Верижник долго не понимал, о чем речь.
Пришлось пересказать ему и про неповторимый опыт венценосца в области порока, и про всех, что рады будут, расталкивая враг врага и руша Русь вокруг, сигануть на свято место, и про ведание нынешним небывалым государем изнутри всех русских разрядов, сословий и смутных путей, и про то, что только трон будет ему соразмерным наказанием за старое, а темный затвор только соблазнит, и про другое многое, подобное и неподобное тому. Владимирский, уже все понимая, в лад государеву слову учтиво кивал и все шептал бледными — от напряжения чего-то за уменьшенным лицом — губами:
— Не знаю, не знаю...
Царь взбесился, наконец.
— Ах, не знает он! — рванул с волхва дурацкие цацки. — Жрец тоже, только водку жрать! Икру по калачам задарма мазать!.. А ну реки как на духу! Какой же ясновидец ты к твоим чертям?! Торчит тут точно вымысел какой, ведьмак-родомысл!
— Да, да, — лепетно подтверждал, сам чуть не плача, Владимирский. — Да, конечно, всяко никакой...
Он выпростался из последних тяжелозвонных вериг, сложил еще какие-то регалии и спешно начал креститься на образ в высоком углу.
— Э! Э!! Э!!! — воззвал царь.
— Грешен я перед тобой, Егорий Богданыч, груздем назвался, да кузовок не по мне...
И забыл перекреститься осьмой раз, скользнул из комнаты: уже летел самодержавной рукой пущенный стулец.
Царь кружился по коврам, — кумганы, кости, сулеи выбрасывались, отлетали из-иод каблуков. Выпалил, кружась, вперед ливонский штоф, и человек лег навзничь с еще неиспытанной скоростью, раздробив внутри берестяного свивальника глиняный горшок башкой.
Отрепьев вскинулся — Владимирского не было в светлице.
Вдруг зарычав, пламенея щеками, царь выскочил в переход, за поворотом скрылась фигурка в сером зипуне.
— Стой! — шепнул Отрепьев и бросился следом. Он бежал, как во сне, хорошо ведомыми переходами, но, как во сне, не мог настичь дорогого беглеца. Тот словно шел не торопясь простой сельской походкой, но каждый раз в змеистом свете, прыгающем вдоль стен из свечной чашки — едва запыхавшийся государь вылетал за угол — Владимирский исчезал за новым поворотом коридора.
— Замри! Караул, взы его! — в голос крикнул, истекая жидкими ногами, царь.
Владимирский стоял в льняной рубахе перед ним. Два жолнера и стольник Пронский заслоняли от схизмата дверь его светлицы.
— В холодную, на хлеб и мед, коленями в горох, — оттолкнув еще кого-то, встал с лавки на ноги царь. — Всех видов ему священнических книг! Ищи, не кочевряжься, друг, со всеми сферами неявными советуйся, ответ яви... Детушки, пшепровадьте пана до пивницы!
Владимирский хотел было собраться и подумать, но всюду, или на макушку, или на колени, канала талая вода. Он уже успел отвыкнуть от такого жилья. А сначала было наоборот, не знал уюта в палатах.
Закутавшись в подаренные ему караулом дорожные шкуры поглуше, ворожей вскоре очами обратил темноту подвала в полусвет. Тогда он избрал, обиходил себе место и раскрыл посередине, наобум, верхнюю книгу из заточенной с собою стопы и увидел там, куда легли глаза: «Пусть слово ваше будет: «да — да», «нет — нет», а что свыше того — то от лукавого»...
Владимирский закрыл уставшие от темного чтения глаза, закрыл книжку и положил ее под голову, с другой такой же (и всю стопку книг он поместил рядом, у правого уха, — здесь, под бочоночным узким настилом, не дуло и не падала вода). Он уже осязал уют своей вечно весенней темноты н ближнюю жизнь брожения гордого юга, коим на здоровье может упиваться сердце северянина, но который южного сердца и теплой судьбы ему все-таки не даст.
Нужно было уже думать, на кого идти будущим летом войной. Ратной работы требовало как здание всей державы, так и здоровье личного венца. Наперсники внушали, да и сам знал: отважное победоносное деяние во москово благо надолго захлопнет рыкало крамоле — видимой и невидимой, сделает нынешнего, воцарившегося все же с бранью, властелина в очах всех неоспоримо законным и Богонесомым.
У Руси на ту пору цвели по двум рубежам главные язвы-напасти. Сверху цивилизованные варяги, любя наряду с разбойной доблестью порядок и серьез, выполняя все слова каждого мирного договора, мирно подушивали русскую торговлю, защелкнув берег Бельта. Снизу, никаких человеческих грамот и харатей не разумея (или поскорей их забывая), летали, сияли оскалами Крым и Казыев-улус.
Отрепьев, пытая советников, никак не понимал, почему все цари русские, хоть Грозный, хоть Годунов, рвутся в первую очередь на Балтику? Ему отвечали: к ней выйдешь, царство враз обогатится — варяжский берег подороже черноморского, отсель во все европские базары втешемся, а на югах Османия одна заняла все проливы. Да и шведов чуток потеснить проще, в том нам найдутся и союзники по окоему сему: Дания, Гасбурги, твоя Литва-Польша. А крымцев только тронь, сечься с Портой не избегнешь, она горой за этих всадников стоит — Крым своей прохладной волостью считает. Нет, там много дольше воевать придется, мнится — морока не одного царствования...
Но царь Отрепьев все равно не понимал, как это ради пусть прежирных барышей на севере отдать живых южан, надеющихся на его державную защиту по орловским, трубчевским и брянским деревням, на произвол степи?
Донец Лунев, изведавший сызмала счастье татарского плена, чудом вырвавшийся и подавшийся к казакам мстить за себя и сбытую в Кафе ганзейцам родню, обсказал царевичу еще в Путивле обычный порядок набега. Как сначала режут всех подряд: не беги и не смей защищаться. Как хохочут, вяжут, как жгут опустошенные избушки; как еще несколько человек, перед гоньбой полонян в Орду, на выбор убивают для общей острастки и быстрой покорности. Как одни батыры успевают, сев в кружок на корточках, погадать на кишках их, другие — побесчестить, деловито отделив от девок (девок нельзя трогать — дорогой товар), молодых жен в глазах чад и мужей...
Отрепьев, выслушав очевидца-донца, пнул мешающийся мгновенному действию путивльский кремль, еще сильнее вознегодовав на слабость Годунова, не умеющего ни залить норы подлых стенных зверей, ни даже отделаться от гарцующего по украинским сельцам враля-мальчишки...
Разбирая сейчас тончайшую карту Руси в приезжей книге Геррита де Вера, царь пробовал шире повиснуть над всею землей и почувствовать, строго следить, как неимоверная Орда уже течет из горлышка своего комкано оседающего бурдюка — объемно нарисованного немцем Крыма: вот подмывает снизу и уносит Русь вкусными кусками — хуторами, починками, селами... Целыми маленькими, короткорублеными крепостями... Сонными стадами, живыми урожаями, сплоченными в овины, смеющимися богородскими игрушками, клубами золотых садов, бедными образами, железными бусами, вилами, соскобленными куполами церковок, еловой лапой, зацепившейся за облучок кибитки... Вниз Русь легко несется, легко — ах — исчезает, еще даже не унесясь, и только долго в прежней красе и целости всходит она потом в дивных снах полонян, кратких снах — приподнимающих над траурными водами галеры и опускающих в иные русла, в снах — гаремы овевающих любовью, обращая их в веселый сеновал, и громадами июльских облаков над лугом испаряющих каменоломни вест-готтовы...
МОТОК СОЗНАНИЯ. ЦАРЬ-МЫСЛЬ
«Как быть с вами, венцы, багряницы? Да смертный на ступеньку только братьев перевысит, в душе его, не тратя времени, уже аспидица-гордыня вьет укромное гнездо.
Но и так: заповеди Богом заповеданы всем без исключения, ан исключение-то тот как раз, кто в сей век исполняет хоть треть их. И вот среди самой глухой монашьей братии этого-то схимонаха и отшельника, царя духовна, весело себе не позволяющего ничего, что хватко позволяется и ценится другими, уже не обязывают добывать в йоте лика себе и обители хлеб, а, напротив, за честь почитают только несть ему. Он же на любимую планету сразу за всех молится, густым лесом любуется, не раздражается, не умышляет неправд, а тянется по древу мысли к истине, не превозносится, инокинек предобрых не трясет... Это не спесивца высь, а знаменосца.
Не так ли и государь, отрешивший себя от человеческого — утех счастия, простора застолья, в душу принявший вечное терзание от знания пороков своего владычества, приобретает некоторым образом право поцарствовать? Не так ли?.. Да, как-то не так. Не клеевито, сыпко, не добавлено чего-то, воска ли, яичка, лишку ли чего замешано...
Все заново: что там у схимонаха-то?.. Молитва. Лес. Вода и хлеб. Вот! Своего отца-надежу иноки питают и ходят за ним доброю охотой. А ты потому и царь, что не все любят так... Он — путь для каждого, а ты — палатный потолок, кремлевская стена.
Устрою вот опричнину «наоборот». Думе проповедаю кру... тьфу, кро-тень-ко, — как во Писании говорено, кто последним станет, первым наречется. Так и пребудете отныне вы у мя: кто вотчину свою в казну отечества отдаст, у самого престола сядет... Нет, вотчину ты, цесарек, хватил!.. Ну половину. Исполу прибытка. Что вам весь доход? Вы ж не купцы, а государевы мужи! Когда ж вам самим торговать, копить, коли служите, жгя животы, а, ребята? А ленты ваши пойдут на строительство дорог, на бои за берега морские, вы от сего так еще разбогатеете, что не поймете и откуда что взялось, только рубины на пальцах менять успевай!... Да! Если кто не желает — как скажет. Жалеешь добры родовые — пожалуйста: купцы царству тоже гораздо нужны, отпущу со дворца на все четыре, без опалы. Промышляй себе, да царь-заказ получи — мортиры лей, руды разведай, парчи привези. С Востока кровных скакунов, с Запада ресорных карет пригони. Вот и ладно выйдет — ревностный до государевой службы за жертву получит великий почет, охочий до вольного хозяйства приберет богатство.
Вот и ладно... Господи, куда понес? Будто не зашепчут в первом закуте: вота, велика честь у юнца в венцах под рукавом сидеть, обобранным вконец! Видано где, чтобы бояре, как купчишки, суетились? Ну, тем-сем и всегда приторговывали, дело знамо, да то, что ли, татьба? За то ни места, ни почета отцы не лишалися!