Эрнст Нольте в книге «Европейская гражданская война» описывает два типа революционного сознания – коммунистическое и фашистское, возникающие и развивающиеся параллельно, комплементарно. Так называемая консервативная революция, ответ на социалистическую революцию, осознанно обращается к язычеству, к праэлементам бытия. Неофашисты, пользующиеся термином «консервативная революция», наследуют тому же эстетическому идеалу, что питал Малевича или Брекера.
История возвращений в культурное прошлое включает оба ренессанса – и революционный (революцией можно именовать Новый Завет), и «консервативно-революционный», свойственный Гитлеру или Малевичу.
Объединяя единым термином «Ренессанс» Чезаре Борджиа и Пальмиери, Пизанелло и Козимо Тура; объединяя единым термином «авангард» и Шагала, и Малевича, Пикассо и Матисса, мы крайне затрудняем понимание морфологии явления ренессанса. Требовать дифференцировать явления скрупулезно – невозможно: культура слишком сложное и многосоставное вещество. Но учитывать присутствие двух противоположных характеров в одном повороте вспять, в одном историческом явлении, кажущемся монолитном, – необходимо.
И, наконец, возможен взгляд на Ренессанс, именно допускающий две ипостаси в одном ренессансе, признающий наличие противоположных свойств внутри одного явления.
Невозможно смириться с тем, что герой Геракл одновременно и благородный спаситель слабых, и безумный детоубийца; однако это так. Невозможно смириться с тем, что свободолюбивый коммунист Андре Бретон – инициатор циничного сюрреализма, совпадающего с фашизмом в этике; однако это так. Невозможно принять то, что гуманный Лоренцо Медичи – правитель авторитарной синьории, которая зальет Флоренцию кровью, в том числе и благодаря его самовластной воле; но это именно так. И невозможно видеть в Маяковском, в Леонардо, в ван Эйке сочетание несочетаемого – авторитарности и гуманизма; тем не менее это сочетание характеризует их личность. Как можно одновременно служить крепостной империи и республиканским свободам – непонятно, однако Пушкин всем творчеством показывает, что он только так и умеет.
Утопия Мора, Город Солнца Кампанеллы, Республика Платона, Сикстинская капелла Микеланджело и прежде всего, как вопиющий пример, «Комедия» Данте – эти проекты справедливой мировой семьи сочетают в себе стремление защитить человека и подавить человека, отстоять личное пространство чувств и сделать так, чтобы всякое личное чувство было общественно значимым и поддавалось контролю.
Данте, начинавший как республиканец и закончивший жизнь гибеллином, стал символом соединения противоположностей. Беатриче, воспетая в Vita Nuova как возлюбленная поэта, стала символом Любви Небесной и империи. На фоне этой трансформации Данте даже продразверстка и «военный коммунизм» выглядят не столь шокирующе по отношению к модели свободного общества равных. Муссолини начинает как марксист и заканчивает как фашист, но, учитывая все мутации марксизма (от Сталина до Пол Пота), этот путь не кажется удивительным. Теория Маркса, созданная ради освобождения человека, несет в себе оправдание насилия, и это необходимо принять вместе с гуманистической программой.
Два ренессанса вырастают из одного семени, и это единое растение, а не два соседних. Противоречие существует, но это внутреннее противоречие ренессанса, а не внешнее; это не столкновение двух противоположных течений, и, возможно, даже не двойная спираль, но водоворот. В том и трагедия ренессанса, что антагонизм встроен в морфологию сложного явления и обновление веры происходит одновременно с ее отрицанием. Это не соседство, но сложная морфология единого.
Единый организм, содержащий противоположные тенденции, описан как оптимальная форма общественного устройства – у Полибия, Цицерона, позже у Макиавелли описано соединение монархии, олигархии и демократии в одном общественном организме как единственное решение социальных конфликтов; «ни одна из властей не довлеет себе, и каждая из них имеет возможность мешать и противодействовать замыслам других, чрезмерное усилие одной из властей и превознесение над прочими оказались бы совершенно невозможными. Действительно, все остается на своем месте, так как порывы к переменам сдерживаются частью внешними мерами, частью опасением противодействия с какой бы то ни было стороны» (VI, 18,8). Государство, по мысли Полибия, в самом себе «черпает исцеление» за счет совмещенных в одно целое типов правления. Требуется допустить, что даже в более сложном, в духовном бытии истории противоположности слиты – однако известно, что Рим пал, Маяковский застрелился, авангард привел к фашизму.
Воспринять сложность и противоречивость явления – как индульгенцию релятивизму, сделать вывод, что компромисс – единственный выход, – было бы и самым безнравственным выводом, и самым бесполезным. Сколь удобно было бы являться духовным наследником Микеланджело и Пальмиери и одновременно верить в Вебера и капитализм, в этом настоятельная потребность обывателя. Современный гражданин посещает капища современного искусства и христианские соборы одновременно, и противоречие снято «сложностью» культурных процессов.
Человек оставлен наедине с противоречием, которое он может разрешить только самостоятельно.
Этического прогресса нет; и прогресса в искусстве существовать в принципе не может; всякий раз каждый ренессанс решает собственную задачу заново.
Спор Эразма и Лютера о наличии свободной воли в нравственном человеке продолжается сегодня, составляет главную интригу европейской духовной истории.
Морфология ренессанса в своей противоречивой сложности подобна описанию морфологии души Платоном – сосуществуют разумная часть души, пылкая, вожделеющая.
Поскольку Бог пребывает вне времени, то все, что представляется человеку неосуществившимся будущим, для Бога является актуальной осуществленностью. Настоящее становится таковым именно через вечное; в этом смысл христианского понимания времени, реализованного, в частности, Ренессансом. Об этом пишет и Блаженный Августин: «ни будущего, ни прошлого нет, и неправильно говорить о существовании трех времен, прошедшего, настоящего и будущего. Правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени – настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего».
В этом смысле вмененный искусству критерий актуальности и современности является языческим и никакого отношения к традиции христианского искусства не имеет.
В терминологии Плотина надо говорить о Едином, высшей инстанции по отношению к Уму и даже Душе. Единое – субстанция образования общего знания, оно и есть собственная цель – оно «свободно и уединенно».
Гуманистическое искусство рождается в одиноких и упорных размышлениях, исключающих «мнение группы». XX в. показал бурные дебаты необразованных юношей, именующих себя интеллигенцией; но распространенный сюжет ренессансной картины XV в. – уединенная келья Иеронима: в ренессансной эстетике тех лет выражение sola beatitudo, beato solitude станет метафорой гуманистических занятий, никому не подвластных. Только благодаря изоляции от диктата расхожего мнения – свободные занятия служат общему благу.
О том же пишет и Рабле, объясняя устройство Телемской общины, на дверях которой было написано «делай что хочешь», но желания членов обители состояли в служении каждого – всем.
Эта книга посвящена анализу морфологии Ренессанса, описанию механизма генетической инженерии человечества. Живопись стала главным героем книги потому, что образ (образ Божий, раз человек Его подобие) и его изменения показывают изменения общества, историю отношений человека к обществу. Автор хотел обосновать единство процессов в истории, доказать, что живопись, совокупно с философией, историей, наукой, занята тем, что формует общее знание о человеке и обществе. Когда говорится про «обучение рисованию», наивные люди полагают, что речь идет о растушевке и измерении пропорций. Но речь идет о христианском Соборе как наиболее полном воплощении того, что есть единая идея пластики мира.
Не мировая империя, не зоны влияния империй, не геополитика – но общая мировая республика; преодолевая олигархию, изживая любую форму социальной и интеллектуальной зависимости, формируется сознание человека, который создан по образу и подобию Бога – и который дорожит этим образом. И задача живописи – воплотить это единство.
Не самовыражение, не голос крови, не государственные миссии и не возбуждение инстинктов – но образ Божий рисует художник, и речь его обращена к одному-единственному слушателю. Рефлективная живопись, воплощающая диалог одного с одним – выражает идею республиканского общества, лишенного зависимости, лишенного идеологии. Собеседником картины является Бог, чей образ воплощен в зрителе, ведущем диалог с картиной.
Литература
1 Абеляр П. Теологические трактаты. М.: Канон+, 2010.
2 Августин Аврелий. Антипелагианские сочинения позднего периода/Блаженный Августин. М.: АС-ТРАСТ, 2008.
3 Алешин П. Династия д’Эсте. Политика великолепия. Ренессанс в Ферраре. М.: Слово, 2020.
4 Альберти Л.-Б. Десять книг о зодчестве. Т. 1: текст. М.;Берлин: Директ-Медиа, 2015.
5 Антология средневековой мысли (Теология и философия европейского Средневековья): В 2 т. СПб.: РХГИ, 2001.
6 Апокрифические Евангелия. СПб.: Амфора, 2000.
7 Ариосто Л. Неистовый Роланд. М.: Наука, 1993.
8 Асейнов Р. М. При дворе герцогов Бургундских. История, политика, культура XV века. М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2019.
9 Баксандалл М. Живопись и опыт в Италии XV века: введение в социальную историю живописного стиля. М.: V-A-C press, 2019.
10 Бенеш О. Искусство Северного Возрождения. М.: Искусство, 1973.
11 Бергер Э. История развития техники масляной живописи. М.: Изд-во Академии художеств СССР, 1961.
12 Блаженный Иоанн Дунс Скот. Избранное. М.: Издательство Францисканцев, 2001.
13 Блок М. Феодальное общество. М.: Издательство им. Сабашниковых, 2003.