о да Монтефельтро), растрата денег приюта девочек, обрекшая их на участь падших женщин, и – главное – уничтожение (сведение до номинального статуса) демократических институтов города.
Иллюзия длилась два десятка лет: казалось, наступил золотой век, будто бы и впрямь, согласно утопии Платона, во Флоренции правят благородные философы. Савонарола показал, чего стоит народу это правление: его урок состоял в том, что философия в союзе с властью (как это желал видеть Данте – см. сочетание власти философа и императора) становится тиранией. Клан Медичи, некогда поднявшийся из пополанов, объединявшийся в свое время (время молодого Козимо) даже и с цехами сукновалов-чомпи, со временем вырвал власть у более сильных олигархов и присвоил себе такие привилегии, коих предыдущая олигархия не знала. Медичи, коих сегодня часто именуют «крестными отцами Ренессанса», управляют и Советом семидесяти, и гонфалоньерами справедливости. Время власти клана Медичи заканчивалось объективно – прежде всего потому, что банкирскому дому, дававшему кредиты всему христианскому миру, не возвращали долгов. Так, астрономические суммы, данные взаймы английской короне, остались невозвращенными. Благосостояние было не просто шатким, оно было ложным. Савонарола появился в то время, когда власть олигархии должна была рухнуть. Спустя некоторое время Никколо Макиавелли в «Истории Флоренции» напишет так: «А если вы вникнете в поступки людей, вы увидите, что все, которые достигли больших богатств и большой власти, добились этого либо вероломством, либо насилием, и захваченное обманом или силою они, чтобы скрыть недостойные способы приобретения, лживо называют теперь заработанным. Те же, кто по малому разумению или по чрезмерной глупости избегают таких способов, все больше погружаются в порабощение и в нищету. Потому что верные рабы – всегда рабы, а хорошие люди – всегда бедны. От порабощения никогда не освобождается никто, кроме вероломных и дерзких, а от нищеты никто, кроме воров и мошенников». К моменту смерти Лоренцо Медичи в 1492 г. – яростные проповеди Савонаролы достигают крещендо – неправедное устройство золотого века осознали все. Великолепный умирал мучительно и мужественно; он призвал к себе монаха Савонаролу, которого чтил за непримиримость, чтобы тот отпустил ему грехи, – монах отпущения грехов не дал. Савонарола предсказал гибель Флоренции – ему не верили. Гуманисты двора любовались куртуазным спором Лоренцо и Савонаролы, хотя беда была уже рядом. Полагались на то свойство блага, которое отторгает внешнее зло. Порфирий в биографии Плотина описывает, как умышлявший на Плотина философ Олимпий испытывал неприятности всякий раз, как плел интригу: зло не может оказать вреда идеалу, возвращается к пославшему его. Двор Медичи по-прежнему был блестящ, и светский гуманизм объединял ученых и вельмож; впрочем, это был особый просвещенный гуманизм, лишенный пафоса. Страсть к справедливости и истине, как это всегда бывает во времена декаданса, стала чем-то неприличным. У Паскуале Виллари есть пассаж, описывающий флорентийские нравы: «На лицах, носивших печать проницательности, остроумия и тонкой понятливости, мелькала холодная улыбка превосходства и снисхождения всякии раз, как только они замечали в ком-нибудь увлечение благородными и возвышенными идеями». Фраза эта, легко применимая и к современному постинтеллигентному обществу, объясняет многое в экстатической привязанности Боттичелли к Савонароле. Боттичелли действительно алкал истины. Он был абсолютным придворным – но, несмотря на это, точнее, вопреки этому, он желал быть художником, который выполнит миссию Данте, Кавальканти, Сикста; различал ли Боттичелли противоречия и несовместимость доктрин этих философов? И в Савонароле он не увидел врага – напротив.
Савонарола имел свойство очищать речь от привычных неоплатонизму необязательных метафор, говорил по существу; его речь была лишена аллегорий неоплатонизма. Лоренцо всегда хотел казаться искренним: он отдавал себя общению с друзьями и праздникам. Автор карнавальных песен и одновременно куртуазный любезник был «неутомим в пороках», если воспользоваться оборотом Макиавелли, но любил искусства. Вопрос, который поставил Савонарола, звучал просто: если в искусстве существует истина, то как искусство мирится с социальной несправедливостью? И что же должен автор «Весны» на такой вопрос ответить?
Колебания Боттичелли между двором Лоренцо и монастырем Святого Марка происходят от осознания того факта, что ремесло художника не может быть искренним, а искусство требует искренности. Это фундаментальное противоречие искусства. Изощренность требует знания приема, искусственности, неискренности, но изощренное искусство состоятельно лишь тогда, когда оно сущностно искренне. Эстетика постоянно тщится примирить это противоречие. Великий соблазн всякого флорентийца в том, чтобы принять непомерное честолюбие и жестокость Данте за гражданственную искренность – этому соблазну поддались столь многие, что собственно флорентийцами ограничиться не удастся. Тяга к сильной руке и смиряющей все и всех единой воле остается в Европе навсегда; но Боттичелли миновал этот соблазн, возможно, не осознанно, но интуитивно.
Интуитивно даже неискушенный зритель чувствует (тем более столь опытный мастер, как Боттичелли), где художник говорит от сердца и где им руководит воля к власти, где он фальшивит. Мы готовы идти за яростным призывом, если нам чудится в нем порыв к свободе. Мы готовы полюбить примитив, несмотря на вульгарное рисование профана, именно за первичность чувств. Но подлинно глубокими могут быть лишь сложные чувства и милосердные чувства. Пафос, идущий от тщеславия, равно как искренность, происходящая от невежества и незнания, недорого стоит. И если вера – а христианский гуманизм пытается объединить духом веры и святой истины знания ученого – скрепит знания, то такое искусство, вероятно, станет тем искомым продуктом, которого добивается Ренессанс.
Проповедник Савонарола показал, однако, как неоплатоники сделали «прекрасное» предметом обладания и тем самым превратили главную категорию Платона в «суету». Во Флоренции чтили слова «красота» и «свобода»; Савонарола показал относительность этих понятий. Тем самым идеология светского неоплатонизма была разрушена.
В 1494 г. клан Медичи изгнали из Флоренции. Пьетро, сын Лоренцо и большой неудачник, передал французам ряд крепостей – это стало последней каплей. Город восстал. Горожане восстали против банкиров, купцов, ростовщиков, желая вернуть демократические привилегии, восстали против иностранных влияний; восстали против альянса с папой Иннокентием, сменившим Сикста, – причин было сразу много. Как всегда во время революций, когда целей много – не удается осуществить ни единой. На месте разрушенной утопии Лоренцо Великолепного возникает демократическая коммуна – так называемая Республика Иисуса Христа, главой которой выбирают Джироламо Савонаролу. Первым декретом Савонарола изгнал из города ростовщиков – кстати будь сказано, это был и первый декрет Парижской коммуны.
Этот величественный монах – в одиночку противостоящий и олигархии Тосканы, и французскому королю, и Риму – на короткое мгновение стал воплощением Ренессанса. В него поверили многие: в том числе и Пико делла Мирандола, и Сандро Боттичелли. Проповедь Савонаролы, направленная на переустройство Флоренции (из цикла проповедей на книгу пророка Аггея), звучала в присутствии Боттичелли в ноябре 1494 г., сразу после смерти Пико делла Мирандола, которого перед тем Фра Савонарола успел постричь в доминиканцы. В проповеди Савонарола старается обосновать справедливую форму правления.
Если вычленить идею Ренессанса – то, как эта идея предстает из совокупности работ философов, схоластов, гуманистов и художников, – это идея городской коммуны, республики, сочетающей в себе римское представление о праве и христианские императивы. Этот утопический Ренессанс несколько раз обещал воплотиться. И всегда нечто мешало осуществить утопию. В 1494 г. такая возможность была тоже – но ни величия Медичи, ни демократической справедливости достичь не удалось.
В 1495 г. Боттичелли пишет картину «Клевета» (Уффици, Флоренция). Создана вещь непосредственно после изгнания рода Медичи, оккупации Флоренции войсками Карла VIII, политического торжества Савонаролы (как известно, крайне недолгого). Картина создана, руководствуясь экфрасисом Лукиана, описавшего картину Апеллеса, не сохранившуюся; Боттичелли воспроизвел описание: царь Мидас, перед ним Клевета, влачащая за волосы невинного, подле них – персонифицированные Зависть, Злоба, Невежество и т. п. «Клевета» – единственная трагическая картина Боттичелли. Точнее сказать, очевидно трагическая картина Боттичелли, поскольку трагизм «Весны» неочевиден, хотя мы ощущаем меланхолию этого произведения. Чтобы увидеть в бережной поступи Примаверы дорогу к небытию, требуется сделать интеллектуальное усилие – в картине «Клевета» беда и несправедливость явлены сразу и резко.
Тема наказания, расплаты, суда – мотив, не часто встречающийся в эстетике неоплатонизма; сравнивая язык итальянской живописи той поры с бургундской (см. «Суд Камбиза» или «Мучения Эразма» Боутса), поражаешься отсутствию показной жестокости. Лишь у Данте примеры крайней жестокости встречаются постоянно; Данте доставляет удовольствие описывать мучения: «копна кишок между колен свисала, виднелось сердце с мерзостной мошной, где съеденное переходит в кало» (Ад, XXVIII, 25). Так Данте описывает Магомета, вера которого заслужила чудовищную пытку, по мнению христианина, но вот почему язычник Вергилий принимает на себя заботу водить вечного мученика по Аду из круга в круг («мне … назначено судьбою вести его сквозь Ад из круга в круг» (Ад, XXVIII, 49), это не вполне понятно. Почему именно такого исключительно жестокого субъекта (а как именовать языческого поэта, который водит по чертогам Ада Магомета с вырванными внутренностями?) надо избрать себе в провожатые в поисках вечной любви – это вопрос неприятный, но необходимый. Нежный Боттичелли ничего подобного не изображал и вряд ли бы мог нарисовать фекалии, стекающие по выдранному сердцу (изощренная жестокость Данте редко находила буквальное воплощение у художников, но импонировала нордическому характеру Уильяма Блейка, который спустя века воплотил некоторые пытки в зрительные образы). Однако, сколь бы ни был Боттичелли по нраву миролюбив, он пишет сцену расплаты. Непонятно за что.