альный труд В. Дамье «Забытый интернационал»).
Ненавистный анархо-синдикализм большевики уже однажды подавили в Кронштадте, когда матросы и рабочие пожелали построить вольную республику «За Советы без большевиков»; тогда конники Тухачевского изрубили кронштадтских мятежников-анархистов – и в 1936 г. цели формулировали примерно так же. Не дать монархии задавить социалистическую республику, но не дать анархистам изменить социалистическую демократию по своим рецептам. Иными словами, коммунисты переживали комплекс чувств, схожий с чувствами сюрреалистов: искажать мораль можно, но до известного предела – нельзя допустить, чтобы кто-то новый исказил твое искажение. Так, Марсель Дюшан выступал за то, чтобы однажды внедрить конвенцию на уже совершенные изменения. Поскольку за всяким Февралем может последовать Октябрь, его необходимо упредить.
Российский анархист Максимов, потрясенный событиями в Испании 1936 г., писал о том, что «Правительство Кампаниса теперь допустило вооружение НКТ и анархической федерации и попало в положение русского Временного правительства 1917 г., даже в еще более бессильное положение. Военные комитеты (анархистов. – М.К.) – реальная сила, правительство – штампующий аппарат, в штампе которого не всегда нуждаются». Нужно добавить то, что в положение Временного правительства чуть было не попали и сами большевики, когда анархисты выбросили лозунг «За Советы – без большевиков!». Большевики испугались этого лозунга более, нежели армий Деникина.
В Испании произошло то, чего большевики умудрились в России не допустить. Далее цитата Максимова: «Вместе с генералами крошится капитализм и государство, то есть происходит то, чего “левые” республиканцы боялись больше, чем генералов».
Восстание анархистов было не только против монархии, но против исторической логики, которую навязали обществу демократы, – мол, произойдет постепенная социализация капитализма под влиянием демократических законов.
Преобразования, проведенные НКТ в Каталонии: взятие фабрик и заводов в управление трудовыми коллективами, установление рабочего самоуправления, коллективизация земли крестьянами и организация коммунальных советов (то есть подлинно народные Советы), воспринимались в сталинской России как диверсия. Комиссары, направленные в интербригады, боролись не только с франкистами; прежде всего с теми, кто разрушал имперскую идею большевизма.
Во гневе рыцари Креста велели черни: «Режь!» —
И слуг никто не удержал, ни Бог, ни веры страж (…)
Чернь не щадила никого, в детей вонзала нож (…)
Столь дикой бойни и резни в преданьях не найдешь,
Не ждали, думаю, того от христианских душ.
«Песнь об Альбигойском походе» (Крестовом походе внутри Европы, уничтожении ереси катаров) вполне передает ярость, с которой и христиане-монархисты, и атеисты-коммунисты, и фашисты – уничтожали коммуну. Человеку кажется, что союз любящих – достаточная сила для создания мира. Это утопия; империи такого не могут допустить. На эмблеме испанской анархо-синдикалистской организации НКТ (Национальная Конфедерация Труда) изображен Самсон, разрывающий пасть льву, но в реальности порвать пасть Льву (государству, Левиафану) трудновато. В системе ценностей анархистов – как и в системе убеждений катаров – отсутствовало то, что могло превратить их в боеспособную силу, желающую убивать ради достижения власти. Среди катаров запрещались клятвы, участие в войнах, смертная казнь. Когда смертельная опасность заставила сражаться – дрались храбро. Но где им до регулярных войск!
Так было и в Испании, когда именем Христа и короля, с одной стороны, и именем Маркса и Ленина, с другой стороны, – стали истреблять анархические коммуны. Песни о крестовом походе против анархистов не существует – помимо «Герники» Пикассо.
Этот холст – реквием народу Испании, решившему построить республику.
Как случилось, что образ анархиста не нашел адекватного воплощения в литературе, объяснить просто: воспеть анархию было некому. У большевиков свои поэты, у фашистов и монархистов – свои. Романтика фашизма, как и романтика большевизма, обладает притягательной силой: Юнгер, Лени Рифеншталь, Малевич, Шпеер, Родченко, Маяковский и Горький постарались. У анархистов певцов идеологии не было. Анархия не способна сформировать сословие творческой интеллигенции, поскольку не признает рынка как двигателя культуры, а интеллигент работает только за плату. Анархия не признает элиту – а творческая интеллигенция желает быть элитой общества. Программа анархической партии отрицает класс номенклатуры, а творческая интеллигенция тяготеет к номенклатуре, нуждается в поощрении богатых и властных. Платных протестных концертов, щедро финансируемых оппозиционных журнальных колонок в условиях анархии быть не может.
Стихийным анархо-коммунистом был ван Гог (см. проект арлезианской коммуны). Анархистом можно именовать Гогена (см. таитянские тетради Ноа-Ноа). Анархистом в определенной степени можно назвать Камю в «Чуме», да и в «Бунтующем человеке» («Община против государства, конкретное общество против общества абсолютистского, разумная свобода против рациональной тирании и, наконец, альтруистический индивидуализм против закабаления масс…»). Но это предположения и выводы, сделанные задним числом. Реальность была такова, что анархисты умирали молча и описать их убийство было некому.
Пикассо не был анархистом, как не был анархистом и Оруэлл. Джордж Оруэлл называл себя «тори-анархист», бессмысленным словосочетанием передал невозможность принять любую доктрину. Произведения Пикассо и Оруэлла не стали гимном анархии, но это реквием по анархии. Для Пикассо потребность в этом реквиеме тем сильнее, что все предыдущие годы художник принимал участие (пусть косвенно) в квазибунте элиты, в игрушечном эпатаже сюрреализма, в аморальном протесте против лицемерной морали. Когда случилась настоящая беда – он увидел реальное лицо сюрреализма; это неприятное зрелище. Именно это лицо сюрреализма и нарисовано в «Гернике».
Подобно Роберту Джордану, герою «По ком звонит колокол», Пикассо (и Оруэлл) был прежде всего антифашистом и антиимпериалистом, прочее – не столь важно. Оруэлл в короткое время понял, что верить на испанской войне нельзя никому: шла большая игра – а за свободу народа сражались единицы. Но ровно то же самое происходило в авангардных кружках и свободолюбивых объединениях: журналы «Минотавр», «Ацефал», «Каннибал», «Ла Вивр» (Вдохновение) – громокипящие издания, и все как одно «за свободу»: свободу от обязательств перед другим.
Оруэлл оказался в рядах троцкистского подразделения ПОУМ, покинул ПОУМ вовремя – до того, как советские агенты расправились с троцкистами. Лидера ПОУМ Андреу Нина агенты Москвы пытали (сдирали кожу), заставляя признаться в связях с Франко; затем застрелили. Кстати будь сказано, пытал Нина некий Александр Орлов, известный впоследствии разоблачительными книгами о сталинском режиме. Коммунисты при интербригадах получили полномочия карать и чистить ряды – и это в условиях войны, когда лишних бойцов не было. Именно коммунист Андре Марти писал донос на журналиста Кольцова, которого немедленно расстреляли. Республику (то есть разделение ветвей власти) уничтожили буквально – расстреливая лидеров движения. И сделал это отнюдь не Франко. Следующими, приговоренными коммунистами к расправе, были анархисты. Анархистов высмеивали: «Анархисты, истерически отчаянные в дни наступления и теряющие голову при первой же неудаче». Так писал об анархистах верный сталинскому режиму Илья Эренбург; писатель всегда был на стороне больших батальонов – а то, что успехи коммунистических военных затмили первые победы анархистов, очевидно. Джордж Оруэлл писал иначе: «Анархисты, в отличие от остальных революционеров, по-настоящему ненавидели привилегии и несправедливость… Коммунисты делают упор на централизм и оперативность, анархисты – на свободу и равенство».
Потеряли голову или нет, судить трудно. И как не потерять голову, если фашисты стреляли в грудь, а коммунисты в спину.
«Война по существу велась на два фронта. Борьба с Франко продолжалась, но одновременно правительство преследовало и другую цель – вырвать у профсоюзов всю захваченную ими власть, – пишет Оруэлл в «Памяти Каталонии». – (…) Рабочих очень легко было принудить к послушанию с помощью, пожалуй, даже слишком очевидного аргумента: “Если вы не сделаете того-то и того-то, мы проиграем войну”. Само собой разумеется, что от рабочих неизменно во имя высших военных соображений требовали отказаться от того, что они завоевали в 1936 году. (…) Процесс обобществления был приостановлен, местные комитеты распущены, рабочие патрули расформированы (их место заняла довоенная полиция, значительно усиленная и хорошо вооруженная). Крупные промышленные предприятия, находившиеся под контролем профсоюзов, перешли в ведение правительства (…)».
Революция, которую чаяли совершить анархисты, должна была стать третьей по счету в цепочке революционных преобразований мира: после первой, буржуазно-демократической, следовала вторая, пролетарская, а финальной, венчающей процесс, должна была стать революция самого народа, революция анархии. И буржуазная революция (классический пример – Французская революция 1799 г.) и пролетарская (классический пример – Октябрьская 1917 г.) приводили к власти определенную общественную страту – делали один из классов господствующим над всем обществом. Буржуазная революция привела к власти так называемое третье сословие и вычленила в этом третьем сословии бюрократию и буржуазию; пролетарская революция провозгласила пролетариат гегемоном, господствующим классом. Революция же анархическая апеллировала к власти самого народа – всего народа, а не его делегированных представителей (и самопровозглашенных: кто объявил именно большевиков руководящей силой пролетариата, который стал гегемоном всего общества?). Так понимал субстанцию народа историк Мишле – не как стратифицированную управляемую массу, но во всем разнообразии характеров, личностей, профессий ничем не ангажированное общество. Может ли вообще пестрое собрание людей как-то оформиться в общество? Анархисты утверждали своей целью «либертарный (то есть свободный. –