внего александрийского мистика Плотина и его современного флорентийского интерпретатора Фичино, весьма сложная терминология, стала для художников (даже для художников, не только для поэтов, вельмож и академиков виллы Кареджи) столь же внятным повседневным диалектом, как для комиссаров советской власти термины марксистской философии, коими они объясняли бытовые проблемы. Аллегории, которые изображены на флорентийских холстах, заимствованы живописцами из дворцовых бесед, а в беседы придворных аллегории попали из диспутов во Флорентийской академии. Придворные философы и придворные художники составляют единое общество; история полна прелестных свидетельств сердечной близости властителей и философов – это своего рода семья; дает основания думать о Флоренции XV в., как о золотом веке. Козимо Медичи подстригает виноград на своей вилле, а ему читает вслух диалоги Платона юный философ Марсилио Фичино. Спустя годы в тех же садах внук Козимо, Лоренцо Медичи, проводит с тем же Фичино, уже состарившимся главой Платоновской академии, часы в беседах о высшем счастье; а затем оба участника беседы пишут об этом, как о приятнейшем событии. Козимо Медичи дарит виллу в Кареджи, соседнюю со своей, Марсилио Фичино, и эта вилла в Тоскане превращается в академию, а по сути, в клуб встреч и светских бесед, своего рода секту или круг избранных, куда мечтают попасть. Художники порой участвуют в беседах академиков, впрочем, никаких «лекций» в академии нет. Ученики Болонской академии штудировали анатомию и перспективу, но художники флорентийского двора усваивали знание более общего характера, не ремесленный навык, но идеологический словарь, приучили себя думать в системе неоплатонических аллегорий. Словарь неоплатонизма кажется «заумным», но его освоили. Зеркальность ипостасей Афродиты Небесной и Афродиты Земной, множественность Эротов, мистический брак Эрота и Психеи как вечное духовное рождение через постижение красоты – несмотря на крайнюю условность (или именно благодаря условности), эти положения являются инструментарием живописца, подобно кистям и палитре. Было бы странно предположить, что в светских беседах просвещенные флорентийские придворные пользовались аллегориями, как обдуманными предикатами философской системы; точно так же, как вельможи XVIII в. ссылались на так называемый «философский словарь» Пьера Бейля, не дававший реальных знаний, но уснастивший речь необходимыми для «просвещенного» человека сведениями. Тьер в своей многотомной истории наполеоновского времени упоминает, как шокировал придворных тот факт, что император не осведомлен о Пьере Бейле и не умеет ввернуть нужное слово в беседе о высоком. При дворе Медичи ссылки на Плотина и прежде всего на Платона были попросту принятым в общении тоном. Беседы просвещенных придворных – не философские диспуты; так иногда хочется думать, но даже в стенах Флорентийской академии диспуты разительно отличались от ученых проповедей, например, современного им Николая Кузанского – во Флоренции принят светский дискурс. И вовсе гибким учение неоплатонизма становится в кругу живописцев: аллегории – это не канон, но своего рода хороший тон. Флорентийская академия императивной системы рассуждения не предъявила. Панофский именует сочинения Фичино «флорентийским евангелием», но имеет он в виду не конкретный текст Фичино, который был бы императивен, как Новый Завет, а то, что стиль рассуждений Фичино внедрен повсеместно. Главное место в околофилософских рассуждениях отведено феномену любви; придворные авторы трактатов о любви и хвалебных гимнов цитируют Фичино, через него как бы соприкасаясь с мудростью веков. Особенность (и своеобразная сила) стиля Фичино в синтезе и компиляции разнообразных взглядов; он широко цитирует схоластов, сопоставляет с античными авторами. Фичино демонстрирует полиморфность систем: миф проникает в богословие. Возникает впечатление, что весь мир описан этим многовалентным рассуждением. Боттичелли, как и большинство слушателей, пребывает под обаянием Фичино. Боттичелли в самом прямом значении этого слова придворный живописец, он действительно думает в унисон с принятой при дворе идеологией, и его картины возникают внутри системы аллегорий, которыми изъясняется двор Лоренцо Медичи. Другого языка попросту нет.
Глядя на уравновешенные, поющие линии Боттичелли, можно подумать, что художник вовлечен в абстрактный идейный диалог, нескончаемый флорентийский праздник. Но двор жил в условиях перманентной военной конфронтации, в которой пребывала Флоренция; участие Флоренции в коалиции с Миланом, противостоящей Риму и Венеции; захватнические войны Флоренции с Падуей, мятежи чомпи (цеха чесальщиков шерсти), вторжение французских войск Карла VIII. Финансовые аферы, семейные интриги, наемные убийцы – это не преувеличения, но реальность. Атмосфера благостного неоплатонизма при дворе существует как бы вопреки реальности, поверх реальности, не желая замечать реальность. И вот эта общая благостность, даже своего рода слащавость, принята при дворе как хороший тон: замечать беду не принято. Человек другого поколения, живший задолго до Лоренцо и до флорентийского неоплатонизма, Джованни Виллани в своей «Хронике Флоренции» дает нам возможность почувствовать, что такое флорентийский патриотизм, он так пишет о Данте (тоже флорентийце): «Правда, в своей “Комедии” он, может быть, слишком много места дал бранным речам и суетным восклицаниям, как присуще поэтам, но к этому его побудило, вероятно, изгнание». Виллани и сам умел указать на «…многочисленные грехи, содеянные тогдашними нашими гражданами, управлявшими Флоренцией, из-за их гордыни, завистливости или корыстолюбия» – но в тексте обозначена грань допустимой критики; это любопытная самоцензура. Во время власти Медичи внутренняя цензура, судя по всему, усилилась; неоплатонической эстетике всякая критика и описание неправедной реальности чуждо. Род Медичи без формальных полномочий, но фактически владеет городом. Флоренция была синьорией, и хотя власть формально принадлежала Советам, подестам, гонфалоньерам, выбранным из граждан, но, поставив конкурентов в финансовую зависимость, олигархия клана Медичи стала властвовать над всем. Собственно говоря, это тирания, хотя риторика сохраняется демократическая; это противоречивое состояние общества Боттичелли должен был уравновесить картинами.
Искусство Сандро Боттичелли возникло как своего рода зеркало двора Лоренцо Великолепного, в его картинах отразились (причем буквально) лица тех, кто именовал себя «гуманистами» и академиками и фактически являлся придворными некоронованного короля. Лучшего документа, нежели картины Боттичелли, в истории флорентийского неоплатонизма просто не существует. Картины Сандро можно и нужно разглядывать как обобщенный портрет феномена гуманизма. Двор Лоренцо хочется назвать прообразом Телемского аббатства, настолько придворная семья гуманистов выглядит органично. Причем как Телемская обитель, которая живет на дотации Гаргантюа (а добрый король Грангузье, а в дальнейшем и Гаргантюа берут деньги неизвестно откуда), так и просвещенная Флоренция, со всем ее интеллектуальным цветением, живет на дотации банкирского дома Медичи, на деньги, добытые торговлей и ростовщичеством. При жизни Боттичелли идеология дала сбой, произошло столкновение двух систем взглядов – светского неоплатонизма, который олицетворял Фичино и который с радостью воспринял Лоренцо, и христианского богословия в лице монаха Савонаролы. Фанатичный доминиканский монах, страстный проповедник Джироламо Савонарола приехал в город и стал аббатом в аббатстве Святого Марка. Его проповеди шли вразрез с принятым при дворе стилем общения. Случилось так, что Боттичелли оказался в центре спора; принято творчество Боттичелли анализировать в связи с этим – очевидным и лежащим на поверхности – конфликтом взглядов.
Принято говорить (и это соответствует истине, во всяком случае частично), что Боттичелли находился то под влиянием одной доктрины, то под влиянием другой. Велик соблазн разглядеть в конфликте Фичино – Савонарола прообраз будущего спора, определившего религиозные распри Европы: спора Эразма и Лютера о свободе воли. И впрямь, доминиканский монах столь же рьяный обличитель светских нравов, как ранний Лютер. Савонарола так же едко бранит Рим: симонию, бытовой разврат, жадность (а индульгенций, на которые обрушился Лютер, в то время еще не придумали). Впрочем, на этом сходство заканчивается. Республика Иисуса Христа, которую возглавил Савонарола, нисколько не напоминает княжества и курфюрства, коим служил зрелый Лютер, но, скорее, похожа на коммуну Мюнцера. Не напоминает реформатор Савонарола ни Кальвина, ни Беза; в нем вообще нет нетерпимости по отношению к ереси. В конце концов, это как раз его сожгли на костре, а Кальвин сам жег людей.
Конфликт Фичино – Савонарола и впрямь есть модель европейской проблемы, но не только реформаторской мысли, долженствующей обновить церковь. Это спор более общего характера, философский, уточняющий понятие «гуманизм», то есть самосознание человеческого рода. Именно выяснением того, что есть гуманизм и гуманность, заняты Лоренцо Валла, Поджо Браччолини, Фичино, Лоренцо Медичи – и художник Боттичелли, который (в силу специфики живописи) обобщил опыт рассуждений. Это ведь и есть самый существенный вопрос эпохи, которую мы именуем Возрождением. Время Возрождения обозначает процесс оживления прошлого, присвоения античного наследия; но это лишь описание технического процесса – разыскание рукописей и памятников культуры, переводы, внедрение текстов в современность. В результате присовокупления языческого мифа к христианству образуется определенный тип исследователя и потребителя новых знаний. Появляется тип человека, расширившего кругозор и усовершенствовавшего свое понимание общественной морали; представление о «благе» не поменялось, оно как бы «усложнилось». Возник особый круг тех, кто понимает важность новых правил: поскольку догматы схоластики вдруг оказались – нет, не оспорены, но включены в систему тонкой аргументации. В переходе от логики (главной дисциплины схоластов) к риторике, к элегантности выражения, помимо прочего, есть дань изяществу письма Платона. Сохранившиеся сочинения Платона – это блестящая литература, и «Записи к лекциям» Аристотеля с ней сравниться не могут. Моральные догмы схоластов вывели на сцену театра, где играется сложная пьеса, и теперь мораль обсуждают образованные люди, владеющие речью, обладающие стилем. Так появилось общество людей, решивших жить сообразно новым (вдруг открывшимся) способам узнавания мира и обладания миром. Возник персонаж истории, названный «гуманистом». Определением того, чем studia humanitatis почетны и хороши (если хороши и почетны), и заняты искусство и философия Ренессанса. Гуманизм – это не что иное, как новая идеология, использующая и неоплатонизм (в его флорентийском варианте), и эпикурейство (в толковании Валлы), и стоицизм (в том изводе, в каком прочитали Сенеку), и, разумеется, Аристотеля; соединившие все это произвольным образом с христианскими заповедями. Возникает форма мышления привилегированных классов. Гуманистами считают себя не только университетские профессора, но и поэты и художники, и даже князья и кондотьеры. Гума