Величие картине «Охотники на снегу» придает мерный ритм поступи охотников – причем это не уверенность в завтрашнем дне, не довольство, перед нами иное чувство. Добыча охотников скудна, надежды на изобильные трапезы нет. Их домочадцы развели костер – готовятся встречать охотников, но готовить нечего, голод. И сила, исходящая от этой картины, заключается не в изображении буколической гармонии жизни; рубенсовского изобилия нет, достатка нет. У Брейгеля особая, негармоничная гармония – его герои скроены коряво, быт неказист. Но слаженность хозяйства с великой природой производит специальный эффект: трудись, как природа, откажись от суеты, тогда возникнет ремесленное достоинство, оно создаст великий ритм жизни, Часослов свободного человека.
«Времена года» Брейгеля – это ведь Часослов, написанный для крестьянина, а не для герцога Беррийского. Или, чтобы сказать еще резче: это Часослов не для молитвы – но для работы; это Часослов труженика. Брейгель показал мир той не-пасторальной гармонии, которая существенно отличается от пасторалей герцогских часословов. В часословах герцогов царит мирный уют; сами они во главе вооруженных отрядов рыщут по деревням, но в часословах – буколическая идиллия. Часослов Брейгеля показывает и бурю, и ледяной холод, и нищету деревень, и страх; но жизнь так устроена, что нищета и недуг сами собой перетекают в игру, нищий и калека включаются в хоровод, затем игра переходит в работу, работа в пляску, пляска в свадьбу. Это единый процесс жизни, который нельзя разъять на пары «неверие – вера», «отчаяние – радость». Все происходит одновременно, вытекает одно из другого. Трудись и будь честен – простая проповедь.
Крах экономики нашего века, построившей благополучие на кредитах, которые оказались невыполнимыми, сопоставим с кризисом христианской веры, произошедшим на тех же основаниях. Индульгенции, то есть письменные отпущения грехов, проданные церковью за деньги, были не чем иным, как продажей фьючерсных обязательств. Производя деривативы, папская церковь наводнила мир кредитными облигациями, которые обесценились, и крах фьючерсных активов церкви привел к банкротству института религии в целом.
Разумеется, банкротства финансовые, основанные на политике кредитования, в XVI в. случались тоже – и происходили в непосредственной близи от Питера Брейгеля. Например, один из трех известных нам прижизненных собирателей его картин, купец и торговец вином Николас Йонгелинк (у него было шестнадцать картин Брейгеля) разорился на кредитах и спекуляциях. Его огромная коллекция, служившая ему залоговым фондом, была пущена с молотка – потомки находили картины Брейгеля и Дюрера в неожиданных собраниях благодаря этому факту.
Но то – лишь финансовый локальный крах.
Куда серьезней крах идеологический; религиозное сознание, ценное своей цельностью, бывшее именно поэтому оправданием государства, претерпело изменения.
Динамику разрушения тогдашней идеологии легко представить по банкротствам финансового капитализма, которые наблюдаем сегодня. То, что вчера было основой цивилизации, оказалось мыльным пузырем. Так и произошло в XVI в. в Европе: оказалось, что распределение мест в раю – надувательство. Спасая веру и одновременно разрушая единство христианского мира, явилась национальная проповедь Лютера. Перевести Евангелие с латыни на немецкий, сделать веру подлинно народной, а не римской – Лютер приближал Тридцатилетнюю войну, но отнюдь не собирался реформировать статуты княжеской власти внутри Германии. Лютер немедленно был приближен к княжеским дворам, использован курфюрстом Саксонским, и национальная идеология потеснила папизм. Появилось новое основание борьбы князей с императором: за истинную веру. Горе крестьянам, поверившим в то, что изменения совершаются ради самостоятельности простых людей, как поверил в это проповедник Томас Мюнцер.
Протестантское общинное христианство тем легче было воспринято крестьянством, что соответствовало старинному принципу общины. Таким образом, те рьяные последователи реформистских идей, которые не собирались идти на компромиссы с княжеской властью (как сделал сам Лютер, не желавший заходить чересчур далеко), сочли реформу Писания достаточным поводом для автономии деревенского самоуправления. Доктрина Мюнстерской коммуны, например, основана именно на этой логике: реформа Писания есть указание для политического самоуправления общины. Так называемая зерновая десятина, церковный налог, по логике крестьян, принявших реформы, отходил общине – но ни князья, ни Лютер так реформы не понимали. Лютеровский упрек церковной догматике привел к результатам социальным, республиканским, что, разумеется, никак не соответствовало намерениям Виттенбергского пророка, крестьянские вожаки пошли дальше намеченного Лютером. Роль второго папы («Кто не видел папу в Риме и Лютера в Виттенберге, тот ничего не видел» – расхожая поговорка тех лет, ее приводят многие авторы) Лютера устраивала совершенно – в альянсе с курфюрстом и князьями он делил плоды власти; то была не новая форма общества, власть сохраняла прежние черты, далекие от республиканского правления.
Но Томас Мюнцер, начинавший как последователь Лютера, вскоре оказался его злейшим врагом; Лютер объявил Мюнцера Сатаной.
Проповедник, прославившийся в Цвиккау, в 1521 г. Мюнцер потерял свое место ввиду излишне социальных, революционных проповедей. В те годы, когда он примкнул к вожакам восстания и провозгласил «Народный христианский магистрат», худшего выбора сделать было нельзя. Мюнцер провел три года, путешествуя от одной земли к другой; был в Богемии и Праге, затем в Саксонии и Тюрингии. Постепенно речь проповедника изменилась: он начинал как экстатический провозвестник Апокалипсиса, как эсхатологический оратор – таких было много. Постепенно он стал социальным революционером, реформатором государственного масштаба. Его личную эволюцию можно сопоставить с эволюцией Брейгеля, который начал как художник эсхатологический («Падение мятежных ангелов») и эволюционировал к социальному утопизму в своих крестьянских картинах.
В крестьянских войнах выгоду ловили все; постоянно в беде лишь одна партия – народ. Тот, кто желал говорить от имени народа, не имел шансов на победу.
Брейгель писал в то время, когда прямота высказывания становилась губительна для говорящего. Доктор Мартин Лютер делал вид, что говорит прямо: «Здесь я стою и не могу иначе!» – однако доктор Лютер менял взгляды сообразно расстановке сил империи, выстраивая отношения с двором. Лютер – не Савонарола; борец с индульгенциями был человеком сугубо прагматическим, извлекал материальную выгоду из всего. Томас Мюнцер переиначил его имя на Люгнер (от нем. Lugner – лгун, лжец). Национальная религия в интерпретации Лютера отнюдь не вела к освобождению общины, напротив – к большему ее закрепощению. Но возможности для национальных капиталов открывала новые. В том числе национальная религия нашла применение на рынке оружия – продажи возросли.
Первому богачу Европы баварцу Якобу Фуггеру требовалось остановить финансовую экспансию папы, а гнев народа – востребованная рынком меновая стоимость, его можно пустить в оборот. Фуггер, получивший в ходе религиозной и крестьянской войн монополию в рудной промышленности и мануфактурном производстве – вот герои тех лет. Якоб Фуггер (его портрет кисти Дюрера находится в Пинакотеке Мюнхена), человек, отрицающий, подобно Лютеру, свободу воли и даже знающий, на каких именно основаниях, работал с ресурсом народного гнева столь же рачительно, как с рудой и квасцами. Вместе с Фуггером рынок обмена создавали курфюрст Фридрих Саксонский и имперские Габсбурги, папа римский и мелкие князья. Манипулировать народной верой и, соответственно, народным гневом – легко – поразительно, что этим часто пользовались и гуманисты, фон Гуттен и Меланхтон, и, разумеется, Мартин Лютер. Все они находили оправдание войне.
Кажется, один только Эразм Роттердамский нашел в то время твердые слова, обращенные против войны и против национальной спеси: «Все войны развязываются для пользы власть имущих и ведутся в ущерб народу. Властители и генералы извлекают из войны выгоду, а огромная масса народа должна нести бремя расходов и несчастий. Ни один мир никогда не был столь несправедлив, чтобы его нельзя было предпочесть самой справедливой из войн. Национализм – проклятие человечества. Задачей политиков должно стать создание всемирного государства». (Цит. по пьесе Дитера Форте, буквально использовавшего цитаты из Manfred Bensing. «Thomas Munzer und der thuringer Aufstand». Berlin, 1965; Ernst Bloch. «Thomas Munzer». Frankfurt/M, 1969; Thomas Munzer. «Schrifter und Briefe». Goterssloh, 1968.)
Эти слова в корне противоречили проповедям патриота Лютера, переменчивой морали протестантизма и милитаристической риторике тех лет. Разнообразные проповедники беспрестанно звали народ к войне, войну называли священной; реформатор, отец народной (то есть не запятнанной папским ростовщичеством) религии Мартин Лютер призывал убивать и убивать папистов и мусульман, но, когда дело дошло до крестьянского бунта, Лютер столь же яростно призывал резать крестьян в угоду курфюрсту.
Кому верить? Картина Брейгеля «Притча о слепых» – точная метафора ослепления того времени. Изображение слепца в Средние века – традиционная метафора ложного учения; например, Синагогу (иудаизм) в традиции христианского собора изображают как незрячую деву, на глазах у Синагоги повязка. Но здесь нарисовано шесть разнообразных слепцов, это парад фальшивых учений и ложных пророчеств. Народу втолковывали окончательную истину на каждом углу. Имелась идеология Священной Римской империи и планы императора Габсбурга; имелась доктрина папы; имелась программа доктора Лютера; имелось также конкретное приложение лютеранского учения, то, как Лютера использовал в своих интересах патриот курфюрст Фридрих Саксонский; имелась заложившая основы германского национального самосознания программа просветителя Меланхтона. Народу дали истинную веру взамен папизма – веру свою, национальную, коей следует гордиться! И ради истинной веры людей тут же погнали на убой и запретили восставать против крепостной зависимости, хотя все ожидали, что с освобождением от папской кабалы и императора придет и свобода от локального феодала. Распространенный во все века трюк: когда один жадный желает сместить другого жадного, он поднимает бунт среди рабов, но горе рабу, если он вздумает считать, что в ходе этого бунта станет свободным. Квазисоциализм, встроенный внутрь имперской программы, был представлен в религиозных войнах – и мотив слепых, ведущих друг друга в канаву, Брейгель воспроизвел трижды. Помимо собственно картины «Притча о слепых» (Неаполь, музей Каподимонте), существует череда слепцов в «Нидерландских пословицах» (Берлин, Гемельдегеллери), а также в «Детских играх» (Вена, Музей истории и искусства). Брейгель всегда настаивает на найденном образе, случайных у него нет.