Популярен анализ картин Босха, трактующий художника как мыслителя, отрицающего телесную сущность мира; все телесное бренно (прочитывают Босха именно так, и предположения о его «катаризме» усугубляют такую трактовку), греховно и подвластно Сатане. Но Босх отнюдь не отвергает материальный мир. Он славит материальный мир, дарованный Господом, и пытается освободить этот мир от злых чар.
Стог сена – и в этом странность и своеобразная надежда картины – венчает зеленый цветущий куст. Из копны соломы (то есть из скошенной и засохшей травы) пророс живой зеленый куст. У куста сидят лютнист и певцы-трубадуры; за их спиной целуются крестьяне (кстати сказать, эта пара целующихся крестьян с буквальной точностью воспроизведена в брейгелевском «Деревенском празднике»). Жизнь, проросшая из никчемной веры, жизнь, преодолевшая лицемерие и дрянь навязанного образа быта – это не совсем не христианская доктрина. Она не противоречит духу христианства, но вряд ли соответствует букве Писания. И нет никого из средневековых схоластов, с кем мы могли бы сопоставить это почти гедонистическое утверждение. Мне приходят на ум Джованни Боккаччо, Омар Хайям, возможно, Арнаут Каталан, возможно, Гвидо Кавальканти, конечно же, Франсуа Вийон – но, что еще важнее, из этого куста, выросшего на стоге сена, выросли Брейгель и ван Гог.
Чтобы усугубить и подчеркнуть сказанное, добавлю образ коробейника, одинокого пилигрима, разносчика нехитрых товаров. Босх очень любит этот образ, написал его дважды крупным планом, несколько раз в пейзаже. Причем один раз на обороте створок триптиха «Воз сена», то есть зритель видит попеременно то одинокого коробейника, бредущего своим путем, то величественный стог сена, который влекут по торной дороге адские животные.
Собор заколдован, силы ада и чародейство обратили церковь в стог сена.
Почему бы нам не увидеть в коробейнике странствующего рыцаря. По дороге бредет усталый путник, этот коробейник – не пилигрим, в нем нет ничего от церковной святости. Однако нечто в его облике заставляет нас поверить в то, что это не просто торговец, это не стяжатель, а товары, которые он несет за плечами, должны бы скорее именоваться «дарами». В триптихе «Воз сена» жирный поп раздает обманутым сухую траву – но этот коробейник, он ведь несет за плечами отнюдь не траву. «Коробейник» Босха напоминает «Сеятеля» ван Гога, или одного из «Эмигрантов» Домье, или члена труппы «Странствующих комедиантов» Пикассо – человек, обреченный на одиночество, гордость и труд.
Есть и еще один персонаж, наряду с эмигрантом, комедиантом и сеятелем, родственный одинокому путнику Босха. Странник напоминает странствующего рыцаря, допустим, Дон Кихота. Странствующий рыцарь входит в зачарованный лес.
Вглядитесь в «Коробейника» на внешних створках триптиха «Воз сена» – одинокий странник является продуманной антитезой тщеславному «собору», сложенному из сухой травы. Центральная часть триптиха изображает общество, суетящееся вокруг фальшивого товара, толпа жаждет солому получить; здесь же – упрямый одиночка, несущий поклажу, не нужную никому. На заднем плане картины мы видим разбойников, привязавших человека к дереву. Этот привязанный – рыцарь: на земле валяется его копье, разбойники сорвали с него шлем и латы; рыцарь пропал. А коробейник с никому не нужным товаром – идет.
Собственно, название «Коробейник» довольно случайно; этот человек вряд ли разносчик; Босх порой именует его «Блудным сыном», именно в образе блудного сына является нам, зрителям, этот же странник в тондо 1500 г. Тот же шаг вангоговского сеятеля, тот же облик эмигранта Домье. Шаг уходящего прочь одиночки мы встретим в рисунке, изображающем апостола святого Иакова Старшего, на внешних створках «Страшного суда».
Блудный сын и апостол Иаков, а также все отшельники и пустынники, коих Босх любил изображать, – труженик Иероним, упорный Жиль (святой Эгидий), стоик Антоний, Бавон, все те, кто способен на одинокий подвиг, – именно их лики соединились в том образе, который мы именуем «Коробейник». Не разносчик товаров вовсе, не коробейник – но странствующий комедиант, странствующий рыцарь.
Подводя итог дидактическому, моральному уровню толкования, мы должны будем согласиться с тем, что Босх берет на себя миссию расколдовать мир, назвать вещи своими именами, спасти христианство от злых чар.
Теперь остается проанализировать самый важный пласт трех триптихов Босха – анагогический. И чтобы сделать это, мы должны обобщить уже наблюденное в трех «Страшных судах».
Странствующий рыцарь Парцифаль, все еще сжимающий в руке обретенный Грааль, стал добычей стаи драконов (или волков, схожих с драконами). Парцифаль уже растерзан, драконо-волки перегрызли ему горло и впились в живот; но Грааль он из руки не выпустил. Эту фигуру Босх написал в правой части триптиха «Сад земных наслаждений».
Нам остается сопоставить фигуру убитого рыцаря, судорожно сжимающего в руке кубок Грааля на картине Босха «Страшный суд», и Грааль, помещенный Яном ван Эйком в самый центр композиции Гентского алтаря, – чтобы увидеть всю динамику развития бургундской живописи. В Гентском алтаре действие происходит в кущах благостного райского сада, в «Саду земных наслаждений» Босха рыцарь принимает смерть в колдовском саду, защищая Грааль.
А в «Страшном суде» мы находим еще одного рыцаря, выдыхающего пламя. Этот рыцарь – и доспехи, и лицо – совершенно зеленого цвета. Это крупная фигура, одна из главных фигур, представляющих Ад, одна из ипостасей Преисподней. Тут даже ошибки быть не может: рыцарь зеленого цвета – это персонаж поэмы XIV в. «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь». Зеленый рыцарь, бессмертный и агрессивный колдун (по сюжету баллады, ему отрубают голову, которая тут же прирастает обратно), и согласно многочисленным толкованиям – одно из обличий дьявола.
Для нас сегодня очевидно, что Босх был широко образованный человек, и его картины полны скрытых цитат. Нет надобности указывать на «Корабль дураков» Себастьяна Брандта, разумеется, Босх пишет свой «Корабль дураков» под впечатлением от поэмы гуманиста. Читал ли Босх «Роман о Розе», который был заказан одновременно с его «Садом земных наслаждений», знал ли Босх своего современника Вийона, сказать затруднительно, но в качестве бургундца Босх, скорее всего, французским владел. Круг чтения его, судя по обилию цитат, обширен – круговая структура «Сада земных наслаждений», этого инфернального Эдема, – безусловно указывает на структуру дантовских кругов; впрочем, эта же круговая композиция имеется и в «Романе о Розе». Та же круговая структура и в «Большом завещании» Франсуа Вийона – это, собственно говоря, заложено в форме баллады и рондо.
Сказанное ни в коем случае не должно означать зависимости Босха от прочитанного, ученической позиции мастера.
Мы говорим о Босхе – гуманисте, о Босхе – равновеликом мыслителе, и, если он читал «Корабль дураков», «Роман о Розе», «Комедию» Данте и «Большое завещание», то как равный собеседник. Было бы ошибкой считать художников масштаба Босха или Мемлинга иллюстраторами чужих концепций. Босх, по природе своего дарования, несомненный философ: его главная цель в картинах – не сатира над обществом, не назидание грешникам и не критика церкви. Страсть, заставляющая мастера работать над образами, состоит в желании разобраться. Разобраться, как устроен мир – это ведь самое интересное. Босх именно хочет понять, как все устроено, почему порок объявлен добродетелью, райские птицы опасны, а чудовища сильнее людей. Если душа, вылетая из тела, превращается в птицу, а птица, как мы знаем, есть падший ангел, то неужели это означает тождество падшего ангела и вложенной Господом в человека души? Этот круговорот Босх и нарисовал в «Саду земных наслаждений». Если природный человек – лишь возможность человека духовного, единого с Богом, то значит ли это, что человеческая природная ипостась может быть подменена чудовищем? Если сотворение мира определенно предвещало лишь благо, поскольку Господь был не намерен творить зло, то как получилось, что мир наводнен злом? Ведь не сам же Господь зло сотворил, следовательно, возникшее зло проистекает из добра, подобно тому как химеры возникают из павших ангелов – значит ли это, что природа человека, под влиянием его пороков, уже изменилась необратимо? Возможна ли обратная метаморфоза – можно ли химеру возвратить в статус ангела, а оскотинившегося человека сделать вновь подобием Божьим?
Босх несколько раз изображает сотворение мира – мы видим Бога, занятого работой, в гризайле, на внешних сторонах створок «Сада земных наслаждений». Это изображение, таким образом, предшествует созерцанию Сада – сначала мы видим, как создавался мир. Созданный Богом мир еще не имеет красок – он черно-белый, это обещание гармонии, но вот распахиваются створки – и мы видим яркий мир, звонкие акварельные краски, но это мир, в которым расцвело несовершенство природы человека. В чем была ошибка?
Исправит ли эту ошибку Страшный суд?
Мы редко обращаем внимание на удивительное описание Босхом Рая – именно Рая, а не райского сада. Несмотря на то, что земной райский сад Босха пуст, в венецианском тетраптихе «Блаженные и проклятые» мастер все же изобразил полет в заоблачный Рай, нарисовал путь праведников – все же кто-то спасся! – сквозь некую прозрачную трубу ввысь, в сияющие чертоги. Характерно, что путь в Рай (и, вероятно, сам заоблачный Рай также?) – снова черно-белый, тоже гризайльный.
Требуется отказаться от многоцветности порочного мира, чтобы вернуться к первой изначальной Парадигме.
Босх не вычитал этого из книжек гуманистов – да этого никто и не придумал, помимо Босха. Художник сам так считал и сам это нарисовал, это не цитата – это следствие его собственных рассуждений. И если это совпадает с рассуждениями Данте – а Рай Данте прозрачен и почти бел, впрочем, не черно-бел – то лишь потому, что ход рассуждений был схожим. С определенностью надо сказать, что диалог гуманиста и художника возможен лишь в ситуации полного равенства, когда оба являются мыслителями.