Говоря о Шагале, мы, как правило, оказываемся в плену трех сплетен. Все они искажают факты: так, мы считаем, что Шагал – авангардист, что он художник, соединивший традиции письма российского и французского, что он певец еврейства и специфически еврейских образов. И то, и другое, и третье не соответствует действительности. Это мифы о художнике.
Во-первых, Шагал не авангардист, хотя приписан к авангарду. Со времен выхода знаменитой книги Камиллы Грей, обнаружившей пласт «запретной» русской культуры, Шагала традиционно числят соратником Малевича, Родченко, Поповой и Лисицкого, перечисляют эти имена через запятую. Между тем однородного «авангарда» в революционной России не существовало, и творчество Шагала совершенно консервативно. Он не был ни «примитивистом», ни «наивным художником», ни «сюрреалистом» – каких только определений ему не давали, чтобы встроить его творчество в авангардные школы. Сдержанные деформации картин (автопортрет с семью пальцами), некоторые преувеличения (люди плывут по воздуху, голова путешествует в пространстве отдельно от тела, маленький жеребенок виден в животе кобылы) не выходят за рамки классических иконописных приемов. Нас ведь не смущает в иконах то, что Бог Отец смотрит на Марию с неба, – левитация героев Шагала того же самого свойства. Просто синее небо естественным образом обжито его героями. В иконописи святые мученики и апостолы традиционно изображаются с орудиями своих пыток: святой Стефан с камнем на голове, а Петр Мученик с ножом, воткнутым в темя, – это не сюрреализм, все это действительно с ними произошло. Вот и герои Шагала, потерявшие голову, изображены без головы, но в этом нет ничего, что нарушало бы иконописный прием. Часто композиция картин Шагала буквально напоминает иконописные клейма, причем не столько русской иконописи, сколько латинской. Пейзаж Витебска был превращен художником в образ Вифлеема; Шагал постоянно воспроизводил на дальних планах своих картин линию деревянных домов, доведенную до графического знака, до символа; он трактовал Витебск как точку исхода, а отъезд оттуда – как бегство в Египет, свою эмиграцию воспринимал в контексте библейской легенды. И в этом тоже нет ничего пионерского, новаторского: решительно все художники Возрождения рассматривали свои родные города как декорации для библейских сюжетов. Чимо да Конельяно писал свою родную деревушку и свой родовой замок на каждой картине. Поглядите на любую вещь Конельяно, и вы найдете на дальнем плане высокие башни – это его поместье. Брейгель поместил рассказ о страстях Христовых в пейзажи Бельгии, а Шагал использовал образ Витебска для классической христианской метафоры. На картине «Торговец скотом» изображена деревенская сцена: мужик на телеге везет в город корову, а у его жены на плечах агнец. Это сцена есть не что иное, как «Бегство в Египет», а тот факт, что мы видим еще и жеребеночка, зашевелившегося в животе у кобылы, просто развивает наше представление о чуде: не исключено, говорит Шагал, что и среди животного мира рождается Спаситель.
По всем эстетическим характеристикам творчество Шагала есть продолжение ренессансного символизма. И когда его называют авангардистом или (тем более!) наивным художником, то совершают грубую ошибку. Шагал был автором чрезвычайно искушенным, его композиции продуманны и сложны, в классических традициях Кватроченто, а его эстетические взгляды, образы, художественные приемы противоречат принципам авангарда XX века диаметрально. Именно это отличие и послужило причиной эмиграции Шагала из Советской России.
История его исхода общеизвестна, но историю эту уместно повторить: когда Шагала назначили уполномоченным по культуре в Витебске и он стал ректором Витебской академии художеств, он пригласил в преподаватели разных знаменитостей из Москвы. То было время массовых митингов, деклараций, производства наглядной агитации. Все это Шагал не любил, а большинство художников все это очень любили. Один из приехавших в Витебск преподавателей, а именно Казимир Малевич, написал на Шагала донос, обвиняя художника в недостаточной революционности и недостаточной преданности идеям большевизма. Шагал лишился работы, его отозвали в Москву, сделали театральным художником – в те годы театральная деятельность была своего рода ссылкой; так, театральным декоратором закончил свою художественную карьеру Татлин. Марк Шагал некоторое время проработал в театре, а потом уехал из страны. Отъезд Шагала – это первая осознанная эмиграция; в дальнейшем из СССР уехало довольно много художников, первым был Шагал. Причем – и это надо сказать отчетливо – он не убегал от революции, уехал не столько от советской власти, сколько от авангардизма и его казарменной эстетики. Знаменитая фраза «Я уехал в Париж, потому что там даже консьерж разбирается в живописи» подразумевает то, что француз не изменяет свой культурный код по приказу в течение дня; не способен был это сделать и Шагал. Он любил саму масляную живопись, станковую картину, образное антропоморфное искусство. Он любил гуманистическое искусство – нисколько не стеснялся этого пафоса, часто и страстно про это говорил. Квадраты и полоски Шагал не уважал, марши и монументы не переносил – вот и уехал прочь. Это была не политическая, но эстетическая эмиграция.
При этом никакого симбиоза русско-французской культуры в судьбе художника не произошло. Нельзя сказать, что вот был такой российский еврейский художник, а набрался французских приемов. Было бы ошибочно утверждать, что Шагал принес свое русское видение в Париж и там создал оригинальный стиль, соединив два культурных кода. Шагал – художник поразительно раннего развития; он приехал в Париж – еще в первый раз, двадцати трех лет от роду, – уже сложившимся мастером, причем мастером европейской традиционной школы. В Париже не пришлось менять в своем стиле (который сложился к десятым годам) практически ничего; ранние витебские картины с дачной верандой или косогорами скомпонованы с изощренностью, отличающей парижские работы тридцатых. Латинская пластика – это не благоприобретенное; это его природное свойство – возможно, объяснимое местом рождения.
Белорусский город Витебск в течение трехсот лет последовательно входил в княжество Литовское и Речь Посполитую, и еврейское местечко, откуда родом Моисей Сегал (Марк Шагал – это псевдоним), испытывало влияние католической культуры. Шагала обозначают в энциклопедиях как француза, еврея, белоруса – через запятую. Характерно то, что, решившись на эмиграцию из Советской России, Шагал уехал именно в Литву, в Каунас, а затем в Берлин, затем во Францию, оттуда в Америку и лишь после войны осел на юге Франции, в Сен-Поль-де-Вансе. Всю жизнь он скитался, но – пластически, образно – не сдвинулся с места ни на сантиметр: принадлежал к европейской изобразительной культуре изначально. В параде эмигрантских судеб, коими богат XX век, его судьба вопиющая: Модильяни и Пикассо тоже эмигранты, но они сменили страну лишь однажды; Шагал сменил страну проживания пять раз: Россия – Литва – Германия – Франция – Америка – опять Франция. Классический странствующий еврей, Вечный жид, Агасфер, и при этом Шагал такой своеобразный еврей, который свое еврейство сознательно разменял на европейские ценности.
Еврейство в Шагале – это очень особое еврейство, вовсе не местечковое, а то самое свойство, которое некоторые диктаторы называли «абстрактным гуманизмом». Через отчаяние гонимого еврея – пережить боль всякого угнетенного; в этом и есть смысл еврейства христианского образца; но к иудаизму этот тип переживания относится весьма косвенно.
Еврейская тема в холстах существует. Мало того, только эта тема и существует, нет практически ни одного холста без раввина, ангела или семисвечника, но тема иудаизма растворена в христианстве. Шагал скорее христианин, нежели иудей: трудно представить еврея, написавшего столько распятий Христа. Иное дело, что Шагал не противопоставлял Заветы: Новый Завет в его полотнах вплавлен в Завет Ветхий, и Сын не существует отдельно от Отца.
Шагал принадлежит – это прозвучит странно, но, тем не менее, это именно так – сразу ко многим конфессиям, он являет тот тип экумениста, о котором мечтал Соловьев, или тот тип верующего в Дух бунтаря против догмы, пример которого являл Толстой. Шагал умудрился расписать (или сделать витражи) храмы шестнадцати конфессий, после чего назвать его иудеем было бы странно. При этом еврейство его вопиет; его еврейство обозначает не веру, отнюдь не этническую отдельность, но принципиальное родство со всяким изгоем.
В 1938 году Шагал пишет сложное полотно «Белое распятие», где показывает приближение войны и холокоста. Картину стоит сравнить с «Предчувствием гражданской войны» Сальвадора Дали – по ясности диагноза. Холст так густо заполнен символами, словно Шагал составлял шифрованное письмо для потомков. Скорее всего, картина написана под впечатлением погромов «хрустальной ночи» (все же Шагал короткое время был берлинцем и мог почувствовать издалека боль города), однако в левом углу изображены бандиты под красным знаменем, очень похожие на большевиков; впрочем, помимо большевиков и немецкие фашисты тоже пользовались красным цветом. В этой картине есть бегущие от погромов евреи, горящие дома, которые раскиданы по холсту, словно брошенные игральные кости, здесь же нарисован ковчег, который может принять лишь немногих беженцев. В небе изображены растерянные еврейские пророки, в той стороне, где изображена горящая синагога, нарисован флаг Литвы; это страна, в которой традиционно жило больше всего евреев внутри Российской империи; страна, в которую он и уехал из Советской России – уже потом в Берлин; страна, которая стала ненадолго независимой, но через год перестанет быть независимой снова – тут все символично.
Самая поразительная деталь «Белого распятия» – это тряпица, прикрывающая наготу распятого Христа. Спаситель прикрыт не обычной тряпицей, но иудейским талесом (молитвенное белое покрывало с полосами). Иногда евреев хоронят, завернув в талес, но лишь выд