Вот в башню Ануш поэт заточен.
О судьбах людских он мыслит в тиши.
В ответе своем не кается он —
Нет в мире темниц для вольной души.
И силится вновь жестокий тиран
Затмить Фирдуси в рубайях своих,
Он жаждет хвалы, тщеславием пьян,
Придворных зовет оценивать стих.
… … … … … … … … … … … … … …
И падали ниц рабы суеты.
Нашелся у всех один лишь ответ:
«Владыка, велик в поэзии ты,
Ты Дарий стиха, ты лучший поэт!
Так бейты слагать не мог бы иной.
Ты в тайны стиха всех глубже проник.
Коль был Фирдуси для бейтов луной,
Ты — солнце стиха, владыка владык!..»
Благодаря таланту Марии Петровых «Тиран и поэт» армянского писателя Наири Зарьяна звучит как русские стихи.
Ярким свидетельством мастерства Петровых явилась большая и трудная работа по переводу знаменитой трагедии Наири «Ара Прекрасный». М. Петровых отлично передала мужественный, дышащий глубокой страстью язык ее героев. Она сохранила высокий слог речи персонажей, не подменив его цветистостью, сохранила лапидарность языка, часто переходящую в афористичность. Петровых индивидуализировала язык героев трагедии и стиховыми приемами: она допускает в речи ассирийцев женские и дактилические окончания, тогда как речи действующих лиц — армян имеют лишь мужские окончания, вообще характерные для армянского языка.
С высокой степенью приближения Петровых передает сердечную мягкость и суровую откровенность лирики Маро Маркарян:
Пишешь — и не то, не то, не то!
Где оно, сердечное горенье?
Жар души не сможешь ни за что
Весь как есть отдать в стихотворенье.
Разве искорки блеснут с листа,
Пробегая где-то между строчек.
Песня, даже лучшая, — и та
Вдохновенья робкий переводчик…
Петровых хорошо чувствовала переводимого поэта и старалась быть близкой его голосу. Переводя Рачия Ованесяна, она сохраняла горячую восторженность его стихов:
И вновь я вином наполняю агат.
Вино золотистое солнцем прогрето,
В нем темных подвалов хмельной аромат…
Во славу друзей моих здравица эта!..
Близка Марии Петровых лирика Сильвы Капутикян. В своих переводах она оставалась верной ее искреннему, сильному стиху, работа над ним всегда доставляла ей радость.
Словно убывающий Севан —
Жизнь моя… Бессонно мчатся годы.
Так Зангу несется сквозь туман
И севанские уносит воды…
Переводя эти стихи, Петровых, возможно, думала и о своей жизни. Творческая дружба двух поэтов была глубока и плодотворна. Сильва Капутикян посвятила Марии Петровых прекрасное стихотворение, выражающее и дружбу двух наших народов:
Высокая дружба подмены не хочет,
Не нужно ей фальши и лести ничьей.
Бывает, что чистые чувства порочат
Потоком неискренних, праздных речей.
… … … … … … … … … … … … … …
Мне кажется: предки в тоске о свободе
Искали такого тепла и добра,
Когда говорили о русском народе —
Они о тебе говорили, сестра!..
(Перевод Веры Звягинцевой)
Так искренне, так горячо написала Сильва Капутикян о нашем друге, переводчике армянской поэзии.
Часто работу переводчика не замечают. Еще более незаметна работа редактора. Мария Петровых много сделала как редактор переводов из армянской поэзии. Под ее редакцией выходили на русском языке стихи Аветика Исаакяна (1956), Гегама Сарьяна (1974), первая книга Сильвы Капутикян, несколько сборников Маро Маркарян; вышел в свет том поэзии Ованеса Туманяна (1969), стихи которого в значительной мере были скомпрометированы множеством посредственных, аморфных переводов. Как редактор Петровых была очень требовательна и очень добросовестна — она подолгу работала с переводчиками, помогала им. Так, в частности, она работала с Наумом Гребневым, когда он переводил «Книгу скорби» Григора Нарекаци. И если перевод удался (я считаю, что удался), то в этом заслуга и Марии Петровых. Я был свидетелем, как однажды между Гребневым и Петровых разгорелась целая дискуссия по поводу одного слова. У Гребнева было: «Святой исполнив промысел господень». Петровых возражала: надо промысл, но не промысел. В современном русском языке — это два разных слова. Промысел — добывание, добыча, охота, мелкое ремесленное производство… Промысл — провидение.
Гребнев чисто интуитивно отстаивал «промысел господень». Решили обратиться к Пушкину и у него нашли:
Наперснику богов известны бури злые,
Над ним их промысел…
И еще у него же:
Вы знаете, как промысел небесный
Царевича от рук убийцы спас…
— Пушкин помог, он всегда помогает, как господь бог, — говорила Петровых. — Можно оставить промысел. Во времена Пушкина так говорили. Можно поэтому и в стихах Нарекаци оставить это слово. Так даже лучше. Но вот у Чехова уже промысл: «В ее преждевременной смерти я усматриваю промысл божий».
Переводчику и редактору пришлось вникать во все значения одного слова, чтобы не ошибиться, лучше, точнее воссоздать на русском языке «Книгу скорби» Григора Нарекаци.
В другой раз какое-то редкое слово, оказавшееся в русском Нарекаци, Петровых нашла у Даля и улыбнулась:
— Какая даль!
Мария Петровых была явлением самобытным в современной русской поэзии. Думая о ее стихах, о том, что она так долго их не издавала, я вспоминаю строки из «Калевалы»:
Долго песни на морозе,
Долго скрытые лежали.
Не убрать ли их с мороза?
Песен с холода не взять ли?
Не внести ль ларец в жилище,
На скамью его поставить,
Под прекрасные стропила,
Под хорошей этой кровлей…
(Перевод Л. Бельского)
Сильва Капутикян. Наша дорогая сестра
«Из жизни ушла Мария Петровых — прекрасный поэт и переводчик, человек, беззаветно преданный армянской литературе, достойный преемник Валерия Брюсова и Веры Звягинцевой.
В жизни знавших ее близко не стало удивительного человека, любящего, трепетного сердца. Угас голос совести, всегда бдительный, отмечавший твою правду, корректировавший твою ошибку.
Я была из тех, кто близко знал ее, более того, я тридцать лет была ее другом, ее подругой. Встречая ее, я забывала, что говорю не на родном языке. С ее потерей в Москве закрылась дверь, которая распахивалась на мой истосковавшийся звонок, закрылось ее окно, излучавшее свет и сияние на моем пути. Нет больше отзывчивой, понимающей души, поддерживавшей меня в трудную минуту. И я знаю, всякий раз, когда буду ступать на московскую землю, до боли буду чувствовать всю невосполнимость этой утраты.
Каждого человека можно сравнить с каким-либо литературным жанром. Есть человек-роман, может быть человек-драма или трагедия, есть человек-поэма или же эпос. Мария Петровых была стихотворением, трепетным — каждый нерв как струна натянут, — тревожным, но крепким, дышащим цельностью классическим стихотворением. Как ни трепали ее хрупкое существо жизненные перипетии, они не смогли сломить ее цельности, не исказили ее благородной структуры.
Для нас было счастьем и честью, что такой человек раз и навсегда полюбил Армению и как родной связал с нашей страной свою жизнь и свой светлый талант, посвятив себя переводу нашей поэзии, редактированию наших русских изданий. И как же это было справедливо, что последней радостью последних дней жизни для Марии Петровых явилась благодарная оценка армянского народа — премия имени Егише Чаренца, первая в нашей истории премия за перевод».
Эти строки были написаны в первые же минуты после того, как я узнала о кончине Марии Петровых, в момент, когда из души, потрясенной внезапной вестью, вырываются самые горячие, самые взволнованные слова. И сейчас, после стольких лет, они не только не кажутся преувеличенными, а наоборот — даже скудными, сдержанными по сравнению с тем, что я испытываю, произнося ее имя, читая ее стихи и переводы.
Мария Петровых была из тех людей, которые раз и навсегда входят в твою судьбу, и никакая смерть не может вытеснить ее из твоей жизни, из твоего сердца. Она для меня не только близкий, родной человек, но своеобразный символ, воплощение нечто большого и значительного.
Я посвятила ей стихотворение «Русскому другу».
Русскому другуПоэтессе Марии Петровых
Высокая дружба подмены не хочет,
Не нужно ей фальши и лести ничьей.
Бывает, что чистые чувства порочат
Потоком неискренних, праздных речей.
Словами, подобными липкому тесту,
Спешат доказать, что, мол, слаб я и мал,
И к месту подчеркивают и не к месту,
Что жизнь и дыхание кто-то нам дал.
Мне попросту хочется снова сегодня
С тобою, сестра моя, поговорить.
Как быть, чтоб слова зазвучали свободней,
Чтоб с праздником их не посмели сравнить?!
В Звартноце мы встретились… Что-то большое
Светилось во влажных глазах, в глубине.
Ты — тоненькая — мне казалась свечою,
Сгорающей на своем же огне.
И мы подружились. И стала ты другом
Заветной, как памятка, древней страны,