Гравюра вошла в быт Пиренейских войн Наполеона как репортаж, выполняя те же задачи, что документальное кино во время Второй мировой войны.
Члены Королевской академии изящных искусств де Сан Фернандо (Real Academia de Bellas Artes de San Fernando) Брамбилла и Гальвес были приглашены в Сарагосу почти сразу после снятия ее первой осады по инициативе генерала де Палафокса. Получил приглашение и первый придворный художник Франсиско Гойя, уроженец этих мест – он сам арагонец, его это касается в первую очередь! Впрочем, Гойя создает свой цикл «Бедствия войны» уже позже серии Брамбиллы и Гальвеса.
Вернувшись из Сарагосы в Мадрид, Брамбилла и Гальвес затем покидают столицу (в декабре 1808 г. Мадрид взят Наполеоном), перемещаются в Кадис. Кадисские Кортесы (Cortes de Cadiz) печатают серию из двадцати девяти офортов. Структура альбома Брамбиллы и Гальвеса (в 2020 г. прошла выставка листов альбома «Ruinas de Zaragoza» в Музее Lazaro Galiano, Madrid). Вряд ли уместно именовать граверов альбома – предтечами или вдохновителями Гойи; но пример они, несомненно, явили.
Исследование творчества испанских художников времен Наполеоновских войн можно найти в любопытной монографии «El domino de la realidad y la crisis del discourso; El nascimiento de la conciencia Europea» («Господство реальности и кризис дискурса. Рождение европейского сознания», Conceptión Camarero Belluno, Jean Carlos Gómez Alonso; Ediciones Polifemo, Madrid, 2017). Глава «Estampas de la crisis belica contra Napoleon», написанная Хесусом Вегой, посвящена именно серии офортов Брамбиллы. Структура альбома «Руины Сарагосы» следующая: в первых двенадцати листах художники изображают портреты героев сопротивления, в следующих семнадцати листах – дают документальные описания разрушенных зданий и сцен боев подле этих зданий. Ситуации, в которых священник вступает в бой с мамелюками или женщины Сарагосы принимают участие в бою (то есть сюжеты офортов «Бедствий войны»), присутствуют в альбоме Брамбиллы и Гальвеса. Гойя испытал сильнейшее влияние документального стиля рисования – тем более сильное, что описанные граверами места ему знакомы с детства.
Лист № 7 «Какое мужество» из цикла «Бедствия войны», где изображена женщина, подносящая фитиль к пушке, – фактически копирует лист Фернандо Брамбиллы. У Хуана Гальвеса на эту же тему выполнено представительное полотно маслом – сюжет стал легендарным: Агустина де Сарагоса, Сарагосская дева, после гибели своего любовника-артиллериста сама поднесла запал к орудию. Жест пушкаря в исполнении хрупкой женской фигуры – пластическая тема столь очевидна, что разночтений и дать не может, все мастера, включая Гойю, нарисовали примерно одно и то же. Фернандо Брамбилла и Хуан Гальвес приглашены в Сарагоссу после так называемой первой осады рисовать по горячим следам этапы обороны; тогда еще не было известно, что вторая осада сметет город. «Руины Сарагоссы» состоят из тридцати шести листов; их можно именовать «хроникой», столь безыскусно и буквально они выполнены.
Существенно то, что Брамбилла обозначил несколько принципиальных сюжетов – гротескных и невыносимых, не приспособленных для искусства, – сюжеты эти стали символами ужаса войны. Ребенок, наколотый на штык (у Гойи этот жуткий мотив встречается дважды в серии «Бедствия войны»), отрезанные части тела, разбросанные в пространстве листа (ср. лист № 37 «Бедствий войны»), фигура самодовольного мучителя мамелюка повторяется в листе № 31 – сюжеты жуткой хроники Гойя использовал как натуру.
Однако, беря как натуру бедствия Сарагосы, Гойя обобщает проблему – до общеисторической.
Книга «Бедствия войны» написана о перманентном использовании людей как мяса, заправленного в государственную мясорубку. Процесс оболванивания и убийства народа – всеми: и испанской властью, и французской; либералами и монархистами; католиками и прогрессистами; дворянством и самим оскотинившимся населением – описан в книге подробно.
Всего существует четыре графических цикла, четыре «суммы», написанных Гойей на перевале европейской истории, хотя он менее прочих годился на роль аналитика. Однако в результате разочарований во всем, чему служил, в том числе в живописи, он пришел к определенной – нет, не доктрине, для этого он слишком внепартийный человек – но к определенной жизненной позиции. Эту позицию Гойя высказывал – дискретно, подчас непоследовательно – в офортных сериях. Но однажды договорил до буквы.
Франсиско Гойя крайне политизированный художник, в той же степени, в какой политизированы Данте или Байрон. Его произведения, безусловно, содержат политическую программу, всякая недосказанность в этом отношении нелепа. Мы можем игнорировать политические предпочтения Ренуара (хотя, собственно говоря, по его картинам и взгляды политические можно представить), но в отношении человека, который только о политике и говорит, не разобраться в его декларации – значит просто не уважать им сделанное. Гойя оказался свидетелем мутаций общества; рисовал карикатуры на все слои общества – его можно сопоставить с Домье. Но в отношении Домье очевидно, что художник – республиканец, про это он говорит в каждой картине, а обозначить политические взгляды Гойи трудно. Его невозможно застать врасплох: только решишь, что он либерал, как он рисует карикатуру на либералов; только решишь, что он салонный монархист, как он рисует карикатуру на королей; только подумаешь, что он певец народных чаяний – как он изображает пьяных скотов, которые плетутся на религиозный праздник.
Он писал религиозные картины – но католик ли он? Священников он рисовал не только издевательски, но с ненавистью; скорее, пристало усомниться в искренности его ранних фресок в храмах. Он написал десятки портретов вельмож – но разве он монархист? Описал зверства французских оккупантов – но уехал с родины во Францию, значит, Францию не ненавидит. Он человек страстный и чувственный – но кого же он любит? Считается, что его ведьмы и нетопыри противостоят Веку Разума, навязанному Испании извне. Сходство между ведьмами Гойи и ведьмами Бальдунга Грина существует, а тот, безусловно, адресовал своих ведьм к крестьянской войне. Почва, нация, народ, буря и натиск – перед нами возникает образ человека наподобие немецкого националистического романтика, наподобие Генриха Клейста; и «националистический» набор свойств вполне мог соответствовать взглядам испанского романтического либерала.
Однако Гойя романтическое увлечение преданиями не разделял; обаяние демонов и поэтизация кикимор ему чужды; в офортах «Капричос» бесовская сила олицетворяет худшее, что есть в человеке; более того – худшее, что есть в народе. Самый известный офорт из серии «Капричос», «Сон разума рождает чудовищ», изображает уснувшего человека, окруженного роем пробудившихся в отсутствие его внимания нетопырей. Смысл офорта однозначен: в защиту Просвещения и против «почвенной» стихии.
Понятие «либерал» мутировало многократно: между либералом в понимании Монтескье, либертеном в понимании Сада, либералом германских княжеств, наподобие Канта и Шиллера, неолибералом XX в. в понимании Шумпетера и неолибералом сегодняшнего дня нет ни малейшего сходства. Если добавить те разночтения, что возникают в разных культурах, то прийти к единому определению невозможно.
Французский либерал начала XIX в. – противник абсолютизма и сторонник демократических конституций, интернационалист и республиканец. Но испанский и российский либералы – это, парадоксальным образом, монархисты и почвенники. Испанский и русский либерал отвергли французский республиканский искус, с тем большим основанием отвергли, что Наполеона выставили за пределы своей державы.
Француз – дитя,
Он вам, шутя,
Разрушит трон
И даст закон;
…
Он быстр, как взор,
И пуст, как вздор.
Так пишет Александр Полежаев, сосланный царем в солдаты за безобидную поэму «Сашка», рисующую фривольности университета Москвы. Ни Конституция, ни упразднение монархии, ни отмена сословных привилегий, ни ликвидация крепостничества – не волнуют несчастного вольнодумца. Сколь ни обидно сознавать, но
В России чтут
Царя и кнут,
В ней царь с кнутом,
Как поп с крестом:
…
А без побой
Вся Русь хоть вой —
И упадет,
И пропадет!
Урок, полученный в ходе войны с Наполеоном, привел к единству (или взаимозависимости) абсолютной монархии и патриотических интеллектуалов в Испании и России (см. описание процесса обрусения элиты, говорившей прежде по-французски, в романе «Война и мир»). Российскую монархию характеризуют как «просвещенный абсолютизм»; Пушкин сознается в любви к царю уже после того, как его друзей удавили; иные историки говорят об «управляемости» испанского и российского Просвещения – но, возможно, это просто такое «суверенное Просвещение», не французское и не германское, а особенное? Испанский и русский либералы, отдав дань абстрактному просветительству, «духу пылкому и довольно странному», искренне полюбили народную стихию, упиваясь преданиями старины, и согласились, что твердая рука монарха вернее направит путь к прогрессу, нежели мятежи черни или иноземцы. «Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев», – восклицает Чацкий, а ведь никто не заподозрит Чацкого в том, что он не либерал. То, что Николая I именуют первым европейцем, а Екатерину – просветительницей, в полной мере выражает желание либерала стать «просвещенным» и не утратить сословных привилегий. Как известно, реформы Сперанского завершились ссылкой последнего, а Карамзин заметил, что для России «естественным» является крепостное право.
В «Капричос» добрая половина офортов посвящена судьбе либерала, заигрывающего с темными силами (народной стихией) и одновременно с духовенством, с монархией и новыми веяниями. В «Капричос» тема растерянного кавалера и ищущей выгоды светской дамы повторена многократно. «Они говорят “Да” и отдают свою руку первому встречному»; «Кто здесь очарован?», но самым издевательским является лист «Вот они и образумились», изображающий светских дам, водрузивших на голову стулья кверху ножками – эти персонажи таким образом ищут утерянные основы бытия. Покажется странным, но, внимательно разглядывая «Капричос», трудно найти сатиру на армию – позже в «Бедствиях войны» обличений армии будет в избытке; но не в «Капричос». Особенность постнаполеоновского времени, начала XIX в., в том, что прогрессивной стратой общества стал не интеллектуальный салон, и не народ, и не духовенство, даже не либерал.