ротная (и трагическая для революции и для самого Ленина) работа «Государство и революция» утверждает государство как аппарат классового насилия, а инструментом насилия объявлен класс «пролетариат». Но пролетариата не было; Ленин решил вывести пролетариат в реторте революции. «Сознание гегемона» имелось – сознанием «пролетария-гегемона» наделили крестьян и солдат, из них следовало слепить рабочих. Любопытно, что Малевич, желавший обслуживать «пролетарскую» идею, не создал ни единого произведения на «производственную тему», поскольку по типу сознания и опыту был хуторянином, человеком сельским.
НЭП (имевший ту же цель, что столыпинские реформы, то есть образование «рабочего класса» из крестьян) возненавидели «революционеры», приученные к насилию над собственниками, и попытка создать свой, советский, пролетариат, была абортирована. Сталин НЭП уничтожил, посчитав, что метод сплошной коллективизации сельского хозяйства – предпочтительней. Строительство империи было ускорено. «Он настоящий Чингисхан, – предсказывал в 1928 г. Бухарин, – он потопит в крови восстание крестьян». Сказано это, впрочем, через семь лет после Тамбовского восстания, которое подавил еще Ленин.
Рост рабочего класса, то есть разорение деревни и урбанизация, шли ошеломляющими темпами. За десять-пятнадцать лет мирной жизни (до 1941 г.) городское население увеличилось на 20 млн человек, а с 1950 по 1980 г. еще на 70 млн; таких темпов урбанизации западное общество близко не знает. Создавались новые города и поселки городского типа – и дело не только в том, что ликвидировали крестьянство, а с ним и сельское хозяйство, но создавали города квадратно-гнездовым способом à la Малевич, безликие, отражающие рабский характер той общественной страты, которую объявили «гегемоном». Зачем «гегемон», хозяин общества, возводит для себя убогие бараки, схожие с окраинами западных городов, в которых живут эмигранты и беднота? Но рабочего-гегемона не было в природе советского общества. В реальности возникло классовое деление, присущее империям, и классическая имперская форма угнетения.
Попутно была произведена важная идеологическая подмена. Ввиду отсутствия пролетариата как такового, но при наличии революционной фразеологии, стали слово «пролетариат» заменять словом «народ» – апеллируя к глубинным, доклассовым, родовым ценностям.
Приговоры изменникам выносил «народ», и партийные аппаратчики действовали от имени «народа». Появилось выражение «враг народа», а вот «враг пролетариата» не говорили никогда.
Субстанции «народ» в истории не существует: этим понятием оперируют империи и диктатуры. (См. триаду «самодержавие – православие – народность», в которой «народность» выступает как скрепа империи.) Националист Шпенглер рассматривал «нацию» и «народ» – как основание для общественной формации. «Пруссачество и социализм» трактует пруссаков как природных этатистов-социалистов, а британцев как индивидуалистов-либералов, и национальный детерминизм защищает от революционного изменения.
Демократия, превращенная империей в рабочий инструмент – в «голос народа» (частое явление со времен античности), демонстрирует «волю народа», и абстракция заставила забыть о том, что «демократия» – есть совокупность гражданских свобод, учитывающих единичный голос. Оперируя понятием «народ», постепенно нивелировали смысл понятия «пролетариат» – подмену заметили немногие.
Собственно говоря, Сталин закрепил своеобычный путь России словами: «Не исключено, что именно Россия станет первой страной, пролагающей путь к социализму». И в самом деле, почему революция непременно должна быть «пролетарской»? И зачем нужна гегемония пролетариата, если гораздо действенней партийная гегемония? Известно, что на заседании Политбюро в 1926 г. Троцким произнесены слова «могильщик революции»; но революция к тому времени уже давно упокоилась в прочном саркофаге – и надобности в «революционных» учениях вовсе не было.
В критике марксизма 70–80-х гг. прошлого века появились работы, рассматривающие марксизм как «еврейское» учение; аргумент тот, что Маркс, в традиции иудаизма, рассматривает «пролетариат» как «избранный народ» и соответственно видит грядущую «пролетарскую республику» как тот ветхозаветный феномен общежития, который описывается в Пятикнижии Моисеевом. Учение Маркса в такой критике получило определение «реформистский иудаизм», поскольку готовит «освобождение» не всему человечеству (не буржуям, не крестьянам, не люмпенам, не аристократии), но «избранным». Отличие в том, что у Маркса «избранность» идет от некоего «исторического прогресса», делящего человечество на «прогрессивный» класс и на «реакционный» класс. И, поскольку Маркс заявил, что «у пролетариата нет ни национальности, ни Отечества», он, таким образом, превратил дело освобождения человечества в «глобалистский проект», нивелировав нации и народы, ту идентичность, на основании которой люди желают строить будущее. Маркс, говорится далее, игнорировал приоритет нации и патриотизма, наследуя отсутствие чувства государственности, свойственное иудейской среде.
При том, что вышеприведенная критика оспаривается легко (надо лишь показать, как Маркс относился к ростовщическому «еврейству», что он считал античный «высокий досуг» идеалом общежития, достижимым при техническом прогрессе, и т. п.) – дело не в выяснении того, что Маркс писал на самом деле, а в факте интерпретации. Фактическое отрицание марксизма, произошедшее в России немедленно после революции, руководствовалось именно этой аргументацией, пусть и не произнесенной вслух. Действительно, бесправный, лишенный имущества «пролетариат», не обладающий ничем, но образующий модель мирового общежития, – может быть интерпретирован в терминологии Ветхого Завета и безусловно напоминает своей судьбой – судьбу еврейского народа. В таком случае известные слова «Интернационала» – «кто был ничем, тот станет всем» можно рассматривать как гимн народа Израиля. В империях речь идет совсем о другом и опираться следует на народ и титульную нацию.
Характерно то, что уже в 60–70-е гг. (и это существенно для понимания работ Шагала) появились теории «еврейской революции» в России, разоблачения заговора сионистов (Парвус и т. п.), доказывающие, что количество еврейских комиссаров, чекистов – евреев по национальности, начальников лагерей – евреев и т. д., – доказывает заговор евреев против русского народа, коему революция была нежелательна. Значительную роль в создании такой точки зрения (основанной на выборочной фактографии) сыграл Солженицын. Привычный аргумент возражения этой точке зрения (мол, евреи, покидая черту оседлости, не знали, куда податься, потому шли в революцию) не имеет решающего значения. Не столь важно и то, что Дзержинский, Менжинский, Абакумов, Ежов и Берия – не евреи. Важно, но настолько очевидно, что не произносится, то, что один народ не может сочинить историю другому народу: у всякого народа – своя история. Гораздо важнее иное. Доказано фактически и не может отрицаться никем, что по степени угнетения личности, по партийной дисциплине, по степени подчинения общества воле диктатора и по репрессивным мерам в отношении населения – гитлеровская Германия и сталинская Россия тождественны. Эти ретроимперии в считаные годы установили истребительную политику в отношении людей и в отношении культуры. Тот факт, что в гитлеровской Германии именно евреи стали жертвами, подверглись массовому уничтожению, показывает, что евреи не могут являться авторами такого рода концепций. В сталинской России постепенно также подошли к антисемитской кампании в послевоенной период, отстав в этом отношении от Германии ненадолго; незначительное опоздание сталинизма – не делает «евреев» авторами революции и «имперской» политики. Евреи если и могли принимать участие в подготовке революции (любой революции), то в строительстве империи (любой империи) пригодиться уже не могли. Фермент еврейства антагонистичен имперскому сознанию в принципе; дальнейшие меры, принятые в Советской России по исключению евреев из руководства, ограничению прав и т. п., – вполне соответствовали имперским стандартам.
Марк Шагал, становясь «революционным» художником в Витебске и Петербурге, – следовал программе освобожденного «избранного» народа, бесправного труженика (судьбу которого он, без сомнения, мог ассоциировать с судьбой бесправного еврея); революция для Шагала была строительством того общежития, которое описал Исайя – где лев лежит рядом с ягненком, а мальчик гладит гадюку; в определенном смысле такое общежитие можно назвать «глобалистским» (в современной терминологии), ни в коем случае не национальным. Так Шагал понимал перемены – но мутации шли весьма быстро; и он еще до окончательного отъезда из России в Европу успел увидеть, как они идут.
Мир обязан русской революции – идеей свободных республик и деколонизацией; но мир обязан русской революции в еще большей степени тоталитарными режимами и лагерями. Процессы, порожденные революцией, дали силы новому типу империализма.
В сущности, возмущение Маркса капитализмом не уникально. Законы Моисеевы, христианские заповеди и философия Просвещения говорят о том же. Категорический императив Канта не допускает использования другого человека как средства достижения своих целей. В этом отношении ключевая посылка пресловутого Коммунистического манифеста («свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех») является сугубо кантианской; а в реальности Коммунистический манифест стал причиной массовых смертоубийств.
Ленин в своем сочинении «Три источника, три составные части марксизма» не упоминает ни Канта, ни Данте – тогда как они также являются предтечами утопии марксизма. Ссылка на флорентийца в предисловии к «Капиталу» не случайна – проект Маркса сопоставим с христианской монархией, предложенной Данте как лекарство миру. Как и «Монархия» Данте, рьяно использовавшаяся Муссолини, так и программа Маркса была интерпретирована сообразно нуждам империи; проповеди о республике равных всегда служат основанием имперской концепции. Сам Данте эволюцией своей «Комедии» показал, как неумолим процесс: начинал как гвельф, закончил как гибеллин. Империя, – считает Данте, бывший республиканец, – сплавляет различные культуры, ликвидирует усобицы ради пирамидального порядка.