Сегодня нам хочется видеть в Питере Брейгеле борца против испанского гнета, а в его картинах видеть свидетельство национальной борьбы. Это не соответствует реальному положению дел – Брейгель не был певцом нидерландской революции. Нет, Брейгель описал куда менее романтический процесс; чтобы представить, как думал и чувствовал мастер, надо потратить абзац на описание исторической коллизии.
Да, испанская инквизиция действует на территории Фландрии; да, еретиков (то есть анабаптистов и лютеран) преследуют – иногда ведут на костер; виселицы на картинах Брейгеля – привычная деталь ландшафта. Любопытно, что указом Филиппа, сына и преемника Карла V, – половину имущества осужденного получает доносчик, а вторая половина (что формально должна отойти короне) жертвуется королем на богоугодные заведения в той же Фландрии. То есть, преследуя еретиков, фламандские власти, грубо говоря, работают на свое собственное благосостояние. Шарль де Костер описывает, как доносчик предает Клааса, отца Уленшпигеля, властям; но палачи – фламандцы, доносчик – фламандец, и деньги несчастного присваивает себе фламандская власть. Как это часто бывает, наместник королевской власти не менее свиреп, чем абстрактная и далекая корона, и местный представитель угнетает соплеменника еще более рьяно, нежели предписано.
Важно представить и то, что разорение Фландрии не особенно выгодно испанскому двору по той элементарной причине, что Фландрия принадлежит Габсбургам и, разоряя страну, королевская власть уничтожает собственное добро. Именно этой аргументацией и пытается граф Эгмонт смягчить сердце Филиппа, когда тот все-таки посылает войска во Фландрию, но это происходит лишь в 1567 г. (и заканчивается казнью Эгмонта). Собственно, революция в сегодняшнем понимании национально-освободительной борьбы (противостояние Генеральных штатов испанской короне) начнется именно с того момента, как во Фландрию войдут войска Альбы и Эгмонт будет обезглавлен, а Вильгельм Оранский скроется. Но к этому времени и «Перепись в Вифлееме», и «Безумная Грета», и «Свадебный танец», и «Возвращение стада» – все те картины, в которых вычитывают протест против испанского гнета, уже написаны. И мало этого. Входя во Фландрию, испанская власть рекрутирует местное население – валлонцев, франкоговорящее население из примыкающих к Франции регионов Геннегау и Артуа; иными словами, фламандцы, сохранившие память (пусть генетическую память, память предыдущих поколений) о рейдах французов при подавлении сопротивления Гента и Брюгге – переживают сходные чувства еще раз.
И если Брейгель думал о судьбе страны (он думал, доказано картинами), то воспринимал историю народа в протяженном повествовании – а не фрагментами. Фрагментарной история представлена идеологиями; искусство видит ее протяженной.
Вильгельм Оранский, тот самый, который впоследствии будет противостоять испанскому вторжению и непосредственно Альбе, был назначен испанцами штатгальтером Голландии, а граф Эгмонт, которого впоследствии Альба казнил, испанцами был назначен штатгальтером Фландрии. Они, эти герои нидерландской революции, наместники Габсбургов. Граф Эгмонт был католиком, а Вильгельм Оранский, крещенный в лютеранской церкви, воспитывался в Брюсселе при дворе Карла V в католической вере, как надлежало при бургундском дворе. И понятно, как это сочетается с реформистскими настроениями. Позже, уже когда началась его борьба с испанцами, Вильгельм Оранский стал кальвинистом. Но в 1564 г. Вильгельм Оранский наложил запрет на исповедание протестантской веры в своем княжестве Оранж, чтобы не допустить нарушения общественного спокойствия. Католик граф Эгмонт противостоял иконоборчеству последовательно. Нет надобности изображать религиозно-национальное противостояние испанской инквизиции как однородный процесс. Крестьянское население, ударившееся в анабаптизм в пику католицизму, противостояло не испанцам – где те испанцы? В Мадриде? – а мытарям и коллекторам, которых шлют в деревни местные власти. Налоги взимают по приказам Вильгельма Оранского и графа Эгмонта, а Карлу V достается совсем немного, если достается что-либо. Ни Вильгельм Оранский, ни тем более Эгмонт не сочувствовали иконоборчеству.
И как мог сочувствовать иконоборческому восстанию фламандского крестьянства художник? В 1566 г. в ходе иконоборческого восстания (с этого восстания начинается отсчет нидерландской революции) разорено 5500 храмов и картины художников, украшавшие храмы, уничтожены – но ведь это картины прямых предшественников, учителей Брейгеля! Жгли бургундскую живописную культуру – картины Мемлинга, Патинира, ван дер Гуса, – коей Брейгель наследует. Это наследие он пестует в своей душе, преемственность осознает – эти картины уничтожают. То, что испытывал сочувствующий Октябрьской революции интеллигент, глядя на гибель культуры («Пишут из деревни: сожгли у меня библиотеку в усадьбе»), вне всяких сомнений переживал и Брейгель. Быть на стороне восставших – демократичное прекраснодушное волнение легко переживать в кабинете спустя пятьсот лет; труднее – в окружении свирепых крестьян. «Разоритель гнезд» 1568 г. – вещь прозрачнейшая, я склонен трактовать картину, как описание иконоборчества; неразумный крестьянин разоряет гнездо так же рьяно и бессмысленно, как изничтожает собственную культуру.
Восстание 1566 г. было свирепым, и не менее свирепо было подавлено. Мудрено думать, будто на толкователя библейских притч Брейгеля иконоборческое движение могло не подействовать – разумеется, подействовало.
Свирепый «Свадебный танец» 1566 г. – это, конечно же, портрет революции. Картина (музей Детройта) потрясает именно не весельем, но яростью. Это такой танец и такая свадьба, от которой мурашки бегут по спине: изображен разгул стихии. Стихия не ведает никакого разумного начала, не подчиняется никакому слову.
Не против испанского ига – это онтологическое восстание, это протест против униженного бытия в принципе. То был разгул стихии, и сходный разгул 1917 г., по слову Маяковского, следовало бы направить («Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды»), но направить было некому – да и цель не была сформулирована.
Это только кажется, что мы не должны говорить о политической обстановке в стране, когда анализируем палитру художника. Брейгель подбирает цвета с иконописной ясностью: он окрашивает в сочетание коричневого и сине-зеленого праведников (как бы погашенные цвета Христа – алый и голубой) и рисует в желтом, красном, синем насильников – это, как правило, мародеры. Брейгель пишет картины, вместо того чтобы говорить: так, значит, следует внимательно слушать его цветную речь.
Дело было так.
Вильгельм Оранский, возглавив оппозицию, призвал наемников – и отряды наемников крестьяне ненавидели даже больше, чем далеких испанцев. Немецкие и швейцарские мародеры грабили фламандские деревни с тем большим рвением, что эти деревни им-то как раз не принадлежали: они грабили чужое, в то время как испанцы (и даже рекрутированные ими валлонцы), карая восставших, знали, что эти земли принадлежат им самим. Прежде так уже было: отряды наемников были делегированы Генеральными штатами (то есть Оранским и Эгмонтом) собирать налоги с фламандских деревень.
Это именно мародеры изображены на картине «Перепись в Вифлееме» Брейгеля. Мастер писал свои крестьянские картины с чувством Робин Гуда, выступившего против системы налогов – но отдавал ли Робин Гуд себе отчет, против какого именно параграфа он выступает? Сложилась поистине отчаянная для крестьянина ситуация: мародеров-наемников привели «свои же» нидерландские вельможи, в коих некая абстрактная революционная ситуация призывает видеть национальных освободителей. Борьба за национальное самоопределение и крестьянская судьба совпадают только в книжках; в жизни – отнюдь не так устроено.
Крестьянские повстанцы убивают не только испанцев, но прежде всего – наемников. Усугубляется неразбериха тем, что испанцы провоцируют восстания, убеждая крестьянских вожаков в том, что угнетают землепашцев свои же, фламандские помещики; и испанцы не врут. Битва под Виллерброхом, в которой разбиты отряды Генеральных штатов, закончилась тем, что крестьяне перерезали разбитые отряды наемников – то есть убили тех, кто сражался с испанцами. Уленшпигелевская романтика движения гезов и реальность жизни фламандского крестьянина – совсем не одно и то же. Генеральные штаты, воюя с войсками Альбы, одновременно подавляли народные движения и в городах, и в деревнях; сегодня мы назвали бы такие движения «демократическими», речь шла о самоуправлении. Самоуправление общины – тема, пестуемая Брейгелем в каждой картине его «Часослова для бедных» (цикл «Времена года», 1565). И вот эти коммуны как раз и стирают с земли – в Генте особенно жестоко в 1579 г., спустя десятилетие после смерти Питера Брейгеля, но и при жизни художника Гент и Антверпен страдали от обеих сторон, и от испанцев, и от наемников Эгмонта, и Вильгельма Оранского Молчаливого, причем неизвестно, от какой из сторон больше.
Зажатые между двух алчных притеснителей, фламандские крестьяне бунтовали против всех сразу, и бунт был безумен и безнадежен. Это напоминает ситуацию российской Гражданской войны, когда Белое движение вынуждено солидаризироваться с иностранными оккупантами – с английскими, румынскими, французскими корпусами, а солдаты этих подразделений не испытывали сантиментов по отношению к русским деревням, кои подрядились освободить от красных варваров. Трудно сказать, кто именно вламывается в крестьянские дома на картине «Избиение младенцев» – испанские солдаты или наемники Генеральных штатов; возможно и то, и другое.
Но и этого мало. Никакая революция в империи не может быть однородна по определению: империя – суть конгломерат разных способов угнетения. Подобно тому, как российская революция 1917 г. сочетала в себе и движение пролетариата (практически не существовавшего), и крестьянские бунты (не имевшие ничего общего с идеей пролетарской революции), и восстания нацменьшинств (не связанные с классовой теорией), так и нидерландское антигабсбургское восстание было неоднородным. Помимо «иконоборцев» существовало народное движение, отстаивающее церкви от бушующих реформаторов, истреблявшее «ик