Жак Калло был графиком, не живописцем, то есть он был в большей степени хронистом событий, нежели многие его современники. Он занимался офортом, работал иглой по медным доскам, его офорты, кстати сказать, коллекционировал Рембрандт. В отличие от великого голландца, Калло не был сентиментален. Графика Рембрандта трепетна, мы помним героев, которые трогают наше сердце. Калло оставил нам сводки событий, телетайпную ленту; в этом сказался своего рода снобизм – он не унижался до сочувствия. Он нарисовал все, что явила на обозрение эпоха: осаду мятежной Ла-Рошели, штурм острова Ре, высадку Бекингема, пришедшего на помощь ларошельским гугенотам. Калло изобразил – пожалуй, впервые в истории Европы, почти за двести лет до Гойи, за триста до Георга Гросса – бедствия войны; нарисовал лесных разбойников, мародеров, ландскнехтов, бродяг, беженцев. Он описал общество войны. Ведь война формирует общество: генералов с закрученными усами, дам на балах в Тюильри, повешенных на виселицах Гревской площади. Жак Калло рисовал циклами, его цикл «Большие бедствия войны» – это величайшие свидетельства европейского варварства. Он нарисовал Францию дикарей и убийц, подонков и садистов, но сделал это с поразительным латинским изяществом, не уступающим изяществу Дюма. Помните, как виртуозно Дюма плетет диалоги? Вот и Жак Калло с такой же легкостью плетет свои линии.
Помните фразу из фильма «Фанфан-Тюльпан»: «То было время, когда солдаты грациозно вспарывали друг другу животы, это была настоящая война в кружевах»? Именно эту грациозность изобразил художник XVII века Жак Калло, его персонажи элегантно подвешивают друг друга на дыбу, пытают, сжигают; сотни и тысячи солдат и мушкетеров убивают друг друга и подвернувшихся под руку крестьян, а линия, описывающая зверства, звенит и поет. Но разве леди Винтер, лживая жена Атоса, коварная миледи – разве это не война в кружевах?
Рисование тонкой иглой позволяет изобразить такое количество деталей, что даже внимательным бургундцам (ван Эйку или Мемлингу) было не под силу. Калло прославился тем, что рисовал в буквальном смысле слова массы народа. На каждом из его офортов изображены тысячи (именно тысячи, а не сотни) человек. Даже в крошечной, размером с маковое зерно фигурке он умел передать движение и указать на социальный типаж. «Большие бедствия войны» дают нам панораму, энциклопедию мучений и казней, представляют бесконечные толпы французского народа, любующиеся смертоубийствами. Зеваки затопили все пространство, высунулись из окон, окружили эшафоты: на площади демонстрируют одновременно все виды казней, это своего рода цирк. И никто, ни один человек не плачет. Нарисовано артистично, на первом плане мать колотит сына: вразумление начинается с малого. Мысль, что казни – народная забава, возникает сама собой.
Среди предшественников Калло в листах, изображающих пытки как площадное представление, невозможно не отметить Питера Брейгеля-старшего. Его рисунок (карандаш и индийские чернила на бумаге, хранится в Антверпене) «Правосудие» предъявляет нам подлинную энциклопедию унижений и мучений человека человеком. Подвешивают на дыбе, рубят голову, вливают в рот воду – причем все это на бесконечной, расширенной до горизонта, как Брейгель это любит, площади. Брейгель изобразил коллекцию пыток столь же щедро и подробно, как он изображал набор нидерландских пословиц. Его рисунок (хрупкий и тонкий) был растиражирован в суровую гравюру на металле, которую, несомненно, и видел Жак Калло. Именно Брейгель приучил нас к мысли, что нищета и смерть суть фрагменты общей мистерии, где они могут быть переплавлены в игру и работу.
То, что зло порождает зло и цепную реакцию не остановить, в отношении войны говорилось не раз. Преемственность войн в европейской истории очевидна. Калло показывает, что война – и это задолго до демократических войн XX века! – дело народное, в войнах участвуют не по принуждению короля, но оттого, что насилие людям присуще в большей степени, нежели мирный труд. Офорты Калло – это исследования психолога войны; вот смотрите, как происходит: солдаты становятся мародерами, крестьяне мстят мародерам и делаются преступниками, власть вешает преступников. В результате изучения серии офортов зритель убеждается в круговороте зла. Зачем было вести войну, если война никого не защищает, но всех превращает в негодяев?
Калло продолжает свои военные серии рассказом про уродов, изготовленных войной, создает цикл «Нищие». Надо сказать, что бродяжничество во времена Тридцатилетней войны считалось преступлением, за него ссылали на галеры; это тем более потрясающий закон, что война превратила в нищих огромное количество людей – так преступниками стали тысячи обездоленных. Задолго до Домье Жак Калло нарисовал пауперов; но, в отличие от парижского литографа, Калло не высказал отношения к явлению. Домье рисовал героев, Калло изображает толпы: толпа не может страдать и толпе невозможно сочувствовать. Так бессердечное ремесло офортиста оставило нам свидетельство ужаса, но ужас ли это или виртуозное искусство – мы должны решить сами.
Жак Калло – так принято считать – величайший художник французского маньеризма; осталось только понять, что же такое маньеризм.
Считается, что маньеризм жертвует всем ради внешних эффектов. Техника ради техники, утрата жизненности стиля, завитушки и обильный орнамент, характерные змеевидные фигуры с вытянутыми пропорциями, кокетливая изломанность линий – архитектура маньеризма сочетает в себе несколько стилей, как и, допустим, другой эклектичный стиль – ар-нуво. Исследователи выделяют несколько типов маньеризма: от рудольфинского с характернейшим Арчимбольдо (этот живший в Праге итальянец, предтеча сюрреализма, рисовал лица, составленные из фруктов и овощей) до римского маньеризма Караваджо, которого одновременно числят великим реалистом. К маньеристам относят манерного гордеца Бенвенуто Челлини, сладостного Якопо Понтормо, аугсбургских мастеров золотого литья, мятежного генуэзца Алессандро Маньяско.
В слове маньеризм содержится обвинение в излишней вычурности, но если мы попытаемся эту вычурность обособить от опыта предыдущего искусства, у нас ничего не получится. Линии маньеристов изломаны и витиеваты, язык маньеризма нарочито экстатический, но ведь и линии «пламенеющей» готики тоже изломаны и витиеваты. Шеи персонажей Пармиджанино по-лебединому изогнуты, но будем справедливы: на картинах строгих бургундцев, у ван Эйка и Дирка Баутса шеи героев вытянуты до невозможности. Некоторые искусствоведы считают, что маньеризм есть прелюдия барокко; при таком подходе он предстает поиском жанра. Постепенно достигая государственного масштаба, обретает характер большого стиля и превращается в барокко. Верно ли предположить, что барокко – это государственный маньеризм?
Но характеристики маньеризма распространяются далее поверх барокко; кокетливая линия остается доминантной в изображениях вплоть до дворцового стиля рококо. Когда возникла порхающая линия Антуана Ватто, когда появились небрежные сангины Фрагонара? В этих упоительных этюдах вновь ожила эстетика маньеризма; она, собственно говоря, никуда и не уходила, она лишь спряталась в пышных барочных кулисах. В XVIII рокайль-ном веке, когда в рисовании светского быта, как и в застольном остроумии, стали чураться многословия (достаточно едкого штриха), опять вспомнили манеру Жака Калло, и более того – вспомнили школу Фонтенбло, то есть приемы классического французского маньеризма времен Франциска I, который начался с итальянских заимствований, но кончился национальной школой. Жак Калло оставил наряду с гравюрами сотни набросков, он рисовал с той внимательной рокайльной легкостью, которая составит впоследствии прелесть рисунков Ватто и Габриэля де Сент-Обена, певцов мотылькового рая предреволюционной Франции. Поразительно то, что легкие линии Ватто и Сент-Обена изображают адюльтеры и реверансы, но эти линии произошли из линий Калло, фиксировавшего массовые казни.
Талейран однажды воскликнул: «Тот, кто не жил до 1789 года (то есть до революции. – М. К.), не знает, что такое веселье!» Он имел в виду именно «сердца, вьющиеся, как бабочки» (если пользоваться бодлеровской характеристикой Ватто). Но Жак Калло жил за полтораста лет до 1789 года и рисовал с упоительным весельем и живостью, однако предметом его рисования был бесконечный холодный ужас Тридцатилетней войны.
Вот что важно понять про маньеризм: это изысканное кокетливое творчество сопутствовало долгой европейской войне; оно войну описывало и выражало.
Тридцатилетняя война была бесконечным ужасом; казалось, что она никогда не кончится: воевали все со всеми – и воевали всегда. Люди успевали родиться и умереть, а война все шла, и причины ее уже забылись. Это крайне напоминает современную нам историю, в которой ветераны Первой мировой выходили на поля Второй мировой, их внуки участвовали в холодной войне, а их правнуки бомбили Сербию. Война все тянется и тянется, переходит в сегодняшний день, и попробуйте определить ее при чины.
Маньеризм – это искусство периода европейской гражданской войны, надо произнести это со всей отчетливостью. Филигранный и щепетильный Жак Калло жил в реальности бесконечной бойни, выключить телевизор было невозможно, война была везде. Ее абсурдность – это и есть маньеризм; отсутствие критериев оценки превращает вечный ужас в своего рода пляску смерти, в мортальное кокетство.
Война порой рождает героев и гимны. Но Тридцатилетняя война, как и Первая мировая, героев не родила. Поскольку поводом для сражений и смертоубийства были алчность и глупость, брутальное поведение не становилось героизмом: героизм предполагает гуманистическую жертву, а не было повода для жертвы. Славы, купленной кровью, было в избытке: отличились мушкетеры, описанные Дюма, прославился принц Конде, трагическую интригу вел генерал Валленштейн. Но жертвенного солдатского героизма война не знала: дрались все со всеми, понятие родины менялось что ни сезон, дрались за амбиции дворов, за религиозную автономию, за обладание бессмысленной областью, а после боя выяснялось, что область продали третьему лицу, а предводитель войск поменял религию. Это был парад жадности, жестокости и безответственности, какой уж тут героизм. Война катилась по странам Европы – пестрая, крикливая, безудержная, как цыганский табор.