охарактеризовал Марию Сергеевну как человека резкого и вспыльчивого. Это долго не укладывалось в голове, мучило меня. И только недавно я нашла объяснение этому в воспоминаниях Ю. Нейман, где приводится случай, когда Мария Сергеевна выставила за дверь юношу, позволившего неосторожно высказаться о том, что было для нее очень дорого. Видимо, и в общении с нашим преподавателем она приняла в штыки что-то органически ей чуждое, чем и заслужила столь неодобрительную его оценку.
Не все удержалось в памяти (знала бы, что когда-нибудь решусь на воспоминания, записывала бы), но всплывают отдельные обрывки наших вечерних разговоров за чаем. Не всегда помню точные слова, но четко — голос, интонацию, выражение глаз.
Говоря о новой поэме Давида Самойлова «Снегопад», будто выпрямляется вся. Давид Самойлов — ее любимый современный поэт. Разговор заходит об Арсении Тарковском. О его стихах, которые она высоко ценила, и вдруг: «Только недавно заметила, какие у него глаза. Не понимаю, как я умудрилась в него не влюбиться». С огромным уважением рассказывает о поэте-переводчике, всю жизнь ждавшем книгу своих оригинальных стихов и отказавшемся от нее из-за того, что редактор не включил в сборник дорогую для автора поэму. Имя критика Левона Мкртчяна произносится тепло, с той долей нежной иронии, которую можно себе позволить только по отношению к близким друзьям. Не раз слышала от нее: «Это починил Левон», «Это было, когда приезжал Левон», «Вот приедет Левон». Об Армении и армянских поэтах говорила часто. Но о том, что она — заслуженный деятель культуры Армянской ССР, не обмолвилась ни разу.
В памяти остались и отдельные фразы, эпизоды.
По телевизору звучит привычная, полюбившаяся всем музыкальная заставка к передаче «В мире животных». Я хвалю музыку. «А по-моему, слишком мрачно», — замечает Мария Сергеевна. Она слышит в этой музыке что-то глубже и сильнее других, а главное, по-своему, не боясь пойти вразрез с общим суждением.
«Не могу плакать. Другие могут, а я так устроена, что никогда не плачу». (У Марии Сергеевны есть об этом замечательные стихи:
…О животворящем чуде
Умоляю вас:
Дайте мне, родные люди,
Выплакаться только раз!
Пусть мольба моя нелепа,
Лишь бы кто-нибудь принес, —
Не любви прошу, не хлеба, —
Горсточку горючих слез.
Я бы к сердцу их прижала,
Чтобы в кровь мою вошло
Обжигающее жало,
От которого светло…)
«Не упускайте стихи. Не теряйте того, что пришло — потом будет поздно».И за этим угадывается лично ею пережитое. О том, как работала Мария Сергеевна сама, сколько сил и сердца вкладывала в стихи свои и чужие, можно было только догадываться. В одном из писем ко мне в феврале 1977 года она писала:
«Была в отчаянной работе — срочная корректура и следом — срочная сдача переводов. После этого долгого и трудного напряжения я чувствовала себя скверно, очень подорвала силы, могла только лежать. Теперь мне гораздо лучше».Писала так, не жалуясь, а объясняя долгое свое молчание.
Наша последняя встреча. Мне пора уходить. Обнялись на пороге. Мария Сергеевна: «Я приняла вас в свое сердце».
* * *
Отчетливо помню ее взгляд в окно из-под руки: смотрит, как я пройду безлюдное место. Забегала к Марии Сергеевне обычно на часок, а возвращалась не раз еле успевая на метро. Шла ничего не замечая, не боясь темноты, переполненная впечатлениями и радостью от встречи, желанием делать что-то, уверенностью, что смогу.
…Ясный день. Введенские горы. Ряд могил тянется в одном направлении. Поперек других — могила Марии Петровых. Мне кажется, в этом есть что-то от судьбы поэта.
Вспоминаю Марию Сергеевну часто. Достаю с полки подаренный ею томик Лесьмяна — слышу голос:
Лесьмян — он по вертикали, —
В глубь земли и в глубь небес…
Ее взгляд следит за мной с обложки новой книги «Предназначенье». В который раз открываю:
Мне слышится — кто-то у самого края
Зовет меня. Кто-то зовет, умирая,
А кто — я не знаю, не знаю, куда
Бежать мне, но с кем-то, но где-то беда,
И надо туда, я скорее, скорее —
Быть может спасу, унесу, отогрею…
Левон Мкртчян. Поэт
Мария Петровых почти не печатала своих стихов. Но если писала (а писала она с конца двадцатых годов), то так, чтобы надолго, может быть, навсегда. О стихотворении Петровых «Назначь мне свиданье на этом свете…» Анна Ахматова сказала как о «шедевре лирики последних лет»[10]. Высоко ценил дарование М. Петровых Борис Пастернак[11]. Однако она, подобно тенелюбивому растению, всегда держалась не на виду, была равнодушна к шуму известности. Вера Звягинцева в своем посвящении ей пишет:
Покажись, безымянное чудо!
Что ты там притаилась одна?
Ты откуда такая, откуда,
Что и слава тебе не нужна?!
… … … … … … … … … … … … … …
Но поет и поет невидимка,
Не найти ее в частых кустах,
Лишь дрожит паутинная дымка
На рябиновых тонких ветвях.
Эти оценки очень интересны, хотя, может быть, не совсем правильно представлять одного поэта ссылками на других. Да и трудно писать после таких имен и оценок: начнешь искать эпитеты посильнее, что плохо само по себе и всегда нетактично по отношению к поэту, о котором пишешь…
В шесть лет Петровых сочинила четверостишие.
«Я восприняла это, — пишет она в одном из писем, — как чудо, и с тех пор все началось, и, мне кажется, мое отношение к возникновению стихов с тех пор не изменилось».В середине двадцатых годов ученица восьмого класса М. Петровых посещала собрания Союза поэтов Ярославля (она родилась под Ярославлем, в Норском посаде), а вскоре была принята в Ярославское отделение Союза поэтов. Здесь же, на вечерах поэзии, она узнала о Мартиросе Сарьяне, об Армении.
«Одна из поэтесс — Маргарита Салова — влюблена была в искусство Сарьяна, много посвящала ему стихов, из которых помню только две строки:Павлиньи тона осенниеЗвенят о тебе, Сарьян…От нее я еще в школьном возрасте узнала о Сарьяне, и у меня защемило сердце даже от одних репродукций. Думала ли я тогда, что Армения станет моей пожизненной любовью и что мне выпадет счастье побывать в мастерской Сарьяна, познакомиться с этим гениальным художником, человеком исключительной духовной силы и красоты».Окончив школу, Петровых поступает в Москве на Высшие литературные курсы. С 1934 года начинает переводить. Первая переводческая работа — стихи Переца Маркиша, затем лирика Молланепеса, сборник Саломеи Нерис, стихи армянских поэтов, поэма Тильвитиса «На земле литовской» и многое, многое другое. В зрелые годы М. Петровых переводила в основном славянских поэтов, преимущественно польских. Под ее редакцией в 1965 году вышел в свет прекрасный однотомник Юлиана Тувима.
Мария Петровых сделала многое, чтобы иноязычных поэтов донести до русского читателя. Однако ее собственных стихов читатель не знал.
Есть у Петровых стихи, относящиеся к ее сверстникам, поэтам близкого ей душевного строя, а может быть, и ей самой, ее судьбе:
Мы начинали без заглавий,
Чтобы окончить без имен.
Нам даже разговор о славе
Казался жалок и смешон.
Я думаю о тех, которым
Раздоры ль вечные с собой
Иль нелюбовь к признаньям скорым
Мешали овладеть судьбой…
Порой Мария Петровых пишет, что жизнь ей, может, и не удалась:
Ни ахматовской кротости,
Ни цветаевской ярости —
Поначалу от робости,
А позднее от старости.
Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?