Затруднительно сказать, каких политических взглядов придерживаются Бэкон и Фрейд; из их картин это не явствует. Например, про Гойю, ван Гога, Микеланджело или Домье с Пикассо это известно. И кажется, что это известно и про Бэкона с Фрейдом: наверное, эти картины про то же самое, про что Оруэлл писал свои книги, да? Ведь эти живописцы голосуют за справедливость и социализм, не так ли? Вот у них на картинах и кран течет, и ботинки дырявые – значит, они обличают социальные непорядки. Но если вглядеться внимательней, первое впечатление исчезает.
Имитация социалистических убеждений, гламурный пролетариат, левый дискурс в модном бутике – ни Тереза Мей, ни Путин, ни Пиночет не сделали так много для уничтожения «левой» идеи, как современные «левые».
Этот парадокс и выражает суть Лондонской школы.
Отрицание утопии, декларация антиутопии как стиля мышления – обернулось новой эстетической категорией, и уже на основании этой категории родились новые кумиры современного искусства – включая прямого последователя Бэкона, Дамиена Херста.
Возможен ли следующий шаг в этом парадоксальном диалоге – то есть возможна ли икона вслед за иконоборчеством – покажет время. А то, что время перемен пришло, слишком очевидно.
Но как же мы разрешили сделать с собой такое? Разве для этого победили фашизм и сталинизм? Разве ради сегодняшнего бессилия и невозможности защитить другого отказались от доктрины коммунизма – лживой и лицемерной, но объединяющей людей? Разве затем провозгласили идеалом открытое общество, чтобы ставить на квартиры железные двери, разве затем показательно боролись с привилегиями, чтобы нашими сенаторами стали миллиардеры? Как получилось, что после победы над фашизмом Европа решила быть единой и демократической, а сегодня рвется на части и каждый ищет свою выгоду и свою национальную правду? Где-то произошла ошибка – вот и голые люди Люсьена Фрейда, напоминающие освежеванные туши в лавках мясников, они тоже недоумевают: человек вроде бы – венец творения, а посмотришь на жировые отложения и заглянешь в глаза, так ведь и не скажешь.
Поэт Оден пишет о том, что «человеческая глина» в наброске Гойи или Домье (а художник Рональд Китай сделал строчку Одена о «человеческой глине» манифестом Лондонской школы) – ему дороже яблок Сезанна; но беда в том, что Оден не сумел разглядеть картин Сезанна. Смысл натюрмортов с яблоками Сезанна – в единении общества, в равенстве и сострадании, картины написаны о республиканском общежитии, смысл яблок в солидарности всего сущего. В том-то и дело, что яблоки Сезанна и картофелины ван Гога так же плотно приникают друг к другу, как семья на баррикаде Домье и люди в толпе Гойи. Европейское гуманистическое искусство – оно существует ради единения людей и пространства. «Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье» – про это же говорят и яблоки Сезанна, проникающие друг в друга, и клубящаяся линия Домье, и пирамида неистовых голов Гойи, и стихи Пастернака. Если мы вместе – то мы выстоим перед лицом небытия. Но за железными дверьми и в яхтенных каютах – пропадем. И дикое, перекрученное одиночество лондонских персонажей, раскупленных на Сотби богатыми беженцами, кричит: уже пропали.
Старая/новая английская идея – размежеваться с Европой и ее проблемами: ее автор – тот самый гольбейновский Генрих VIII, попирающий общее пространство, подобно герою Бэкона. Король начинал как противник национализма и протестантизма (потому и сделал своим наперсником католика и гуманиста Мора), но, когда это перестало быть выгодно, – пересмотрел взгляды. Сперва король хотел просто избежать религиозных войн, потрясавших Европу; но быстро понял, что изоляция от европейских проблем дает неограниченную власть над подданными. Те гражданские, политические, личные свободы и ценности, во имя которых Европа сражалась с фашизмом и сталинизмом, воплощены в Ренессансе и Просвещении – используя слова «свобода» и «право», невозможно это игнорировать; но Ренессанс и Просвещение манифестировали «право» и «свободу» только и обязательно в связи с другим, в зависимости от другого, в ответственности за другого. Невозможно быть свободным в одиночку. Генрих VIII, чтобы порвать с ренессансной (и католической) доктриной, должен был казнить былого друга – и так добился индивидуальной судьбы королевства; ради обретения свободы он избавился от того, кто воплощал свободу и закон. Брексит XVI в. и Брексит XXI в. во многом похожи: кажется, что достоинство «свободного» человека в том, чтобы быть независимым; на деле полная независимость от обязательств – это привилегия раба: он действует по принуждению и обязательств не имеет. Свобода определяется способностью защищать другого.
Томас Мор обличал власть золота (в Утопии преступники приговорены к тому, чтобы носить золотые кандалы), но расскажите это сегодняшнему Лондону. Не в том беда, что сегодняшний Генрих VIII жаждет власти и нового Брексита; беда в том, что новый Томас Мор выиграл приз «за самую красивую бороду», а Гансу Гольбейну рисовать портреты гуманистов невыгодно: теперь его задача в том, чтобы показать, что каждый человек груб и пуст, смертен и одинок.
И государство может делать с этим мясом все, что угодно.
Глава 37. Морфология Возрождения
Убедительный пример Ренессанса (воскрешение и обновление культурного кода, использование палингенеза для движения вперед, пример возрождения прошлого ради настоящего) можно видеть в евангельском сюжете бегства Святого семейства в Египет и возвращения Иисуса из Египта в землю Израильскую.
Сюжет бегства в Египет и возвращения из Египта – воспроизводит в одном эпизоде всю историю иудейского народа, о чем писали святые отцы неоднократно.
То, что для внедрения Нового Завета потребовалось вернуться к изначальной матрице и повторить весь сюжет Исхода заново, показывает и родство Иисуса с Моисеем, и необходимость возврата в начало пути, чтобы сызнова пережить логику развития.
Ангел, явившись святому Иосифу, посоветовал бежать от преследования царя Ирода в Египет. Во время становления веры, до Моисея, другой Иосиф, сын Иакова, тоже оказался в Египте, и за ним пришел в Египет и сам Иаков и его клан: сопоставление абсолютно полное. Католическая литания святому Иосифу (то есть мужу Марии) заканчивается: «Господь поставил его господином над домом своим и правителем над всем владением своим» – это было сказано об Иосифе, сыне Иакова (Псалтырь. Глава 104).
Аналогия возвращения Иисуса из Египта и возвращения Моисеем плененного народа из Египта проводится напрямую, например, у Иоанна Златоуста в беседах на Евангелие от Матфея. Собственно, в самом Евангелии от Матфея (2:15), к Христу относится пророчество Осии (11:1), «из Египта воззвал я Сына моего», которое в иудейской традиции относится к Израилю. Другое сравнение (с медным змеем в пустыне) у Иоанна (3:14–15).
Возвратный путь Иисуса из Египта в землю Израильскую воспроизводит и повторяет Исход – самое значительное событие для становления самосознания избранного народа. Повторяя путь Моисея, из Египта идет автор Нового Завета. Иисус получает крещение в реке Иордан, и событие это заставляет вспомнить переход через Чермное море. Третье чтение в католической литургии Навечерия Пасхи – это повествование Книги Исхода о переходе Красного моря.
Исход Иисуса из Египта есть не что иное, как поновление, то есть «ренессанс» иудейской культуры – сообразно принципу Возрождения.
Сравнение сорока дней, проведенных Иисусом в пустыне, с Моисеем в сорокалетнем Исходе – у Иеронима, в Толковании на Евангелие от Матфея. Другое стандартное литургическое сравнение: манна, посланная иудеям во время перехода через пустыню, – и Евхаристия.
Преемственность Заветов – это и есть иудейское Возрождение – первое для европейского сознания, в той мере, в какой европейское культурное сознание является христианским. Библия впервые представляет феномен Возрождения (присовокупления чужого опыта и нового понимания прошлого), переживает феномен поновления духовной культуры народа таким образом, каким этот культурный процесс переживался в европейской истории столетия спустя. В той мере, в какой европейская культура осознает себя через христианство – феномен Возрождения, понятый через поновление Завета, усвоен европейской культурой на генетическом уровне и вошел в морфологию культуры.
«Не подумайте, будто Я пришел, чтобы упразднить Закон или Пророков; не пришел Я, чтобы упразднить, но чтобы восполнить. Ибо воистину говорю вам: пока небо и земля не прейдут, не прейдет от Закона ни единая йота и ни единая черта, покуда все не сбудется», – говорит Иисус в Нагорной проповеди. Проповедь, произнесенная на невысокой горе Блаженств, по основополагающему значению соответствует получению Моисеем скрижалей Завета на горе Синай. Оба эти эпизода сознательно зарифмованы, и Нагорная проповедь есть «ренессанс» скрижалей Синайской горы. Иисус ни в коем случае не отменяет Заповеди скрижалей, он их усиливает: «Вы слышали, что было сказано древним: «не убий», – а если кто убьет, даст ответ перед судом. Но Я говорю вам, что всякий, кто гневается на брата своего, даст ответ перед судом; а если кто скажет брату своему: «рака!» – даст ответ перед Синедрионом; а если кто скажет брату своему: «безумный!» – даст ответ в огне Геенны». Нагорная проповедь вспоминает, повторяет, усиливает Завет, полученный Моисеем, сообразно этому должен быть осознан всякий европейский ренессанс, вне зависимости от того, делить ли, подобно Панофскому, эпизоды культурных «возвратов» на «ренессансы малые» и один классический, или же определять различные «возвращения» как схожие, но разнородные явления. Все эти «возвращения» культуры вспять для того, чтобы еще раз пройти путем самоидентификации, эти реверсно-поступательные движения духа – встроены в первопарадигму Завета.
В том, сколь внимательно воспроизводится в Евангелиях символика Исхода и жертвы, приносимой на Песах, можно видеть аналогии типичных ренессансных возвратов и повторений. Праздником в иудаизме является Песах, великий Исход из Египта; этому празднику соответствует христианская Пасха: жертвенный