Тела лесных ведьм, алебастрово-белые, нежные, чувственные, написаны так, как не писали женские тела ни художники кватроченто, ни современники Бальдунга – Дюрер и Кранах. Картины с обнаженными женщинами, безусловно, эротические – а рядом с Бальдунгом в те годы довольно много эротической художественной продукции. Бехама даже привлекают к суду за наивную порнографию. То, что Бальдунг озабочен проблемой пола, сам художник охотно вышучивает – в рисунке «Мучения святого Себастьяна» (Музей в Роттердаме, 1515) он изображает стрелу, вонзившуюся в причинное место мученика – нетипичная деталь для подобного сюжета. Надо ли говорить, что в святом Себастьяне легко угадать черты автопортрета. Однако эротизм Бальдунга отличен и от вульгарных сцен, нарисованных современниками, и от изысканной эротики итальянского маньеризма. Попросту говоря, Бальдунг изображает эротику, но не разврат.
Сравнить эти два типа чувственности и два различных способа наслаждения, любования женскими прелестями – необходимо. Ганс Бальдунг Грин художник не целомудренный, любит женское тело; но когда в описании его картин используют слово «похоть», совершают ошибку. Ни похоти, ни вульгарности в его картинах нет совсем. В штутгартском рисунке «Любовная пара» изображены лежащие рядом обнаженные мужчина и женщина, однако иного чувства, помимо взаимной нежности, в этих людях нет. Когда Люсьен Фрейд рисует два обнаженных тела, лежащих рядом, зритель невольно думает о половом акте, который только что завершен. Но обнаженные Бальдунга, чем бы они ни занимались до того, как уснули, подобной мысли не вызывают. Похоть присутствует в скабрезных гравюрах Бехама, утонченная извращенность и светский разврат характерны для итальянского маньеризма; ведьмы Бальдунга, влекущие, эротичные и беззастенчивые – не развратны. Ведьмы Бальдунга агрессивно выражают некое нецеломудренное, антидобропорядочное чувство, но это не разврат, а эпатаж.
Ведьмы Бальдунга вызывающе эпатируют христианскую мораль, издеваются над моральной эстетикой христианства. Но к разврату этот эпатаж отношения не имеет. Скажем, фривольные сцены современника Бальдунга Джулио Романо не имеют в виду никакого антихристианского утверждения; совокупляющиеся пары не то чтобы отрицают христианскую мораль, наверняка они примерные прихожане, извращенное сплетение античной похоти и христианской символики кажется естественным; а ведьмы Бальдунга вызывающе эпатируют христианскую эстетику, но при этом не развратны.
Графический лист со страннейшим названием «Новогоднее поздравление» изображает трех ведьм, которые сплелись голыми телами в причудливую фигуру, пожалуй, даже эротическую; изображен не лесбийский акт, но эпатирующая зрителя оргия.
Давно установлено, что данный лист есть пародия на традиционную рождественскую открытку, где фигуры волхвов или музыкантов должны образовать литеру «Х». Ведьмы сплелись так, что их голые тела образуют литеру «Х» – а смысловым центром композиции является распахнутая вагина ведьмы, стоящей на четвереньках задом к зрителю. И это не эротическая картина, а насмешка над Таинством Рождества.
Глядя на этот рисунок, вспоминаешь Панурга, приехавшего к ведьме (Пантагрюэль именуют ее сивиллой) за советом. И вот ведьма, вместо того чтобы произнести пророчество – а речь идет о женитьбе и потомстве, – поворачивается к Панургу задом и задирает подол.
– Вот она, сивиллина пещера! – восклицает Панург, и ни читатель, ни участники этой сцены нимало не помышляют об эротике. Это не скабрезность, нет. Это эпатаж в том Бахтиным описанном ключе, которым ни книга Рабле, ни картины Бальдунга не открываются, но который, однако, помогает увидеть, что телесное – не обязательно разврат.
Бальдунг говорит о сакральном так же свободно, как Вийон или Рабле, и легко соединяет скабрезное с сакральным, чтобы резче выделить сакральное. Этот прием применяли впоследствии Бертольд Брехт или русский сатирик Зиновьев. Четверостишие из «Зияющих Высот»:
У моей зазнобы в попе поломалась клизма,
Снова бродит по Европе призрак коммунизма, —
схоже свой семантикой с картинами Бальдунга.
«Новогоднее поздравление» – издевательское название сродни подписям Гойи к листам «Капричос», и если вспомнить, что рядом с обнаженной ведьмой Бальдунг порой рисует гитару, то ассоциация «женщина-гитара» напрашивается. Свободная музыка гитары и церковный хорал – несовместимы; таким образом, ирония надписи становится понятной. В этой связи сошлюсь на еще одного художника, близкого по типу эпатажности Бальдунгу. У Бальтюса есть картина «Урок игры на гитаре», полная именно такого же, вызывающего и одновременно не-развратного эротизма. Картина изображает молодую женщину, на коленях которой, выгнувшись, лежит девочка, причем ее платье задралось, и вагина – как и на листе Бальдунга – становится смысловым центром картины. Вне анализа графического листа Бальдунга «Новогоднее поздравление» вещь Бальтюса «Урок игры на гитаре» понятна мало, но стоит соотнести расположение тел учительницы музыки и ученицы (их тела образуют ту же литеру Х), как вместо странной садистской сцены мы видим антиклерикальную иронию. Впрочем, то было замечание на полях рассказа о ведьмах Черного леса.
Франкфуртская картина с двумя ведьмами вполне могла бы экспонироваться подле черных картин Гойи, а говоря о сладострастных ведьмах, мудрено не сравнить с ними ведьму из «Фауста», заигрывающую с Мефистофелем. Любопытно, что чувственное влечение Гете к античности (что ясно видно по второй, «классической» Вальпургиевой ночи из второй, «античной» части «Фауста») берет свое начало именно в том – немного ироничном, холодно-эротичном взгляде на античную культуру, что мы встречаем у Бальдунга Грина. «Мудрая сивилла», как называет ее Мефистофель, в прошлом не чужда эротических проказ, мы узнаем это из ее воспоминаний, но это – так, на заднем плане истории. Франкфуртская картина сознательно пародирует неоплатонический дискурс – сопоставление Любви Земной и Любви Небесной; здесь, как и у Тициана, представлены две красавицы, чьи стати рифмуются и зеркально отражаются, но явлены лесные создания, иначе толкующие и ту субстанцию, и другую. Это тоже Любовь, но иная, не учтенная неоплатонизмом. Пламя, горящее за ведьмами (а горизонт объят пламенем), и пламя, горящее в тиглях ведьм (почти на каждой картине с ведьмами одна из них держит в руках раскаленную чашу алхимика с языками огня), говорят нам о том, что Бальдунг описывает процесс изготовления волшебного варева, в котором обе субстанции Фичино вплавляются одна в другую. Именно потому, что Бальдунг не исповедует ни религию неоплатонизма, ни доктрину Аристотеля, давно сросшуюся стараниями Августина и Фичино с христианством, он язвительно изобразил греческого философа Аристотеля, которого оседлала лесная ведьма. Формально это изображение Аристотеля и его жены Филис – по преданию, философ был подкаблучником, и жена ездила на нем верхом, вероятно, в переносном смысле – но фактически Бальдунг Грин нарисовал свою шварцвальдскую ведьму верхом на аристотелевском учении.
Для того чтобы это предположение не казалось спекуляцией, переведем взгляд от рисунка с Аристотелем на картину, датированную 1530 г. (Стокгольмский музей), которую называют «Меркурий». На самом деле на картине изображен не римский бог Меркурий, покровитель воровства и торговли, но Гермес Трисмегист – в своем характерном шлеме с крыльями, со своей патриархальной бородой (не присущей Меркурию) и с его знаменитым жезлом, на котором змеи сплетают узор бесконечности.
В образе Гермеса Трисмегиста художник изобразил самого себя, это автопортрет. Так Бальдунг обозначает свою роль в искусстве: подобно Гермесу Трисмегисту, он синтезирует многие знания в единую науку жизни, в общее комплексное вещество, дающее жизненную энергию. Он сплавляет воедино эстетику кватроченто (традицию, перенятую Дюрером), витальную силу Черного леса, германский дух и даже христианскую доктрину – правда, трактованную своеобразно.
Именно потому что он – Гермес Трисмегист, он может одновременно писать Фрайбургский алтарь с Распятием, ведьм Шварцвальда и Венер, которые оказываются ведьмами; все это компоненты единой мистерии.
Стоит осознать Ганса Бальдунга как альтер эго Гермеса Трисмегиста, и его прозвище Грин (зеленый) получает дополнительное прочтение в контексте «Изумрудной скрижали», главного сочинения Трисмегиста.
В знаменитой и столь трудно толкуемой «Ведьме» (1515, Нюрнберг) он рисует нагую красавицу, заигрывающую с драконом. Этот рисунок заслуживает подробного описания. Изображена женщина (ее называют ведьмой, но с равным успехом можно назвать и Афродитой), стоящая над змеем, которому Амур насильно раздвигает пасть. Женщина стоит в позе Венеры Каллипиги, бесстыдно выпятив зад так, что видна ее вагина, из ее влагалища хлещет широкая струя прямо в пасть чудовищу. Толкования множатся: иные считают этот поток мочой, иные менструальной кровью, кто-то говорит об акте орального секса. При всем том в композиции имеется существенная деталь: тело дракона представляет собой портал – его пасть раскрыта, но его хвост образует еще одну пасть – и жидкость, извергнутая женщиной, проходит сквозь тело дракона и вылетает из пасти на его хвосте, а оттуда устремляется в небо. Изображен круговорот, и это круговорот жизненной энергии. Не моча, не менструальная кровь и не сперма; изображен процесс оплодотворения мира: женщина (Венера… ведьма… сивилла…) есть источник жизненной силы, которая питает мир. Данный рисунок – воплощение алхимии Трисмегиста и того, что Бальдунг ждет от ведьм и от Шварцвальда. Ведьмы Бальдунга – не развратницы, они жрицы и делатели, в том смысле, в каком употребляли это слово алхимики.
В изображении тел и ветвей Бальдунг сам становится алхимиком. Для изображения сплетения ветвей и морщин тела техника гравюры пригодна едва ли не больше, чем масло. Резец режет медь, точно морщина режет плоть, точно трещина расслаивает дерево. Стихия леса перетекает в стихию народного сознания и воспета с той же страстью, с какой Беллини и Мантенья воспевают античные руины. Лес для германцев – тот же Рим. Ренессанс латинской Европы родился через крещение язычества; антитеза кватроченто явлена германцами через природу лесной алхимической стихии. Рациональное начало (по Бальдунгу – Гермес Трисмегист) сумело сплавить в алхимическом тигле особый продукт: просвещенное знание с природой народного сознания – это и есть Реформация. Краеугольный шеллинговский термин «продуцирование» есть точнейшее опи