Эррун смотрел на него широко раскрытыми глазами.
— Ты хоть представляешь, как с ней поступят? — прохрипел он. — Каким же варваром, каким мерзавцем надо быть, чтобы после такого на голубом глазу уверять, что ты ее любишь?
Прин покачал головой.
— До вас так и не дошло, что вы сами из себя сделали чудовищ, а, Представитель? Вы же сами и творите эти безобразия, или, если мы примем как данность вашу наивную попытку оставаться чистенькими и не марать рук о нужники тех окружений, которые вы с такой готовностью обеспечиваете технической поддержкой, оставляете эту работенку другим (поправьте меня, если я вам польстил), и вы мне будете рассказывать, что это я — чудовище? Ваша позиция порочна, смехотворна и столь же неудовлетворительна с интеллектуальной точки зрения, сколь омерзительна по критериям морально-этическим.
— Ах ты хладнокровный мерзавец! — Представителя, кажется, проняло. Прин подумал, что, будь старик немного моложе и в лучшей форме, он бы, пожалуй, сорвался со своего стула и накинулся бы на него, в крайнем случае взялся бы ошалело трясти за плечи. — Как ты можешь оставить ее там? Как ты вообще осмеливаешься просто взять и бросить ее?
— Потому что, Представитель, если я спасу ее, то предам остальных, а вот если мне все же удастся обрубить вам хвосты и засунуть ваше щедрое предложение туда, куда его вам имеет право вставлять только любовник... тогда, быть может, я и смогу покончить со всей этой Преисподней мерзостью, избавить от скверны не только Чей, но и всех прочих мучеников.
— Ты тщеславный самонадеянный говнюк! Да кто ты, блядь, такой, чтобы решать, как мы должны управлять нашим обществом?
— Все, что мне осталось вам сказать...
— Нам нужны Преисподние! Мы падшие твари, склонные ко злу!
— Ничем, что требует бесконечных, беспредельных пыток ради пыток, нельзя...
— Вы шляетесь там по своим блядским университетам с головами в облаках и витийствуете, прекраснодушно полагая, что все так чистенько и чудненько, как у вас в студгородках и на факультетах, что все вокруг такие же цивилизованные, рассудительные, вежливые, благородные, интеллектуально развитые и готовые к сотрудничеству, такие же, как вы, и вы воображаете, что лучше всех знаете, что нам делать и как! Да вы себе даже вообразить не можете, что случится, если у нас больше не будет возможности стращать людей Адом! Мы их не удержим!
— Я выслушал вас, — ответил Прин спокойно. Благородные, цивилизованные, рассудительные? М-да, Эрруну явно никогда не доводилось высиживать целый день на ежегодной факультетской конференции по вопросам научной работы, учебной нагрузки, ставок, трудового стажа и конструктивной самокритики. — Конечно, вы несли полную чушь, но мне было интересно узнать, что вы придерживаетесь таких взглядов.
— Ты, напыщенная эгоистичная маленькая тупая пизда! — завизжал Представитель Эррун.
— А вы, почтенный Представитель, совершенно определенно страдаете от моральной миопии, потому что заботитесь только о тех, кто входит в ваш ближний круг. Вы бы спасли друга или любимое существо, о да, и остались бы очень довольны собой, и вам было бы совершенно наплевать, на какие неимоверные муки вы тем самым обрекаете бесчисленных товарищей вашего ближнего по несчастью.
— Ах ты самонадеянный маленький ебанатский... — ревел тем временем Эррун.
— Вы полагаете, что все остальные разделяют вашу точку зрения, и так трогательно негодуете, когда оказывается, что возможны и альтернативные трактовки.
— ... И я не сомневаюсь, что ты поймешь, как горько ошибался, когда увидишь, как они заебывают ее насмерть каждую ночь, а потом воскрешают и ебут снова, и так сто раз...
— Это вы варвар, Представитель, потому что вы один из тех, кто о себе такого высокого мнения, что воображает, что каждый, кто для него представляет хоть какую-то ценность, должен быть автоматически возвышен над быдлом, — закончил Прин и перевел дыхание. — Да вы только послушайте себя. Вы меня стращаете такой гнусью только за то, что я не выполнил ваших требований. Это мерзкий, порочный поступок. Как вы потом отваляетесь, Представитель, когда все закончится?
— Иди в жопу, самодовольный ученый говнюк с ледяной печенкой. Тебе не удастся завысить свою блядскую самооценку настолько, чтобы ты перестал просыпаться по ночам оттого, что тебе приснилось, как ее пытают. И так будет до конца твоих дней.
— Вы себя зря распаляете, Представитель, — заметил Прин. — Такому уважаемому государственному деятелю, как вы, да еще в столь почтенном возрасте, едва ли пристало выражаться подобным образом. Думается, на этом наш приятный разговор стоит закончить, правда?
— Он так просто не закончится, — с ненавистью и презрением проскрежетал старый павулианец.
Но он все же закончился, и Прин проснулся в поту, хотя крик ему все же удалось подавить, а это уже кое-что значило. В животе у него засел ледяной комок.
Он подумал немного, потом протянул хобот и резко позвонил в старинный колокольчик, зовя на помощь.
Они нашли в его комнате что-то вроде тонкополосного цереброиндукционного генератора. Он был прилеплен (и немного косо, как если бы это делалось в страшной спешке) к изголовью кровати. Заэкранированный кабель уходил от нейроиндуктора в стену, а оттуда — на крышу, к спутниковой антенне, замаскированной под черепичную плитку. Вот как им удалось пробраться в его сны. Днем раньше этих устройств там не было.
Кемрахт, помощник Представительницы Филхэйн, искоса поглядел на него, пока машина (полностью колесная, наземная) уносила их по дороге к следующему временному пристанищу. От фар машины сопровождения, следовавшей вплотную за ними по той же наземной трассе, по сиденьям пассажирского отделения метались причудливые тени.
— Ты по-прежнему намерен свидетельствовать перед ними, Прин?
Прин ограничился тем, что уронил:
— Я скажу то, что всегда намеревался высказать, Кем.
Он не мог быть уверен, что это не Кемрахта подкупили Гееннисты, да и заседания факультетского комитета научили его никому не доверять без веских на то оснований.
Кемрахт посмотрел на него долгим взглядом, затем осторожно наклонился к нему поближе и ласково потрепал по плечу одним хоботом.
Это было как утонуть с головой в метели разноцветного мокрого снега, как погрузиться в водоворот из десятков тысяч мельтешащих, лихорадочно мигающих точек и пятен света, которые неслись на нее со всех сторон на фоне абсолютной, всепоглощающей тьмы. Аппи Унстриль непрерывно секретировала все, что стоило сейчас вырабатывать ее миндалинам, искусственно поддерживая себя в экстремальном, запредельном состоянии непрерывной устойчивой концентрации, для которого и предназначались эти препараты. Она полностью срослась со своей машиной. Стала ее неотъемлемой частью, научилась ощущать сенсорные купола, источники энергии и орудия как совершенное продолжение собственного тела, перешла на следующий уровень интеграции биологического сознания в общую с искусственным интеллектом маленького корабля систему. Ей казалось, будто искусственный разум Испепелителя стал дополнительным слоем нервной ткани, наросшим поверх ее собственного мозга; что он тесно переплелся с ним, проник (и продолжал проникать, пока она формулировала для себя эту мысль) по всем отросткам ее нейросетевого кружева и добавочной сети аттенюирующих волоконец, которые предоставил корабельный модуль тонкой настройки пилотского интерфейса. В такие минуты она чувствовала себя истинными душой и сердцем корабля, животным ядром его естества, наряду с остальными элементами этой системы — ее накачанным наркотиками телом, усиливающими тканеимплантами, ответственными за боевые качества и неутомимую изобретательность в разрушении, и все это нанизывалось концентрическими слоями на ее первоначальную личность; каждый кольцевой слой что-то добавлял, умножал, усиливал, интенсифицировал.
Она летела в буре разноцветных мотыльков, кружившихся во всех направлениях. Цветные искорки на черном фоне — каждая представляла валун размером с грузовик, сгусток материи, контролируемый не такой уж безмозглой дилетантской инфекцией; были там сырые, почти бесполезные в серьезном бою, баллистические копья с ракетными движками, кассетные бомбы, маневрировавшие несколько искуснее, микрокорабли с химическими лазерами и, наконец, закованные в зеркальную, устойчивую к абляции броню, но в остальном безоружные Воспроизводящие Машины, высокотехнологичные заводы в миниатюре, которым следовало уделить особое внимание — они-то и представляли для нее главную ценность. Если их не сжечь в пепел, в мертвый бесполезный мусор, они ускользнут и продолжат разносить дилетантскую инфекцию в другие места.
В первые дни Вспышки Воспроизводящие Машины, или заводчики, как они их между собой прозвали для краткости, составляли девятнадцать из каждых двадцати механизмов новорожденного Гегемон-Роя. Корабельные сенсоры немедленно засекли их и оценили количественно, представив в тактическом пространстве в виде облака маленьких синих точек, посверкивавших то тут, то там в небесах вокруг газового гиганта Ражира. Казалось, что исполинская планета, мучаясь тяжкими родами, выталкивает из своих недр миллионы крошечных водных лун. Стремительно густевшие облака дилетантского Роя были кое-где скупо утыканы точками иных цветов, означавшими машины других разновидностей.
О первых днях, когда эти синие точки впервые разукрасили собою монохромные поля легкоотслеживаемых естественных целей, сотрудники миссии теперь вспоминали со счастливыми улыбками, как о днях доброй охоты. Но мащины — дилетантская инфекция — обладали способностью к обучению. И они учились на ошибках, притом быстро. В первоначальном компонентном соотношении Рой был обречен; прощальные сигналы уходили обратно к породившим машины зараженным фабрикаторам, сообщая им, что в ближнем космосе ничто не выжило. Тогда инфекция сменила приоритеты. За пять или шесть дней облака синих точек существенно поредели, уступив место грандиозным, величественно перекатывавшимся на черном фоне приливным волнам зеленого, оранжевого, красного и желтого цветов. Все это были роящиеся механизмы других разновидностей, с преимущественно наступательными задачами.