Иоаннес Иоаннисиан (1864–1929)
«Не забывай, певец, о верной лире…»
Не забывай, певец, о верной лире,
Не дай умолкнуть струнам золотым.
Пускай их звон разносится все шире,
Пусть будет он в веках незаглушим.
Пусть лира славит добрые деянья
И подвиги, не ждущие венца,
Пусть голосом любви и состраданья
Воспламеняет чистые сердца.
И как зима дыханьем ветра злого
Не в силах задержать приход весны,
Так жгучей правоте прямого слова
Ни клевета, ни злоба не страшны.
Аветик Исаакян (1875–1957)
Народная лира (Сербская легенда XVII века)
Над Сербией блещет кривой ятаган
И каркают вóроны, пьяные кровью.
Исхлестанный воздух горяч и багрян.
И ветер разносит рыдание вдовье.
Тиран Абдулла, кровожадный паша,
Пирует в Белграде, победою пьяный.
Ослушников войско во прах сокруша,
Он счастлив богатой подачкой султана.
Замученной Сербии лютый палач
Сидит на резном перламутровом троне.
Шербет, словно кровь непокорных, горяч,
И золото чаши пылает в ладони.
Кругом янычары, что рады и впредь
Разбойничать, лишь бы платили сполна им…
На блюдах дымится обильная снедь,
Струится шербет полноводным Дунаем.
Зловещий подсчет веселит янычар:
По многу ль голов они в битве отсéкли?
Бахвалятся, спорят — чей крепче удар,
Бранятся, хохочут, как дьяволы в пекле.
— Эй, старого Мирко введите-ка в зал!
Его четырех сыновей мы забрали.
Отвагу мятежников он воспевал,
Властителей славу воспеть не пора ли!
И Мирко-гусляр входит словно во сне,
Он слышит застольный прерывистый гомон,
Присев на скамью ото всех в стороне,
Глазами незрячими водит кругом он.
— Послушай, старик, — возглашает паша, —
Во прах уничтожил я Сербию вашу,
Но знаю, что песня твоя хороша,
Твой редкостный дар по заслугам уважу.
Не зря приведен ты на праздничный пир:
Прославь меня песней на вечные годы.
Пускай меня помнит и чествует мир,
Покуда есть небо, и суша, и воды.
Наградой паша соблазняет певца:
Алмазами, золотом — жизнью богатой,
Но Мирко молчит, не поднимет лица,
И зал замирает, смущеньем объятый.
— Эй, Мирко-гусляр, начинай поживей!
В свидетели я призываю аллаха:
Верну тебе всех четырех сыновей,
И вместе домой вы пойдете без страха!
И чудится Мирко, что с ним сыновья
Домой возвращаются живы-здоровы…
Но горько молчит он, печаль затая.
На пиршестве пышном не слышно ни слова.
Разгневанно смотрит на Мирко паша,
И властью, и кровью, и яростью пьяный,
А Мирко-слепец, через силу дыша,
Молчит и темнеет, как в бурю Балканы.
— Проклятый гяур, я сказал тебе: пой!
Не то берегись, как бы ты не заплакал!
Коль будешь упрямиться, дурень слепой,
Сейчас посажу сыновей твоих нá кол!
И чудится Мирко: ведут сыновей
И нá кол сажают и в горестной муке
Пытается гусле[1] наладить скорей,
Но жалко дрожат непослушные руки.
Касается струн переливчатых он,
Мерещатся старому стоны страдальцев,
Но прятался в гусле серебряный звон,
Не слушают струны немеющих пальцев.
О, как же спасти ненаглядных сынов!
Измучилось сердце от тайных страданий,
Душа не находит угодливых слов,
И голос певца замирает в гортани.
Все чудится: блещет кривой ятаган
Над Сербией милой, над вольною волей,
Пьют вороны кровь из бесчисленных ран,
Багряный туман поднимается с поля…
И Мирко вскочил — не стерпела душа,
Он гусле отбросил — струна зазвенела,
Бесстрашно кричит — пусть услышит паша
Правдивое слово, что в сердце горело:
— Пытайте, казните, в вас нету стыда,
Убийцы безвинных, позорище мира!..
Но помните вы, что народная лира
Не лжет никогда!
Армянское зодчество
Памяти архитектора Т. Тораманяна
Осень, осень… брожу по родимым полям.
Свежий снег, синевой отливая, блестит
На плечах Арарата. Как солнечно там!
А внизу бьется ветер, упрям и сердит,
Неподатливый тополь сгибая, как лук
Гайка-праотца. Холод, безлюдье вокруг,
Но в моем одиночестве я не один,
Предо мною былое в обличье руин.
Здесь, бушуя, неслись ураганы времен
И оставили нам лишь обломки колонн.
Храмы нашей страны! Вы в жестоких веках
Возвышались над жизнью, сожженной дотла.
Этим стенам неведом был трепетный страх,
Солнце ярче сияло, глядясь в купола.
О, как верил народ мой страдающий вам!
В скорби светел душою и сердцем высок,
Видел он, припадая к замшелым камням,
В славе прошлого — будущей славы залог.
Величавые стены и своды! Вы с ним
Говорили на тайном наречье своем
Словом правды и доблести вечно живым
И гармонии чистой простым языком.
Очевидцы великие славы былой,
Созидающей силы, высокой мечты!..
Как сердца охраняла от участи злой
Неприступною крепостью власть красоты!
В этих сводах узорчатых видел народ
Воплощенье высоких стремлений своих.
В этих стенах бессмертная сила живет
Сокровенных мечтаний и дум дорогих.
В смертной битве не дрогнул мой добрый народ.
Вырос он и окреп в этой гордой тиши
И свободной отчизне любя отдает
Все богатства своей вдохновенной души.
Ваан Терьян (1885–1920)
«Был нелегким путь и далеким кров…»
Был нелегким путь и далеким кров.
Я прилег вздремнуть на траве ночной
И уснул, и вдруг — чей-то нежный зов…
Неизвестный друг говорит со мной.
Пробудился я, счастьем обожжен.
Скорби не тая, плачет ветерок.
Ни души кругом, тьма со всех сторон,
На пути моем вновь я одинок…
«Хвала вносившим в сумрак тюрем…»
Хвала вносившим в сумрак тюрем
Живой души высокий свет!
Они, верны бесстрашным бурям,
Молчали палачам в ответ.
Хвала страдавшим величаво,
Хранившим веру в свой народ,
Имевшим мужество и право,
Идя на смерть, смотреть вперед.
Благословенье им и слава!
На каторге
Безмолвная ночь. Не светит луна,
Лишь мертвенный снег сверкает кругом…
«Ручьями шумя, возникни, весна!
Победно греми, раскованный гром!»
Бездушная ночь. Бессветная высь.
А кто-то глядит с тревогой во тьму,
А кто-то зовет: «Рассвет, разгорись!..»
И цепи звенят, и тяжко ему.
Бескрайная ночь. Угрюмая хмурь.
Томятся поля, во тьме онемев.
Взметнитесь, мечи карающих бурь!
Грозой разразись, заждавшийся гнев!
«Мне в этих памятных местах…»
Мне в этих памятных местах
Так ощутима ты!
Знакомый сад заглох, зачах,
Не политы цветы.
Закрыты ставни на замок,
Но мне, как прежде, рад
Заветный сад… О, как я мог
Войти в тот самый сад!
Тот самый и совсем иной —
Он пуст, затоптан, гол.
И он, как я, одной тобой
Дышал, и жил, и цвел…
«Когда неизъяснимо и глубоко…»
Когда неизъяснимо и глубоко
Встревожена порой душа твоя, —
Знай, в этот миг мне горько, одиноко,
В смятении ночном теряюсь я.
Когда тебе в сердечном непокое
Почудится неведомый напев, —
Знай, это я тебя зову с тоскою,
Рыдаю и зову, осиротев.
Глазами золотистыми твоими,
Мне чудится, я озарен порой,
В ночи дневной единственное имя
Внезапно разгорается зарей.
Октябрю
Прочь, осень с тоской беззвучного плача!
Привет мой тебе, разгневанный гром!
Привет мой борьбе, звенящей мечом,
Могучей, как свет, как солнце горячей!
Расстанься, душа, с бессветною хмурью,
Чтоб вольная песнь пылала в груди.
От зорких зарниц светло впереди.
Привет мой тебе, великая буря!
Наири Зарьян (1900–1969)
Тиран и поэт
Жил некогда царь, владыка владык.
Свирепый тиран, одетый в парчу.
Богат, и могуч, и славой велик,
Вдруг вздумал он: «Стать поэтом хочу».
Газели писал, вставая чуть свет.
Любовь прославлял двустишьями он.
Тиран приказал, чтоб лучший поэт
Немедленно был к нему приведен.
«Вот, мастер, взгляни на эту газель, —
Сказал ему царь, собою гордясь, —
Искусством стиха владею вполне ль?
Раздумий моих понятна ли связь?»
Поэт прочитал творенье царя,
И кротко сказал тирану поэт:
«Пусть слава твоя, как солнце горя,
Сияет в лучах великих побед!
Завидуют, царь, подобной судьбе.
Всех недругов ты осилил давно.
Полмира — твои. Но, царь мой, тебе
Искусством стиха владеть не дано».
Тиран закричал: «Прощенья проси!
Завистник, ты мнишь свое волшебство,
Свой дар лишь тебе открыл Фирдуси?!
Эй, слуги мои, — в темницу его!»
Вот в башню Ануш поэт заточен.
О судьбах людских он мыслит в тиши.
В ответе своем не кается он —
Нет в мире темниц для вольной души.
И силится вновь жестокий тиран
Затмить Фирдуси в рубайях своих,
Он жаждет хвалы, тщеславием пьян,
Придворных зовет оценивать стих.
И каждому царь велит: «Подойди
И честный ответ владыке неси:
Кто первый из нас и кто позади —
Складнее ль меня писал Фирдуси?»
И падали ниц рабы суеты.
Нашелся у всех один лишь ответ:
«Владыка, велик в поэзии ты,
Ты Дарий стиха, ты лучший поэт!
Так бейты слагать не смог бы иной,
Ты в тайны стиха всех глубже проник.
Коль был Фирдуси для бейтов луной,
Ты солнце стиха, владыка владык!..»
Пьянили царя восторгом своим,
И каждый во прах пред ним распростерт,
И стелется лесть и вьется пред ним,
И грозный тиран удачею горд.
Но, слыша хвалы, он вспомнил о том,
Кто брошен во мрак дворцовых темниц,
И снова поэт стоит пред царем,
Стоит не страшась, не падая ниц.
«Вот бейты. На них ты, мастер, взгляни, —
Сказал ему царь, насмешку тая. —
Ответь мне: вполне ль прекрасны они?
Строкой Фирдуси владею ли я?»
Над царским стихом склонился поэт.
Он долго стоял, печален и нем.
И молвил: «С тобой сиянье побед,
Но хочешь ты стать поэтом… Зачем?!
Ты с войском своим отправься в бои
И верным путем к величью придешь…
Над миром развей знамена свои,
Врагов усмири, богатства умножь.
Прославься в веках, как славен Хосров,
Рустама затми бесстрашьем души.
Я правду сказал и к смерти готов…
О царь, никогда стихов не пиши!»
Тиран поднялся, отмщеньем горя:
«Страшись, клеветник, себя самого!
Завидуешь ты искусству царя!
Эй, слуги мои, — в темницу его!»
В темнице поэт. Разгул палачу
Его истязать во мраке глухом.
А грозный тиран, одетый в парчу,
И ночи и дни сидит над стихом.
К притворству привык придворный язык,
Бесстыжая лесть звучит и теперь:
«Ты солнце стиха, владыка владык!
Завистнику ты, великий, не верь!»
На троне златом в безмолвии злом
Он внемлет хвале утративших стыд.
С угрюмой душой и мрачным челом,
Потупив глаза, он гневно молчит.
Восторги рабов не в радость ему,
Не их похвалы — мерило удач.
Правдиво судить дано лишь тому,
Над кем день и ночь глумится палач.
И царь приказал, волненьем томим,
Упрямца привесть в покои дворца.
И снова поэт стоит перед ним,
Как призрак судьбы, как тень мертвеца.
«Бессмертный поэт, — промолвил тиран, —
Упрямей тебя не знал я людей.
В поэме моей найдешь ли изъян?
Прочти и скажи всю правду о ней».
Поэт прочитал и краткий лишь миг
В раздумие был душой погружен,
Где жизнь и где смерть, он сердцем постиг,
И тотчас к дверям направился он.
В смятенье тиран воскликнул: «Постой!
Искусство мое признал или нет?
Куда ты?..» — «Мне нет дороги иной,
В темницу иду», — ответил поэт.
Отрывки из драматической поэмы «Ара Прекрасный»
Шамирам.
Вот и любовь. К тебе стремилась я
В пустыне грез моих, надеясь и не веря,
С тех дней, когда пастух Симэс нашел меня.
Я выросла в заброшенной пещере,
Мне пищей было молоко тигриц,
Моя безмерна сила, — я красива.
Явилась я как божество, как диво,
И люди предо мною пали ниц.
Но не было того, кто б сердце мне
Воспламенил, в глаза взглянул бы так,
Чтобы душа моя затрепетала.
Менон явился девичьей весне,
Но был безрадостен наш краткий брак,
Любовь его не озаряла.
Супруг мой трепетал пред грозным счастьем,
Над холодом души моей безвластен.
Нинос меня похитил у Менона,
Владычицей привез меня сюда.
Любила ль я Ниноса? Никогда!
Лишь плоть мою он взял; душа неутоленно
Звала, томясь тоскою одинокой:
Где Аттис мой? Где мой орлиноокий?..
И вот явился он и взором вдохновенным
Меня воспламенил. Что это — явь иль сон?..
Земля с таким же трепетом священным
Ждет солнца вешнего. А он,
А урартиец — любит ли меня?
О сердце бедное, в объятиях огня,
О сердце горькое, ты мечешься, тоскуя.
Ара Прекрасный будет здесь царем.
Его венцом Ниноса завлеку я.
Ассирию пред ним я расстелю ковром:
Ассирию пред урартийцем,
Урарту перед Шамирам…
О сердце гордое, сумей лишь укротиться
До времени. Сияет счастье нам.
Дай сил, Набу, победу уготовь.
Борьба лишь началась. Я знаю, знаю,
Что будет пред зарей гроза ночная.
И кровь, и смерть, но славлю я любовь,
Представшею богиней дивноликой.
Лети, мой рок, сверкающей квадригой!
По всей земле, от края и до края,
Твой гром напомнит будущим векам
Про грозную любовь царицы Шамирам…
Старик гусан.
К гайканам Бэл воззвал:
«Я всей вселенной свет и время дал,
И лишь моя бессмертна благодать.
Жар солнца я и вечный хлад луны,
Я и земля, и воздух, и вода.
Моим желаньем вы должны желать,
Моим сознаньем сознавать должны…»
И Гайк ему ответил: «Никогда!»
И Бэл Нимруд разгневался, и так
Он вновь воззвал,
Рассвирепевший Бэл:
«Спускайся, Гайк, с посеребренных скал,
Тебе в низине быть я повелел.
Под сенью Бэла робко здесь живи,
Иль задрожит Масис от грозных стрел
И ты утонешь, Гайк, в своей крови!..»
Ответил Гайк с вершины голубой:
«Зачем же мне склоняться пред тобой?
Ты человек, я тоже человек,
И можем мы не враждовать вовек», —
Так Гайк ему сказал сквозь облака.
Бэл потемнел и стал скликать войска, —
В бой за собой повел безвестный сброд,
А Гайк — сынов и внуков, — свой народ.
Сам первым шел, чтоб кровных уберечь.
Он был высок, могуч, широкоплеч…
Семь раз враги сразить пытались нас
И были вспять отброшены семь раз,
Но верил Бэл — победа их близка.
Он ждал на помощь новые войска.
Его надежду злую Гайк постиг
И гневом запылал, и в тот же миг
Он поднял широкотетивный лук,
И гулко натянул он дивный лук.
Трехзубчатая молния-стрела
Поет — летит, остра, быстра, светла,
Навылет Бэлу разрывает грудь,
В сырой земле оканчивая путь.
И рухнул Бэл, судьбу свою кляня…
Пред солнцем расцветающего дня
Войска врага исчезли, как туман,
И стала вольною страна армян.
Пожилой гусан.
Светла армянская гора Масис,
Как царь армян — Ара.
Не клонится армянский кипарис, —
Могучий стан Ара.
Твой лик армянским солнцем позлащен,
Твой взор армянским небом прояснен,
И славит налитых колосьев звон
Высокий сан Ара.
Стремится Тушпы пенистый ручей
Вокруг садов, дворцов и крепостей.
Наш край, великой волею твоей,
Всех краше стран, Ара!
Живи, отчизну строящий Ара,
Страны армян сокровище — Ара,
Немеркнущею силою добра
Ты осиян, Ара!
Молодой гусан.
Омрачена армянская страна,
Масис под грозной тучей потемнел.
Нам горько от веселого вина,
В ворота наши вновь стучится Бэл.
Душа у Шамирам черным-черна.
Краса Нуард[3] — отравой Шамирам.
Нечистою мечтой упоена,
Посла колдунья отправляла к нам.
Она писала нашему царю:
Себя дарю, Ассирию дарю,
Пускай твой сад армянский пропадет,
А сад мой ассирийский расцветет.
Отказом гордым царь ответил ей,
Не изменил избраннице своей.
Но мучит Шамирам хмельная кровь,
И вот ее посол явился вновь,
Пожаловал посол ее Нирар
И омрачил отрадный Вардавар.
Ваагн, явивший нам дары свои,
И Анаит, защитница семьи,
Армянскому царю вы дайте сил,
Чтобы колдунье он не уступил.
Вы нас уберегите от стыда,
Коварство истребите навсегда!
Царица Нуард (перед статуей богини Анаит.)
Владычица! Праматерь! Анаит!
Ты, без которой в мире все мертво,
Ты видишь, как душа моя горит,
Ее огонь от твоего огня.
Мне мужем стал двойник Ваагна твоего,
Избранницей небес ты сделала меня.
Зачем же ныне отнимаешь ты
Дары своей безмерной доброты?..
Нас на вершину счастья для того ль
Возводят боги, чтобы в тот же час
Низвергнуть в бездну, видеть нашу боль,
Любуясь, как мы катимся ко дну?
Затем ли высоко возносят нас,
Чтобы падения измерить глубину?
Нет, легче от рожденья быть слепым,
Чем видеть солнце и проститься с ним!
Верни мне сердце моего Ара.
Оно украдено. О, как хитра
Та, сладострастная… Ты видишь — свет померк.
Пускай разлучницу Ара отверг, —
Посланьем отказав колдунье той, —
Он с ней неутоленною мечтой,
Он с ней во сне, он у нее, он там,
Он бродит, ничего не видя, днем
И ночью вновь зовет: «Астарта…», «Шамирам…»
О, это имя! Яд змеиный в нем.
Ты, Анаит, была ко мне добра,
Не для того ль ты мне, златая мать,
Так безвозвратно отдала Ара,
Чтобы от сердца с кровью оторвать?
Своей ли волей отнимаешь дар,
Иль эта ассирийская Иштар
Тебя ведет по темному пути,
И ты идешь, срамя армянский край?..
Прости меня, прости меня, прости,
И не отвергни, и не покарай!
Но если в чем-то есть вина моя,
И если Шамирам достойнее, чем я,
И если навсегда из моего гнезда
Любовь умчалась прочь, как птица… О, тогда,
Тогда мне силу дай, дай силу, Анаит,
Пускай к врагу мой стон не долетит!
Чтоб женской гордости алмазная броня
Была неуязвимой, ты меня
Не покидай! Владычица, приди!
Заступница моя, дай силу мне,
От смертной чаши руку отведи
В тот грозный час, что мне страшней всего.
Дай мне для сына жить в родной стране,
Жить для Анушавана моего!
Ара.
Я ночью видел сон. Ужасный сон!
Иду знакомым берегом реки.
То, может быть, Аракс? Конечно, он.
Сияло небо. От прохладных гор
Навстречу мне летели ветерки.
Был беспечален утренний простор,
Легко на сердце и шаги легки,
И всех цветов я слышал голоса,
И наша величавая краса —
В суровом серебре парчовых риз
В тумане чуть поблескивал Масис.
Вдруг из теснины выхлестнул поток
И зашумел почти у самых ног.
Сверкая пеной, бешено крутясь,
Он в злобных волнах нес и кровь и грязь.
Настиг, ударил мне наперерез
И с грозным ревом в Тартаре исчез.
Аракс — о чудо! — не смешался с ним.
Драконопобедителем храним,
Он, чистоводный, блещущий как меч,
Взметнулся, чтобы тот поток рассечь,
Рассек его, ударясь грудь о грудь,
И дальше устремил свободный путь.
Растерянный, один, совсем один
Над краем завывающих стремнин,
Не находя спасения вокруг, —
Я кинулся в клокочущий поток,
Чтобы достичь Аракса вплавь, и вдруг
Почувствовал, что сил лишаюсь я,
В борьбе со злой водою изнемог,
Влекусь уже во власти забытья,
Тисками волн разгоряченных сжат,
И волны мчат меня, теснят, кружат,
Покорного, как жертва палачу,
И вместе с ними в бездну я лечу…
И в Тартаре, в безвестной глубине
Я слышал в безысходном полусне:
Аракс поет прозрачною волной,
В горах, в лугах рыданьями звеня,
Как будто он прощается со мной
Или зовет меня…