9) Домье был одним из наиболее глубоких социальных философов; он противопоставил революцию войне и труд капиталу. Это не просто художник-марксист, в известном смысле он сделал больше, чем Маркс. Вы всегда можете сказать, что Маркс ошибался, поскольку не знал финансового капитализма и современного трюка с кредитами, но про Домье нельзя сказать, что он ошибался, не освоив еще инсталляций и абстракции. Полнокровные образы его живут, и будут жить всегда, и переживут все гламурные авангарды.
Оноре Домье знали все – им восхищались Бодлер и Гюго, историк Жюль Мишле дал ему поразительную характеристику: «Вы говорите с народом от лица народа», его обожал Бальзак – и тем не менее величие Домье было каким-то неконвенциональным, он стоял особняком. Он не был тем приятным статусным живописцем, которого положено любить.
Нам знаком этот феномен по судьбе Владимира Высоцкого или Александра Зиновьева; статусные салонные литераторы не могли принять тот факт, что бард или немолодой философ – оказались писателями в большей степени, нежели выпускники литинститута. Домье работал в газете, одевался без блеска, говорил без артистизма, плохо видел от ежедневного кропотливого труда у литографского камня – в его облике нет ничего от декоративного живописца в берете с палитрой. В отличие от модных патриотических литераторов тех лет или либеральных журналистов, он никогда и никому не старался понравиться, не заводил полезных знакомств. У него не было постоянной мастерской, а в конце жизни его выселили за долги из дома. Его уволили из газеты – прогрессивные издатели сочли, что он уже «исписался», нарисовал все, что мог. В условиях рынка и желая привлечь модный круг читателей, бойкие издатели «Шаривари» указали на дверь Домье – тому, кто перевернул искусство века, тому, кто написал историю французского общества.
Художник умер в бедности, его забыли, потом вспомнили и оценили, но побоялись чрезмерно хвалить: если такое искусство станет критерием прекрасного, что прикажете делать с художественным рынком?
Последние его холсты изображают Дон Кихота, одинокого всадника на пустой дороге. Домье отлично знал себе цену и для последних холстов выбрал героя по себе. Он давно остался один, и до сих пор он один. Современный язык демократии, который он создал полтораста лет назад, много раз меняли и коверкали – в угоду моде, ради того, чтобы обновить словарь, чтобы шокировать буржуа, чтобы больше заработать. Героев – сопоставимых с героями, которых создал он – не появилось. Ничего принципиально нового, стало быть, сказать не смогли. Да и не хотели.
И улица опять корчится, безъязыкая.
Перечитывают (пересматривают) наследие Домье не часто. Куда милее нашему пухлому сердцу охоты Делакруа, барышни Ренуара, квадраты абстракции – кто же станет смотреть литографии, зовущие на баррикады, перечитывать монотонные проповеди идальго? Идальго продолжает говорить, он упрямый. Его сегодня почти не слышно. Но однажды ему на смену придет другой, и этот другой заговорит громче.
Поль Сезанн
В искусстве есть фигуры, чье величие несомненно. Принято считать, что Пушкин – великий поэт, а Моцарт – гениальный композитор. Точно так же и Сезанн признан отцом современного искусства, величайшим живописцем Нового времени. Между тем объяснить простому зрителю, чем он так хорош, – затруднительно.
Ренуар писал прелестных женщин, Моне писал романтические пейзажи, Делакруа воссоздал всю историю Франции, Ван Гог явил щемящую любовь ко всему живому, Гоген изобразил бегство от гнилой цивилизации, Роден изваял героев, но попробуйте сказать, что же такого нарисовал Сезанн, чтобы остаться в веках? Он ведь крайне скучный художник.
Сезанн с монотонным упорством повторял три-четыре сюжета, воспроизводил одни и те же композиции всю сознательную жизнь. Перечислить его картины просто: он писал гору Сент-Виктуар, купальщиц на берегу водоема, натюрморты с яблоками, немногочисленные портреты. И это все.
Все художники так или иначе повторяются. Мастера Возрождения по нескольку раз писали сюжет Распятия или Благовещения. У Ван Гога есть более десяти вариантов «Подсолнухов» и шесть вариантов «Башмаков художника». Это нормально, что мастер возвращается к важному мотиву, уточняет детали. Но вообразите себе, что Ван Гог писал бы только башмаки и подсолнухи, изо дня в день, опять и опять.
А Сезанн поступал именно так. Он написал сотню холстов с видом горы Сент-Виктуар, сотню холстов с купальщицами, полторы сотни натюрмортов с яблоками, слегка передвигая предметы на столе – бутылка слева, вазочка справа или наоборот. Конечно, у Сезанна встречаются пейзажи и без горы (хотя почти всегда Сент-Виктуар на заднем плане, не заметить гору в окрестностях города Экс-ан-Прованс затруднительно), имеются также и натюрморты с цветами, существует композиция «Пьеро и Арлекин», повторенная дважды. Но это даже не проходит по разряду исключений из правил: в картине «Пьеро и Арлекин» в костюме Арлекина изображен сын художника Поль; то есть это та же модель, что и на портретах, то же выражение лица, тот же наклон головы. В пейзажах долин изображение перелесков и домиков, спрятанных в зелени, в точности повторяет изображение склона горы Сент-Виктуар. Словом, творчество Сезанна можно охарактеризовать как однообразное. Сезанн удивительно монотонный художник.
Всем приходилось слышать, как музыкант разучивает гаммы, а некоторые даже оказывались соседями таких начинающих музыкантов – пианист за стеной воспроизводит тот же фрагмент, опять и опять, снова и снова, каждое утро. Всякий из нас сталкивался с собеседником, который повторяет одну и ту же мысль (не всегда яркую) много раз, таких людей называют занудами. Вот Сезанн как раз и был таким занудой.
В живописи Сезанн – долдон. Он бубнит одно и то же, упрямо и монотонно. Вы не дождетесь от него резкого жеста, как от Родена, не увидите яростного мазка, как у Ван Гога, невообразимого ракурса, как у Дега, – нет, в его картинах все предельно статично и последовательно. Мазок к мазку, бледно-зеленый рядом с чуть более темно-зеленым, от зеленых цветов постепенно движемся к синим, кисть кладет мазки равномерно и бесстрастно; неторопливое движение руки напоминает работу человека, кладущего кафель в ванной комнате. С годами статика стала маниакальной потребностью; случалось, что модель шевелилась во время сеанса – тогда Сезанн приходил в неистовство, несколько раз даже разрывал холст, на котором рисовал.
Палитра мастера была лишена выразительных особенностей. Если поглядеть на палитры Матисса или Тернера, вы можете прямо по деревянной дощечке увидеть картину – все эмоции выражены в яростных замесах. Например, художник работал преимущественно красным – значит, посередине палитры будет огромное красное пятно, доминирующий цвет аранжируют пятна контрастов размером поменьше. В случае Сезанна палитра вам ничего не скажет: он располагал цвета по ученическому кругу, обычным методом спектра, выдавливал краски понемногу, пользовался всеми цветами равномерно, накладывая мазок поверх мазка плоской кисточкой. Его картины похожи одна на другую; конечно, не до такой степени, как квадратики Малевича похожи на квадратики Мондриана, но все же это очень родственные изображения.
Помимо того, что эти однообразные полотна напоминают нам о гаммах музыканта (сходство усугубляется тем еще, что многие вещи Сезанна не закончены – кое-где оставлен белый холст), это еще напоминает ритуал молитвы. Верующий ежедневно произносит одни и те же слова, вкладывает в эти слова, в зависимости от состояния души, разную экспрессию, но слова те же самые. Делакруа, например, отправлялся каждое утро в Лувр, чтобы копировать классиков или делать наброски с античных статуй – и называл эти упражнения «утренней молитвой». Но все же, будем справедливы, помимо «утренней молитвы» Делакруа написал сотни оригинальных холстов с разнообразными сюжетами. А в данном случае мы слышим слова молитвы, которая повторяется опять и опять – и выражение голоса не меняется.
С такой же монотонностью и занудством относился Сезанн и к своему признанию современниками; его картины не принимали на выставки, а он продолжал их предлагать. Принято считать, что он жил независимым затворником – так оно и было («мой отец был гениальный человек, он оставил мне двадцать тысяч франков ренты»), в деньгах Сезанн не нуждался. Однако этот независимый затворник ежегодно посылал свои картины на выставку в Салон, где его картины неуклонно отвергало жюри. Это трудно понять. Если ты презираешь своих ограниченных коллег, то для чего упорствовать в желании получить признание? Однако художник не оставлял усилий, при том что результат был предсказуем: его картины не менялись, не менялось и отношение к ним.
Стиль Сезанна радикально поменялся однажды: ранний Сезанн очень бурный и яростный, романтический и пастозный. Нагромождения краски, вихревой мазок – Сезанн был человеком бешеного взрывного темперамента; просто удивительно, как он впоследствии научился себя обуздывать. Его юношеские картины больших размеров и размашистые – их, впрочем, тоже не принимали на выставки по причине их развязности; критики даже подозревали, что картину «Пунш с ромом» художник написал в состоянии опьянения. От этого бешеного стиля Сезанн отказался сам, вдруг. Картины ранних лет и темы имели соответственные: «Убийство», «Нападение разбойников», «Вакханалия» – и куда буйство все исчезло? Он вернулся из Парижа, где искал счастья, обратно в Экс; в столицу наезжал, но редко, превратился в отшельника.
Отныне темы картин упростились до банальности: яблоки, бутылки, гора на горизонте – и никаких разбойников. И облик самого мастера изменился разительно: была в юности буйная шевелюра, клочковатая борода, трубка в зубах, куртка нараспашку – как раз таким обычно и представляют себе художника. А затем художник словно высох: застегнул себя на все пуговицы и облысел. Он даже стал носить фуляр и галстук, не выходил из дому без шляпы, походил на профессора университета.