сте официально приказано очередным папой, Сикстом IV, не чинить препятствий сбору налога с евреев. С 1492 г. (то есть с испанской Реконкисты) семейство д’Эсте начинает принимать в Ферраре испанских беженцев-евреев, впоследствии, уже в XVI в. – беженцев-евреев из Богемии. Так формируется испанский и немецкий еврейский анклав в Ферраре; к середине XVI в. в Ферраре уже десять синагог. И хотя Козимо Тура работает на полвека раньше, он наблюдает, как иудаизм входит в культуру того в принципе закрытого, военизированного, пышно декорированного общества, которому иудаизм должен быть чужд. Это особенный процесс, не схожий с тем, что можно наблюдать спустя полтора века в Голландии: город евреев не принимает. Стивен Кэмпбелл, изучивший вопрос, пишет: «К 1470-м годам Эсте пришлось прибегнуть к насилию, чтобы обеспечить защиту евреев (имеются в виду выгодные герцогу банкиры. – М.К.) (…)». Убийство сына банкира Зинатана в Реджо в 1474 году и банкира Соломона Ноа Норса в Ферраре в 1480 году привело к введению смертной казни для убийц в каждом случае. Однако (…) молодой убийца пользовался огромной народной и юридической поддержкой, и сообщалось, что огромные толпы людей, включая профессоров университета, последовали за его похоронами. В 1481 году в Ферраре (…)». Эрколе мог остановить толпы, готовые грабить еврейские банки, только обнаженным мечом и угрозой смертной казни. Другими словами, евреи стали главной точкой напряженности и спора не только между папством и д’Эсте, но и между д’Эсте – и коммуной и народом Феррары.
Еврейская ученость – вещество трудноистребимое; Абрахам Фаризол, родом из Авиньона (ум. 1525), географ, космограф и комментатор Завета, живет в Ферраре и пользуется уважением. Пути гуманистов, сколь бы их ни держала в узде осторожность и ни унижало угодничество перед правителями, тем не менее действуют и в кондотьерской Ферраре. Притом что Борсо чужда ученость, как ее трактовали «гуманисты», кондотьерский нрав герцога не привел к уничтожению культуры, которая питалась его тщеславием. Гуманизм на службе тщеславного правителя – тема типичная для Позднего Ренессанса; но всякое государство интерпретирует тему по-своему. Есть пресловутые «красные линии», которые нельзя пересекать. Симбиоз христианства с Ветхим Заветом и каббалой, как это мог бы сформулировать Рене Добрый в Эксе или Пико делла Мирандола во Флоренции, – для идеологии Феррарского герцогства невозможен.
Заказ кардинала Бальтазара Ровереллы – своего рода революция, но мягкая, тихая революция, в масштабах капеллы.
Ветхозаветное чувство «любви к Богу», несовместимое с преданностью государству, в Ферраре невозможно.
Какой моральный урок можно извлечь из стратегии выживания Ветхого Завета в лоне агрессивной христианской идеологии, если, по сути, все устроено наоборот – и это христианство выжило и родилось в лоне Ветхого Завета? Какой моральный урок содержится в стратегии изощренной идеологизированной речи? Художнику свойственно запоминать (помнит рука) те формы, которые он использует. Форма и цвет – это предикаты рассуждения. Использовав в «Святом Георгии и принцессе Трапезундской» форму рога как символ бренной власти, наблюдая тему золотого рога в Библии Борсо в качестве атрибута власти, художник Тура использует рога в своей композиции ретабля как метафору власти и силы.
Раковины христианства и рога Ветхого Завета переплетены в троне Мадонны – как атрибуты силы и веры, как выражение идеологии.
Боль, излитая в «Пьете», примиряет одно с другим и растворяет одно в другом. Сочувствия иудаизму (иудею, изгою, парии) в творчестве Тура нет; равно нет и сочувствия христианскому мученику. Любую боль художник скорее принимает как положенное испытание.
Для Козимо Тура несвойственно рисовать «любовь», в его лексиконе такого слова нет. Тура никогда не нарисовал обнявшихся людей, даже мать Иисуса с мертвым сыном на коленях не делает попытки припасть к телу, прижать к себе. Герои Тура сдержанно выражают привязанность: чуть скосив глаза в сторону того, о ком думают; чуть тронув пальцами чужую руку. Герои Тура словно опасаются вовлечь другого в свою беду, которую превозмогают в одиночку; терпеть боль в одиночку – в этом есть особое целомудрие – отказаться от помощи. Именно в Ферраре, в условиях солдатского парадного варианта «гуманизма» родился этот язык, спустя столетия освоенный Беллем или Брехтом.
Любовь Козимо Тура заменяет солидарностью.
Метафизика ретабля Роверелла возвращает нас к тому пониманию «гуманизма», который вырабатывается в автократиях.
У Баксандалла («Живопись и опыт в Италии XV века») есть фраза, произнесенная с долей цинизма: «Мы говорим не обо всех людях XV века, а только о тех, чья реакция на произведение искусства была важна для художника, назовем их классами, оказывавшими покровительство искусству. В реальности это была небольшая часть населения (…) как ни печален этот факт, его требуется признать». Признать этот, казалось бы, самоочевидный факт сложно: таким предположением мы разрушили бы идею Возрождения как поновления Завета. Искусство Ренессанса посвятило себя христианской морали, высказывая ее по-новому, усложнив опытом античности и Ветхого Завета; мораль перестала быть собственностью церковного сознания; мораль стала выражением личного евангелия художника. Ответственность за личное евангелие стала причиной личной драмы Боттичелли, причиной противоречий Микеланджело. Низшие слои населения не просто «брались в расчет» художниками, но существование потенциального мнения «низших слоев» превратило искусство Ренессанса – в трагическое. Искусство, став светским, обслуживает общество неравенства; храм уравнивает всех, но внутри храма искусство неличностно. Картины созданы ради освобождения рабов, но существование привилегированного искусства возможно лишь при наличии рабов; художник работает на деньги того, кто угнетает бесправных. Христианская мораль не может существовать для избранных. Contradictio in adjecto уничтожило эстетику Ренессанса.
Тура писал для собора, где ретабль видят все. Иконография, выполненная согласно канону, позволяет читать образ буквально; прозрачные иносказания, внятные придворным, – вот аллегорический уровень толкования; гуманист, способный сопоставить идеологию и веру, извлечет моральный урок; но метафизическое прочтение картины существует не для одной страты, метафизическое толкование должно быть внятно каждому.
Структура алтаря – ретабля Роверелла – совмещает несколько общественных моделей, то есть совмещает несколько типов сознания – нобилей, иерархов, администраторов, гуманистов и, наконец, просто верующих – в том случае, если они анализируют основания веры.
Сам алтарь очевидным образом находится внутри храма герцогства Феррарского, внутри абсолютистского государства. Герцогство Феррарское ни в малой степени не напоминает Царство Божие и даже не похоже на республику, где соблюдается справедливость в отношении каждого.
Алтарь представляет Ветхий Завет и его Законы – как крепость, возникшую вопреки внешней власти, и в этой крепости, огражденное Законами Завета, выросло христианство.
Христианство, которое возникло в оппозиции Римской империи, постепенно само оформилось в Священную империю, утвердилось как государственная религия абсолютистских государств – и, таким образом, можно видеть, как внутри республиканской концепции Ветхого Завета (Republica Hebraeurum) возникает как бы имплантированная внутрь республиканского закона – новая трактовка империи.
В ретабле Роверелла художник показывает динамику нравственного сознания: внутри светской авторитарной концепции существует республиканская мысль, основанная на вере; эта республиканская концепция связана с Законом Моисея. Вера порождает внутри самой себя, внутри Закона, – поновление Завета, новое понимание Царства Божьего. Постепенно новое понимание Царства Божьего приводит к новой трактовке земного правления.
Царство Небесное – понятие, присущее иудейской религии, это состояние, знаменующее конечное исправление, финальная гармония мироздания, в котором всякая низшая точка достигает совершенства высшей точки замысла Бога. Понятие «Царство Небесное» использует еще Иоанн Креститель: «В те дни приходит Иоанн Креститель, и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: “покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное”» (Мф. 3:1), и сам Иисус в первых проповедях: «С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 4:17).
Постепенно понятие «Царство Небесное» меняется на понятие «Царство Божие»; причем в Евангелиях говорится о Царстве Божием внутри нас: «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20).
Тем самым – то высшее состояние справедливости, которое, согласно Ветхому Завету, достижимо лишь в будущем и употребляется в сослагательном наклонении, – переносится в сегодняшний день. Поскольку очевидно, что в реальности такое состояние блага недостижимо, оно переносится внутрь души человека, но налагает на человека обязательства – сопоставимые с Законами иудаизма. Уже в Послании к Коринфянам Павел говорит в отношении ныне живущих: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют» (1 Кор. 6:9); и таким образом понятие Царства Божьего становится своего рода земным императивом.
Возникает последовательность подчинений, содержащая в себе – если не противоречие, то трудность понимания. Нравственный Закон Ветхого Завета, имплантированный внутрь светской империи и существующий в ней, но вопреки имперскому сознанию, – этот Закон рождает внутри себя Новый Завет, который постепенно сам приобретает характер императива.
Ибо что и есть земная Священная Римская империя, христианское авторитарное государство, как не утверждение власти христианской уже в качестве внешней публичной власти.