ектива выражена как в живописи Микеланджело, так и в его скульптурах, всегда словно вырывающихся из центра камня, но, одновременно, и закручивающихся в спираль, которая вновь уходит внутрь общего объема. Такая центростремительная перспектива является лучшей характеристикой республиканского общества, строящего себя не на основах внешней экспансии, но на принципах внутреннего совершенствования отношений меж людьми. Иными словами, «гражданский гуманизм» Пальмиери и «теологический гуманизм» Пико делла Мирандолы встречаются в центростремительной перспективе Микеланджело. Концепция Микеланджело, сопрягавшего Ветхий Завет с античностью на уровне сюжетном и пластическом, на философском уровне стала сопряжением теологического гуманизма с гуманизмом гражданским.
Мы могли бы рассматривать этот феномен сопряжения концепций как явление единичное, как художественное открытие Микеланджело, событие внутри изобразительного искусства, и только. Но сопряжение гражданского гуманизма и теологического гуманизма, впервые обнаруженное Микеланджело в центростремительной перспективе, затем – причем вне художественных школ – было утверждено в работах Гойи и ван Гога и, возможно, полнее всего в философии Бруно, Рабле, Гете, Браунинга, Маяковского, в современной истории, у Маритена и Ойгена Розенштока (Eugin Rosenstock-Huessy), это стало программой в антифашистском кружке Крейзау Гельмута фон Мольтке. И если мы назовем эту трактовку гуманизма гуманизмом мировой республики, вероятно, мы будем близки к пониманию Микеланджело.
Обобщенного Ренессанса не существует по той же очевидной причине, по какой не существует некой «обобщенной» Реформации, но есть и Лютер, и Мюнцер, и Кальвин, и Эразм; по той же причине, по какой не существует «обобщенного» марксизма, но представлены культурно-исторические эксперименты в диапазоне от тиранических идеологов типа Ленина до прекраснодушного республиканца Грамши. Микеланджело, разумеется, работает с тем же пластическим языком (назовем его в данной коннотации «гуманистическим», исходящим от античных идеалов внешней красоты), что и Боттичелли, и Синьорелли. Но как отличен неоплатонизм Прокла от куртуазного неоплатонизма Полициано, как рознится программа Поджо и Валла, как рознятся светская, гражданская и христианская трактовки гуманизма, так и творчество Микеланджело отличается от творчества современников. Часто Микеланджело нуждался в прямых утверждениях; это вовсе не значит, что он думал прямолинейно. Микеланджело, напротив, приложил усилия, чтобы срастить несколько концепций. Но некоторые вещи для него были константны: тирания должна быть уничтожена, закон должен обуздать богатых, христианская религия должна стать доктриной, уравнивающей всех в правах и обязанностях.
Назвать его художником сопротивления и певцом республики – соблазнительно, но поспешно. Конечно же, помимо прочего, его роль и такова. Первый европейский художник сопротивления стал учителем Гойи, Домье и Пикассо, доказал, что пластика может воплощать сопротивление. Понимая христианство как основание республиканского строя, Микеланджело соответственно трактовал отношение религии к империи – и в этом был прямолинеен. Программу, изложенную Данте в «Монархии», принять, вероятно, не мог. Данте провозглашен своего рода камертоном итальянского Возрождения, и считается, что Микеланджело равнялся на Данте. (Подобное происходит в русской культуре с образом Пушкина, объявленного авторитетом во всех вопросах.) Тем не менее Данте не всегда может являться моральным авторитетом, и даже в политических взглядах его опыт не может быть принят как абсолютный образец. Преклонение Данте перед императорской властью потребовало от него поместить Брута в нижний круг Ада, в ледяной Коцит, в пасть Люциферу, тогда как Цезаря он вывел в Лимб. И впрямь, Марк Юний Брут был человеком не особенно симпатичным: тщеславным сребролюбцем, требовавшим с должников 48 % годовых против положенных 12 %, на что выхлопотал разрешение Сената. Марк Брут требовал чеканить свой профиль на монетах, обходил города, собирая дань. Был столь жесток, что, как рассказывает Плутарх, жители города Ксанф предпочли покончить массовым самоубийством, чем отдаться во власть алчного Брута. Подробности о процентных взысканиях, описанные в письмах Цицерона к Аттику, Данте знать не мог – и его антипатия к Бруту основывалась на факте предательства повелителя. Но Микеланджело все это мог знать: Петрарка письма Цицерона переписывал, и Микеланджело списки мог читать. И вот его отношение к Бруту как к отцу алчной республики и к Цезарю как главе империи любопытно.
Донато Джаннотти оставил так называемые «Диалоги о числе дней, проведенных Данте в поисках Ада и Чистилища», где эта проблема подробно обсуждается. Обаятельный текст, написанный по образцу платоновских диалогов (как большинство текстов того времени и того круга), начинается с анализа хронометража «Комедии», составленного Кристофоро Ландино. Микеланджело легко показывает по тексту, сколько дней Данте путешествовал и т. п. Помимо прочего, мастер обнаруживает основательные познания в астрономии. Но важнее та часть, что посвящена тирании и восстанию.
«Когда к художнику обратились с вопросом, почему Данте поместил Брута и Кассия в последнем кругу Ада, а Цезаря – выше, он разъяснил свое понимание: “Прочтите внимательно первые песни, и вы убедитесь, что Данте прекрасно понимал натуру тиранов и знал, какой кары они заслуживают от Бога и от людей. Он относит их к грешникам, совершившим “насилие над ближним”, которых наказывают в седьмом круге, погружая их в кипящую кровь (…)” Поскольку Данте на это так смотрит, едва ли можно допустить, чтобы он смотрел на Цезаря иначе, как на тирана своей родины, и не считал, что Брут и Кассий вправе были его не убить; ибо тот, кто умерщвляет тирана, убивает не человека, а зверя в человеческом образе». Все тираны лишены естественной для человека любви к ближнему, лишены человеческих наклонностей – это уже не люди, а звери. Что у них нет любви к ближнему – не подлежит сомнению, иначе они не стали бы захватывать того, что принадлежит другим, и, попирая других, не сделались бы тиранами… Отсюда ясно, что тот, кто убивает тирана, не совершает убийства, ибо он убивает не человека, а зверя в человеческом образе.
И это, казалось бы, сказано предельно ясно. Однако Микеланджело продолжает, не желая прямо опровергать Данте; лукавит мастер или нет, всякий может судить сам.
«Хотя затем спешит добавить, что от тиранов следует отличать наследственных королей и вообще законных властителей: “Я не говорю здесь о повелителях, чья власть освящена веками или покоится на воле народной, и которые управляют своим городом в полном единомыслии с народом…”»
Здесь Микеланджело цитирует Макиавелли, который советует тирану полагаться не на знать, которая изменит, но на народ, который верит. Микеланджело развивает речь так:
«Микеланджело: но учитывая то, что произошло после смерти Цезаря, тот факт, что он стал тираном, был бы меньшим злом. Возможно, со временем Цезарь устал бы властвовать и сделал бы то, что сделал Сулла, вернул бы свободу родине и восстановил бы республику. Я думаю, что убийство могущественного властителя, независимо от того, справедлив ли он или нет, это проявление огромного самомнения, и неизвестно, чего можно ожидать после смерти тирана»[25].
В устах Микеланджело (если слова переданы верно) упрек в самомнении звучит странно. Самомнение у самого мастера высокое; иное дело, что Микеланджело не совершал насильственных действий. Важно в этом отрывке то, что Микеланджело (он уже стар) убежден в предопределенном крахе республики, а уповать на то, что республика возникнет сама собой, да еще по воле тирана, он вряд ли может. Но считает нужным выразить надежду на эволюционный характер перемен. Остается предположить, что идеальную республику он видит иначе, нежели предъявленные варианты.
«Я не согласен с теми, кто думает, что добро следует внедрять злыми методами, то есть убийством; не согласен с теми, кто не учитывает, что времена меняются (…), что люди устают, и иногда добро, которого ждешь, приходит неожиданно и без надобности опасных действий. Во времена Суллы многие хотели свободы Рима и желали, чтобы Сулла был убит, но, когда увидели, что Сулла добровольно отрекся от диктатуры и вернул свободу, не думаете ли вы, что они обрадовались миру, восстановленному в республике без кровопролития? И тогда осудили они свое желание убить Суллу. Если бы Цезарь остался в живых и сделал то же, что Сулла, и тогда тот, кто замыслил убийство, поступил бы дурно. Данте был, вероятно, убежден, что Цезарь будет делать то же самое, что и Сулла, и думал, что Брут и Кассий допустили ошибку и поэтому заслуживают наказания, которое он им назначил»[26].
В этой реплике по меньшей мере три допущения: Цезарь вряд ли отрекся бы от власти (Цезарю принадлежит фраза «Сулла, вероятно, не знал азбуки, когда писал свое отречение»), Данте не приветствовал бы отречение Цезаря (ведь Данте желал торжества единой власти в императоре), и отречение Суллы, сколь бы ни было прекрасным, не вернуло жизни тех, кого он убил, будучи тираном. Микеланджело обманывает сам себя, как всегда обманывают себя те, кто полагает, будто тиран добровольно, словно пресытившийся властью Сулла, откажется от власти. В поздние годы советской власти ходила легенда, будто Сталин устраивал «чистки» лишь затем, чтобы, совершенно очистив страну от зловредных партийцев и чекистов, отречься от верховной власти и удалиться в скит по примеру Александра Первого. Впрочем, сомнительно, чтобы Микеланджело (а в этом диалоге он демонстрирует знание истории, а не только текста Данте) надеялся на добровольное отречение тиранов Флоренции. Сказано это скорее ради смягчения противоречий с Данте. Грехи и слабости республики были столь же очевидны для Микеланджело, как и грехи тирании, но это не повод принять империю. Собственно говоря, всякий раз, когда Флорентийская республика оказывалась вновь под властью Медичи, причиной была слабость и коррупция республики, а не только алчность тирании. Очевидно, что автор портрета идеального тираноборца видит республику иначе, нежели просто торжество восстания во Флоренции или Риме. Он думает о мировой республике – так, как Данте думал о мировой империи.