В Пражской речи (Пражском манифесте 1521 г.) и в так называемой Княжеской проповеди, и в последних, более резких текстах «Твердо обоснованная…» и «Разоблачение…» Мюнцер переходит к социальной риторике такого свойства, что марксисты считали его своим предшественником. Требование Мюнцера, обращенное к каждому человеку, дабы он подготовил себя нравственными вопросами к пути к Богу, расценивалось едва ли не как аналог духовного становления революционера, коммунара.
Позже, уже в последние месяцы жизни, он обнародовал два еще более резких текста: «Твердо обоснованная защитительная речь или ответ бездушной изнеженной плоти из Виттенберга» и «Разоблачение ложной веры безбожного мира». Рассматривая конфликт крестьянских коммун с Реформацией, любопытно сопоставить динамику этого конфликта с эстетикой Брейгеля. Протестовать против экспансии империи; осуждать грехи, свойственные человечеству; настаивать на том, что евангельский сюжет следует интерпретировать в доступной бытовой форме; рассказывать притчи о добродетели – в этом Брейгель вполне соответствует эстетике Лютера (например, друг Лютера, художник Кранах, именно таким образом и пишет картины); но Брейгель идет дальше – и в этом он сходен с Мюнцером; он настаивает на самоопределении крестьянской общины, на коммуне.
Брейгель последовательно изображал, как действует организованная крестянская коммуна, тогда как Мюнцер лишь предполагал возможность такой организации. Его энергия была истрачена на религиозный диспут, который стремительно превратился в политический.
Вряд ли художнику было известно, что именно о слепоте христианской веры говорил в Пражском воззвании проповедник Томас Мюнцер: «Не было бы ничего удивительного, если бы Господь из-за глупости нашей дурацкой веры превратил нас в прах. Меня также не удивляет, что все племена людей издеваются над нами, христианами, и оплевывают нас. Да, никто иначе и не может поступать. (…) Многие народы земного круга превосходят нас: они помогают своим братьям, а мы у братьев отнимаем. Мы слепцы и не верим никому, кто говорит о нашей слепоте».
Это было сказано не только против папы и князей, прежде всего – против учения Лютера: виттенбергский пророк стал осознанным союзником «больших Гансов» (так именовали власть имущих). Одновременно с тем, как Мюнцер основал республику в Мюльхаузене (систему управления именовали «вечным советом», повторяя печальный опыт Республики Иисуса Христа Савонаролы и т. п.), Лютер публикует «Увещевание к миру» – удивительный текст. Лютер, который обнадежил крестьян осовремененным Евангелием, но вовремя примкнул к партии рыцарей, толкует муки Христа как пример смирения – и советует на примере Иисуса учиться принимать «несправедливые страдания». Лютер учил: «Остерегайтесь лжепророков, которые приходят к нам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные». Не отдавая себе отчета в том, что образ проповедника в овечьей одежде отсылает прежде всего к образу Иоанна Крестителя, Лютер своим увещеванием вызвал реакцию, обратную желаемой. Проповеди Мюнцера трактовали страдания Христа как повод к свержению неправой власти – к неудовольствию князей и подвергая сомнению репутацию Лютера. «Шастают вокруг нас бесполезные болтуны, от их пустословия совсем житья не стало. Они полагают, что ими движут благие намерения и их дело правое. Это опаснейшие люди. Ибо никогда нельзя надеяться, что у кого-то могут быть благие намерения и добрая воля». Лютер учил смирению: мужик рожден в повиновении господину, и негоже ему мечтать об отмене закрепощения; свободная воля – это соблазн. (См. полемику Лютера с Эразмом.) Лютер был столь последователен в намерении усмирить крестьянство, что в тот момент, когда саксонский курфюрст отказался от намерения послать войско для подавления мятежников («подавление» означает многочисленные вразумительные казни), Лютер негодует. Фридрих Мудрый пытается «с добротой искать путей выхода», и это противоречит доктрине Лютера. В этот момент он оказывается в большей степени государственником, нежели власть имущие. Реформатор пишет тревожное письмо советнику Иоганну Рюгелю: «те, кто настраивают в этом деле миролюбиво, не приносят никакой пользы».
И, руководствуясь этим, виттенбергский пророк создает директивное послание «Против разбойных и грабительских шаек крестьян» – и призыв к убийству крестьян написан ровно через две недели после «Увещевания к миру». Это столь выразительный текст, что его – в контексте рассказа о Брейгеле и о портретах крестьян тех лет – стоит дать развернутой цитатой:
«Поэтому, дорогие господа, освобождайте, спасайте, помогайте им немедленно, смилостивитесь над бедными людьми. Колите же их, бейте, душите кто может. (…) Тем, кого нельзя обратить, пусть Бог не даст ни счастья, ни удачи. (…) Если же кому-то покажется это слишком жестоким, то пусть подумает о том, что восстание непереносимо…»
Правды ради (и на это указывает Хайнц Шиллинг), жестокое указание дошло до князей уже в разгар резни, что не делает Лютера ни на йоту гуманнее. То, что Реформация не освобождала, но закрепощала иным путем, еще более жестоким, стало понятно не мгновенно; но неизбежно стало. И, чтобы довести ситуацию народного самоопределения при новом прочтении Писания уже до совершенного абсурда, протестантские князья объединяются с католическими (ландграфом Гессенским и Генрихом Брауншвейгским) для подавления крестьян-реформаторов. Княжеская солидарность сильнее религиозных разногласий – и это притом что восставшие крестьяне продолжают верить в то, что им открыли глаза на братство новым прочтением Евангелия.
Слепцы, которых опять и опять рисовал Брейгель, конечно, не реакция на призыв Лютера к резне и не цитата проповеди Мюнцера, даже не описание лицемерия Реформации – это рассказ о том, что сделали с человеком проповедники. Перед нами воплощенная судьба крестьянина, которому всегда врут.
Брейгелевское сравнение Иоанна Крестителя с Томасом Мюнцером столь естественно. Обоих проповедников умертвили усекновением головы по приказу жестокого царя; и если роль Иродиады в случае Мюнцера сыграл Лютер, это немногое меняет. Как и Мюнцер, Иоанн Креститель жил лесной жизнью. Мюнцер был окружен беднотой (в то время возникло учение Андреаса Карлштадта, согласно которому следовало разделить тяготы паствы буквально), проповедовал в лесу, вот и Креститель изображен в лесу в окружении крестьян. Библейский Иоанн Креститель никаких проповедей в лесу сроду не читал, никаких указаний на этот факт нигде не имеется, Мартину Лютеру проповедь в лесу не понравилась бы: виттенбергский пророк быстро ввел регламенты на богослужения, не уступающие папизму в формальностях. «Проповедь Иоанна Крестителя», которую написал Брейгель, ни к лютеранству, ни к евангельскому тексту отношения не имеет. Проповедь, прочитанная в северном лесу, обращена к тем, кого Лютер презирал, – к бедноте. И это не поучение – скорее, призыв к восстанию. Брейгель (в отличие от распространенного в его время взгляда на крестьянское сословие) не назначает труженикам учителей. На картинах, описывающих деревенское хозяйство, мы не видим тех, кому достается доход с полей, не видим мы и проповедников. Попов Питер Брейгель постоянно высмеивает. Каково его отношение к учителям народа, мы видим в рисунке «Осел в школе» – сидящий за нотной грамотой самодовольный осел вполне мог бы войти в «Капричос» Гойи. Жестокий учитель сечет нерадивых и тупых учеников, и это бессмысленное наказание сопровождается пением осла. Если мы увидим в учителе – князей, в учениках – народ, а в осле – проповедника, мы, вероятно, не будем далеки от истины. Картину Питера Брейгеля «Свадебная процессия» мы знаем по копии его сына Яна (долгое время картину приписывали самому Питеру Брейгелю-старшему); картина составляет тематическую пару с картиной «Крестьянская свадьба»: изображена та же самая невеста, крупная, толстая женщина с распущенными волосами. Как и в картине «Крестьянская свадьба», невеста изображена в одиночестве, жениха подле нее нет. Картины образуют сюжетную пару, действующие лица те же: прямо за головой невесты, за ее правым плечом, изображен человек в зеленой шляпе, тот самый, что на свадебном пиру повернулся к дверям, встречая гостя, а идущий впереди процесии седой старик в черной шляпе (возможно, отец жениха, как считает Ларри Сильвер (Larry Silver)), имеется и на картине «Крестьянская свадьба» – именно он сидит по левую руку от новобрачной. Процессия идет нестройными рядами, многие гости пошатываются, жених вовсе ушел вперед и идет, спотыкаясь. Поскольку речь идет о свадебной церемонии, то сарказм художника напоминает сентенцию Дионисия Картузианца (образованный Брейгель вполне мог с ней столкнуться), котороый сетовал, что процессии священнослужителей, проходя через деревни, провоцируют пьянство. Можно предположить, что Брейгель изображает эпизод, следующий за тем, что изображен в «Крестьянской свадьбе», – гости покинули харчевню.
Ни единого героя-монаха в обширной человеческой комедии Брейгеля не существует. Иоанн Креститель – мужик и говорит от имени мужика. В толпе ландскнехты, они выжидают – и, несомненно, их час придет. Интересно, что это те же самые ландскнехты (те же одежды, фигуры, оружие), которых потом Брейгель изобразит в «Обращении Савла», в той картине солдаты едут по горным тропам, выискивая христиан.
Пестрая толпа слушает лесного вожака, все взгляды устремлены на него, в том числе и взгляд самого Иисуса; Спаситель тоже присутствует – он в толпе – чуть правее Иоанна. Лишь один человек, облаченный в дорогое испанское платье, он на первом плане, отвернулся от оратора. С острой испанской бородкой, в испанском берете и с характерным белым воротником идальго, он вовсе не вписывается в эту толпу простолюдинов. Это Карл V Габсбург, он отвернулся от проповедника, у него есть занятие поинтереснее: ему гадают цыгане. Двое цыган держат руку императора и предсказывают будущее империи.
Возможно, они предскажут ему время жатвы. Когда, осмотрев все «Времена года» брейгелевской серии, пройдя последовательность ветреной осени, скудной зимы и трудовой весны, мы доходим до картины «Жатва», к этому моменту мы уже готовы понять ее неизбежность. Жатва, как ее понимал Томас Мюнцер, – это время расплаты, это пора сведения счетов с неправедным миром. В его проповедях образ жатвы присутствует постоянно: Мюнцер призывал крестьян «собрать жатву», слово сделалось нарицательным. Так он и говорил, так и писал, так проповедник обращался к крестьянам, называя восставших жнецами: «Пришла ваша пора, братья, час жатвы настал!» Зерно созрело, терпеть более невозможно, поле надобно сегодня сжать. Так именно жатву понимал и Брейгель, и его жнецы, трудящиеся серпами в поле, это метафора восстания. Винсент ван Гог, мысливший в унисон с Брейгелем и Мюнцером (и, кстати, сам начинавший как проповедник), объяснял собственный холст со жнецом, написанный в Арле спустя триста лет после брейгелевской «Жатвы», как изображение поля смерти, а саму фигуру Жнеца – как воплощенную Смерть. В письмах к Тео есть строчка: «Человечество – это хлеб, который предстоит сжать».