Картина «Святой Себастьян» написана со всей изощренной техникой бургундского масляного секрета, тонкие полутона, мягкий свет – темпера такого нежного света не передаст. Закономерно, что именно внутри бургундской автократии возникла масляная живопись, то есть витиеватое рассуждение; Флорентийская республика нуждалась в простом утверждении – в локальном цвете и прямой перспективе. Интеллектуал Бургундии (мы знаем, как интеллектуалу непросто при тирании, на примерах XX в.) нуждается в многоступенчатом оправдании своей жизненной позиции, в изощренной логике, в сложных цветовых валёрах, в нюансах цвета и психологии, в многовекторной перспективе. Ах, быть свободным в несвободном мире так утомительно: никакое утверждение не однозначно, понимание варьируется. Бургундская перспектива распадается на сотни интерпретаций воздушных и цветовых, оттенки множатся и усложняются, мысль нельзя высказать прямо, требуется показать, до чего анализ непрост. Антонелло да Мессина, используя все секреты многослойной техники, тем не менее спрямляет утверждение до ясного и простого. В воздухе звенит республиканская синева, и свободный человек стоит на площади – защищая своей жертвой свободный город. Поразительным образом от фигуры Себастьяна возникает ощущение полной, ничем не ограниченной, летящей свободы.
Давид на площади Синьории стоит ровно в той позе, в какой стоит Себастьян – и в Себастьяне поражает то, что у мученика – свободная поза.
Письмо Поджо Браччолини к Леонардо Бруни 30 мая 1416 г. – описывает ту же сцену, что и письмо к Никколи, но иными словами:
«Со спокойным, ясным лицом шел он к своей гибели; ни огня не испугался, ни пытки, ни смерти. Никто из стоиков не принял смерть с такой твердой и бесстрашной душой, как встретил ее этот человек. Когда он пришел к месту казни, он сам снял с себя одежду; опустившись на колени, он поклонился столбу, к которому был прикован; сначала его, голого, привязали к столбу мокрыми веревками и приковали цепью; потом обложили кругом поленьями, перемешанными с соломой, – не маленькими, а толстыми, до самой его груди, набросав между дров мякины. Потом, когда поднялся огонь, он запел какой-то гимн, который долго не могли прервать ни дым, ни огонь. Вот еще одно замечательное доказательство твердости его духа: когда палач хотел бросить огонь за его спиной, чтобы он не видел, он крикнул: “Подойди сюда и здесь, на виду у меня, зажигай огонь. Если бы я боялся его, я никогда не пришел бы на это место. Ведь я мог его избежать”.
Так был убит этот человек, замечательный во всем, если не говорить о вере. Я видел его путь к смерти, все этапы этого пути. Поступал ли он так из-за своего неверия или из упорства, но смерть его во всем была подобна смерти философа. У меня было время, и я рассказал тебе эту длинную историю. Ничем не занятый, я хотел хоть что-то делать и описал тебе случай, напоминающий эпизоды из древней истории. Ибо даже известный Муций не сжигал свою руку с такой твердостью, как этот человек все свое тело; и Сократ не выпил свой яд так невозмутимо, как Иероним принял огонь».
То, что описал Поджо Браччолини в своем письме, определяется словом «свобода».
Свобода ведь выражается в возможности защищать другого. Раб потому несвободен, что не в состоянии никого защитить; именно неспособность оградить другого человека от унижения и есть несвобода. Любимая многими сентенция, будто в тюрьме, в лагере, в тоталитарном государстве можно, вопреки условиям, сохранять внутреннюю свободу, – вводит в заблуждение. Сохранить внутреннюю свободу в тюрьме нельзя. Будучи ограничен в своих действиях, заключенный не может никому помочь, пресловутая «внутренняя свобода» может пестовать никому не ведомое независимое суждение – однако связанный не может защитить ребенка, не может закрыть своим телом еще более слабого, не может пожертвовать собой. Пленник лишен привилегии отдать жизнь, поскольку ее уже забрали; и лишь способность к жертве делает абсолютно свободным. Лишь когда заключенный может пожертвовать собой подобно великомученикам, не предавшим веру под пытками; подобно Чернышевскому или Грамши, продолжавшим писать, несмотря на условия тюрьмы; лишь тогда заключенный свободен, поскольку продолжает защищать других своим примером. Идя на костер, Иероним Пражский свободен; стоя под стрелами, Себастьян свободен.
Христианство потому есть религия свободы, что основано на жертве во имя других. Пока ты способен защитить, ты не раб. Возрождение воскресило античность, чтобы принести ее в жертву христианству – это был акт абсолютной свободы.
Глава 5. Ян ван Эйк
Гентский алтарь «Поклонение Агнцу» – является метафорой Базельского собора, причем на всех уровнях – социальном, политическом, теологическом. Как и пристало архитектуре собора, возводился этот алтарь постепенно, год от года наслаивая смыслы. Перед нами собор живописи.
Полиптих «Поклонение Агнцу» был начат как прославление брачного пира Агнца с Церковью (как описано у Иоанна Богослова) и одновременно как триумф бракосочетания Филиппа Доброго и триумф политики Великого герцогства Бургундского. Сочетание государственной/религиозной/династической задач – причина сложности восприятия Гентского алтаря. В нижнем фризе картин изображено движение толп по направлению к Агнцу, в лицах гостей брачного пира – светлых чувств и радости немного. Идут первосвященники и рыцари, короли и вельможи – они погружены в заботы. Крестоносцы готовят новый поход, император Сигизмунд озабочен тем, утвердит ли его статус папа, Филипп Добрый оспорил Лотарингию у Рене Анжуйского, Альфонс Арагонский ждет часа двинуться на Неаполь и забрать у Рене также и Неаполь. Движутся когорты пап и епископов, их сплотила Церковь, она же вселила в сердца вражду; поклониться Агнцу идут интриганы, проклинающие друг друга. В толпе праведных судей заметен Шарлемань (Карл Великий) – он некогда собрал Священную Римскую империю и советует это проделать опять. Помимо прочего, толпы гостей брачного пира включают пленников бургундского оружия: Рене Анжуйского и Филиппа, графа де Сен-Поль, тех, чьими землями и деньгами приросло герцогство. То есть перед зрителем проходит и военный триумф также. Поверх торжества военного триумфа и брачного шествия явлено и торжество прощения; чудо Евхаристии должно объединить все. Молитва из Евангелия святого Матфея, которую читают первые христиане, пав на колени, структурирует общество на «плачущих», «миротворцев», «нищих духом» и т. д. Так, во всяком случае, читает картину Альбер Шатле, и движение триумфальных/брачных процессий подтверждает членение общества. Правда, внутри процессий шествуют роскошные вельможи и богатейшие прелаты, но их числят по разряду бессребреников. Символ общего единения усилен идеологией Констанцского собора, положившего конец авиньонской распре и спору гвельфов с гибеллинами. Констанцский собор явил солидарность и, подобно всякому интернационалу, обозначил врага – намечено подавить гуситов, выступить против турок; Яна Гуса сожгли, герцог бургундский скоро выступит с инициативой крестового похода против турок.
Средневековый собор – полный аналог Интернационала в XIX–XX вв.: призван сплотить веру, устранить разногласия. В Констанце решено поставить общее мнение собора выше авторитета папы, утвердили своего рода церковный конвент, парламентскую республику; «концилиаризм» (то есть приоритет решений собора над решением папы) против папизма – и вот на полиптихе Гентского алтаря движутся колонны депутатов, колеблется масса озабоченных лиц: все вместе – они способны принять единое решение. Собор в Констанце учреждает повестку регулярных созывов съездов – новому папе Мартину V вменили провести следующий собор через пять лет, а затем собраться через семь. Предполагается, что ротация обеспечит солидарность. Странным образом единодушия на картине ван Эйка не заметно. Следующий собор в Сиене (1428) распущен, едва успел собраться. Процесс, который лидеры партийных съездов обличают как «разброд и шатание», рано или поздно охватывает всякую планетарную идею, начиная от Вавилонской башни и заканчивая проектом Объединенной Европы. Когда общей верой и единой логикой пытаются объединить несхожие интересы, логика не помогает. Подобно тому как депутаты Второго интернационала, намереваясь сплотиться в борьбе за права трудящихся и осудить империализм, стремительно размежевались и поддержали войну своих наций до победного конца, – делегаты следующего, очередного собора съезжались в Базель, чтобы окончательно поссориться. Обстоятельства менялись, политика усложнялась. Если алтарь задуман и начат братьями ван Эйк под влиянием Констанцского собора, то продолжал работу Ян ван Эйк, уже думая о том, как изменилась Европа, – и успех Констанцского собора уже относителен. Интернационал верующих расширялся – включили восточную церковь, но поверх прежних легла новая задача – прославить Базельский собор как продолжение Констанцского, но более амбициозный. Тем временем выяснилось, что в Европе два собора проходят одновременно, поскольку Мартин V умер, его преемник Евгений IV не одобрил идею, будто собрание главнее председателя, и перенес собор в Феррару; собрание же не одобрило решение папы и продолжало свой Базельский собор. Гентский алтарь, задуманный в 1417 г. как апофеоз объединения, стал символом распада – и если смотреть на алтарь непредвзято, то видно, что паломничество к Агнцу распалось на насколько не связанных друг с другом групп. Участники отдельных фракций обмениваются недобрыми взглядами, хотя, разумеется, цель у всех одна – приблизиться к Агнцу. Параллельно с Базельским собором шел Ферраро-Флорентийский собор – и спор этих двух соборов определил конфликт времени.
Решался вопрос единения с восточной церковью, тем самым – восточная политика; решался вопрос верховной власти в церкви, тем самым и императорской – поскольку статус императора утверждает папа; сторонники папизма и концилиаризма фактически вернулись к противостоянию гвельфов и гибеллинов в иной форме. Ван Эйк (был или не был он осведомлен о политических коллизиях) повороты в дипломатии наблюдал с близкого расстояния: он был сам дипломатом. Помимо перемен в мире и в Европе – произошли перемены в политике ге