Сальвадор Дали всякую свою картину начинал с натуралистического изображения залива в Фигерасе. Художник рисует залив, далекую гору, облачка на небе – заурядный пейзаж, написанный прилежным академистом: в картине нет души и страсти. Но затем в пейзаж входит горящий жираф – этот объект тоже написан равнодушной рукой, однако сочетание равнодушного пейзажа и нейтрально горящего жирафа потрясает. Неужели все так обыденно ужасно? И художник удостоверяет: да, все. Спросите генералов, торговцев оружием, валютчиков, политиков, для них война – это просто другой мир. Так и для сюрреализма. Для Пикассо «Герника» ненормальна; сюрреализм же настаивает на том, что именно так все устроено.
Сюрреализм показал, что война не аномалия; ну да, случилась бомбежка, ну да, имеются жертвы, но, в сущности, жирафы и те горят, а люди – тем более. Искусство не сострадает, сострадание из другой, реалистической, эстетики. Теперь иначе: гражданская война, каннибализм – это повседневная реальность. Магритт изображает дождь из людей, аккуратные человечки падают, как капли, вот вам еще одна метафора войны, столь же точная, как мутант Дали. Человечков не жалко – прольются на землю, и земля их впитает, так повелось от века. Кричащее корявое существо «Предчувствия гражданской войны» – это и правые и левые одновременно, и красные и белые, и католики и республиканцы вместе – все перекручено. У зрителя не вырабатывается суждения о причинах войны: показанное нам состояние, пользуясь метафорой Ницше, находится по ту сторону добра и зла. Живет такой урод, скорее всего, данное существо иначе не может. Лорка был расстрелян, Бунюэль эмигрировал, многие из тех, кого Дали числил в своих коллегах, возмущались (тот же Пикассо, например), но сам Дали сохранял спокойствие: сочувствовать можно лишь силе вещей.
В наше время представить войну в Испании легко; патриотический экстаз, национализм, демократическое вранье – это и сегодня так. Врали все. Лгал Франко, лгал Сталин, лицемерно вели себя буржуазные правительства. Интербригадовцев, приехавших сражаться за республику, в России арестовывали по обвинениям в троцкизме, правительства Британии и Франции вели дела с Франко, в то время как редкие англичане ехали сражаться с франкистами. Все наизнанку. Как и сегодня, быстро отказались от провозглашенных лозунгов; республиканцы были друг другом преданы. Интербригады существовали недолго, Мадрид пал, социалистической республики трудящихся не случилось, католическая страна показала единение через национализм и фашизм. То обреченное противостояние, в котором приняли участие Хемингуэй, Эренбург и Оруэлл, длилось два года; а потом все смешалось – выбирать было не из чего. Сострадать можно лишь народу – странному, перекрученному, бесполому существу, которое само себя терзает; но сюрреализм народу сострадать не умел. Это массовое искусство для избранных, такое народу не сострадает.
Говоря о сюрреализме, надо различать декларации и явление как таковое. Манифесты, как правило, не соответствуют делам. Вы видели депутатов, выполнивших данные пенсионерам обещания? Вот и с художниками так же. Программно сюрреалисты были прокоммунистически настроены; Бретон, Арагон, Элюар, Магритт даже вступили в коммунистическую партию (Магритт страшился последствий этого бурного жеста). Радикальная риторика потрясала кафе: исключали из рядов и выдавали партбилеты верным. Но было бы опрометчиво искать холст Рене Магритта, посвященный борьбе рабочего класса; было бы наивно полагать, что Бретон поддержит анархо-синдикалистские хозяйства в Испании; Арагон (единственный, думавший о коммунизме) вышел из группы в 1930 году, заявив, что коммунизм и сюрреализм несовместимы. Они называли себя левыми, они назидательно исключили Сальвадора Дали из своих рядов из-за картины, в которой унижен образ Ленина, однако никаких социальных вещей создано не было. Дело не в предательстве идеалов: просто к тому времени коммунизм стал атрибутом сцены, коммунизм стал декорацией войны.
Карлу Марксу было бы трудно поверить в то, что в парижском бюро коммунистической партии много лет висела картина художника-дадаиста Марселя Дюшана «Мона Лиза с подрисованными усами». Это не было нарочитым издевательством над солидарностью трудящихся, просто так художники представляли коммунистические принципы.
Война в мире шла своим чередом, города стирали в пыль, а гротескное искусство реагировало на события остроумно, но не пылко. Равнодушие Сальвадора Дали стало камертоном сюрреализма (см. высказывание Дали: «Сюрреализм – это я»). Несуразица происходящего передана методом научного наблюдения: установлено, что части тела общества срослись неверно. Фиксировали нарушенную войной анатомию. Некогда Эренбург объяснил вытянутые шеи героев Модильяни тем, что вокруг этих шей «уже сжималось железное кольцо». Ревизия классической анатомии (кубизм – самый простой пример) стала потребностью. Предвоенный цикл Пикассо завершился «Герникой», но начался на несколько лет раньше с портретов Доры Маар, женщины с искаженными чертами лица (прототип героини «Герники»). Уже в портретах Доры Пикассо произвел востребованную временем вивисекцию – перед нами уже не кубизм, не ожидание перемен, перед нами живопись войны: Пикассо корежил лица, скручивал на сторону носы, раздирал рты в крике. Еще и Гернику не разбомбили, но художник уже понял, что у мира переломаны кости. Чудовищно перекрученные организмы изображал Пикассо и в цикле, посвященном генералу Франко («Мечты и ложь генерала Франко»). Вместо лица у генерала изображен ком отростков – не то кишки, не то фаллосы; все это извивается клубком змей – художник не польстил генералу. Странные существа, созданные Миро, Маттой, Арпом, Танги, наделены почти человеческой анатомией. Можно подумать, что ребенок накорябал человечков, у ребенка просто не получилось, но, скорее всего, изображенные существа когда-то были людьми, их просто покорежило время, перед нами объедки цивилизации. Создания, напоминающие людей, но не люди копошатся на холстах сюрреалистов, перебираются в инсталляции, замирают в скульптурах. Эти существа стали представлять человеческий род – обычные портреты исчезли. Добавьте к этому калек войны, добавьте беженцев, измученных дорогой; добавьте нищих, потерявших человеческий облик – и вы увидите, что произведения сюрреализма воспроизвели жизнь буквально и стали частью реальности. Образы сюрреализма не протестовали, нет; они множили войну, они утверждали реальность войны.
В картине «Предчувствие гражданской войны» Дали имеется еще тот смысл, что тело мутанта само себя пожирает – образ, напоминающий дантовские или античные.
Пожирание себя и своих близких – языческий сюжет; до него и дотрагиваться опасно – это один из главных архетипов нашей культуры. В основание античной мифологии помещен сюжет о Хроносе, отце Зевса, который поедал своих детей. Зевс уцелел потому, что сам съел своего отца, и этот страшный акт родственного каннибализма лежит в фундаменте нашего гуманистического общества, на этом сюжете выстроено здание Античности, а затем и христианства. У Данте в девятом круге ада помещен граф Уголино, вечно поедающий своих детей (он при жизни был заперт врагами в башню вместе с четырьмя сыновьями и, сойдя с ума, ел их мертвые тела); это пожирание собственной плоти и есть гражданская война.
Война вывела миф на поверхность, а Сальвадор Дали аккуратно миф зафиксировал. Еще в 1920-е годы великий провокатор, дадаист Пикабиа издавал в Париже журнал «Каннибал», а в тридцатые было уже очевидно, что мир поедает сам себя; людоедство стало культурным событием. Внимательный наблюдатель, Дали нарисовал обглоданное тело мира, подпертое там и сям костылями (его любимая тема – костыли, подпорки, взятые напрокат у калек Брейгеля), он нарисовал «Осенний каннибализм», и он нарисовал бесполое тело народа, вечно пожирающее само себя. Важно проследить, как этот образ рождался, откуда пришла его пластика. Картина Дали вышла из его же офортов к «Песням Мальдорора», сделанным на год раньше. В офортах Дали изобразил такого же мутанта, который сам себя режет гигантскими ножницами; эти офорты, в свою очередь, очень похожи на некоторые офорты Франсиско Гойи из цикла «Бедствия войны».
Цикл офортов Гойи про то же самое: это рассказ о том, как кромсают страну, как целое общество разрубают на части и потом неверно сшивают. У Гойи есть несколько листов с изображением сухого дерева, на котором развешаны части расчлененного тела. Чудовищная инсталляция, как назвали бы такое сооружение сегодня, даже напоминает человеческую фигуру, это насмешка над человеком и его беззащитностью; фактически именно этот сюжет Дали и воспроизвел. Так и был выдуман мутант гражданской войны – образ вышел из офорта Гойи; гражданская война – это расчлененное тело народа, которое срослось как попало.
Легко допустить, что Гойя, в свою очередь, позаимствовал образ у Иеронима Босха, которого смотрел в Эскориале (часть наследия Иеронима Босха вывезли в Испанию, владевшую в ту пору Нидерландами). Босх, писавший во время Крестьянской войны, выдумывал своих мутантов по тому же принципу – противоестественное соединение. Все помнят уродцев, составленных из разных животных, которые сами себя пожирают. Ноги комара и голова птицы, клешни рака и ноги козла – бестиарий Босха рассказывает о нравах той Крестьянской войны, которая казалась бесконечной. Босх застал ее начало, она угасала, вспыхивала, тлела и донесла уголь до Тридцатилетней войны, до того передела Европы, который является прообразом передела XX века. Вот ту гражданскую войну и описывал Босх, а за ним спустя сорок лет – Брейгель.
«Безумная Грета», воплощение гражданской войны XVI века, нарисованная Брейгелем, пойдет бродить из холста в холст, дойдет она и до «Бедствий войны» Гойи. (У Гойи есть офорт – безумная женщина бредет по пепелищу.)
Поглядите на картину «Безумная Грета» Питера Брейгеля-старшего, смотрите, что делают с людьми войны; в этой картине впервые показан сам процесс превращения людей в чудищ – такими нас делает война. Поглядите на уродцев – мутантов гражданской войны, расползши