Чертополох и терн. Возрождение Возрождения — страница 76 из 205

В год, когда Эжену Делакруа шестнадцать лет (1814), в поверженный Париж въезжают императоры, владыки союза держав, покоривших Францию Наполеона. Державы вступили в войну еще с революционной Францией; в дальнейшем императоров напугала республика, вдруг ставшая революционной империей. Чувство, которое пережила монархическая Европа, глядя на Французскую республику, неожиданно превратившуюся в победоносную империю, сравнимо с тем чувством, какое испытывали государства Антанты, глядя на Советскую республику, которая превратилась в сталинскую беспощадную военную машину. Ненавидели выскочку, провозгласившего себя императором, но боялись республики, ставшей мировой империей.

Так называемые ранние завоевания республиканской Франции отстоят от «поздних завоеваний» наполеоновской Франции на весьма короткий срок; провести границу меж «революционными войнами» и захватническими войнами Франции непросто. Формально «революционные войны» завершаются в 1802 г. Амьенским миром; но Амьенский мир уже в 1803 г. разорван Англией. Республиканская Франция постоянно находится в состоянии оборонительной войны, эти войны республиканской Франции наследуются ее Первым консулом, а впоследствии самозваным императором. Если бы не из ряда вон выходящая оперативность Наполеона, Франция и ее республиканские завоевания прекратили бы существование на пятнадцать лет раньше. Наполеон продлил жизнь революции: возник симбиоз империи и республики, противоречивый, в силу того недолговечный. Так и злополучный Советский Союз являл комбинацию республиканских демократических лозунгов и имперской колониальной реальности. Наполеон – тиран, «узурпатор»; именно последний эпитет применяют наиболее охотно. Узурпатор! Посягнул на священные права управлять народами, которые даются только происхождением. Наполеон прежде всего защищал республику – отсюда и обида. 19 ноября 1792 г. (как далеко еще до империи!) Франция издает декрет, обещавший поддержку угнетенному населению Великобритании. Это напоминает так называемый экспорт революций, организованный Советской республикой. В 1798 г. французский отряд высаживается в Ирландии и помогает восставшим, отсутствие подкрепления ведет к поражению ирландского восстания. Брезжит идея морской высадки в Ирландии кружным путем. Начинается война Франции сразу против всех. В круговой обороне республика противостоит всем империям – чудом (сопоставление с Жанной д’Арк приходит само собой) появляется безродный корсиканец, возглавляет республиканскую армию, затем становится, по примеру римских «солдатских императоров», главой революционного государства. Основной вопрос к самозванцу, заданный и Байроном, и Диккенсом, и Толстым: сохраняется ли в империи дух революции? Толстой и Диккенс изобразили Бонапарта маленьким тираном; таким хотели видеть самозванца императоры, коим власть дана по праву рождения. Карлейль в своем труде о героях объяснил этот феномен следующим образом: «В первый период своей деятельности Наполеон был истинным демократом. Но благодаря своему природному чутью, а также в силу военной профессии, он понимал, что демократия не может быть отождествляема с анархией (…) Сильная власть необходима, помимо такой власти невозможно дальнейшее существование и развитие революции. И (…) более того, разве он не успел на самом деле укротить французскую революцию настолько, что мог обнаружить ее настоящий внутренний смысл (курсив мой. – М.К.), причем она стала органической и получила возможность существовать среди других организмов и форм не как одно только опустошительное разорение?» Это поразительное свидетельство британского историка лишь удостоверяет то, что в лице Наполеона мир встретил уже легитимную революцию, принявшую те формы социального выражения, которые только и могут уважать монархи; тем самым республика из нежелательного эпизода стала фатальной исторической реальностью.

Произошло нечто противоестественное с точки зрения «священных прав» монархии, но закономерное с точки зрения прав истории. Виктор Гюго во второй главе десятой части «Отверженных», которая называется «Суть вопроса», сам того не ведая, произносит фразу, выносящую обсуждение вопроса за пределы революции, проблемы народного права, Франции. «Порой восстание – это возрождение». Слово «возрождение» написано с маленькой буквы, Гюго не имеет в виду Ренессанс; но случилось именно так: пришел в движение механизм более значительный, нежели смена конкретной власти. Когда немного позже Маркс с Энгельсом напишут в «Манифесте» «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» – они будут иметь в виду (и это явствует из духа программы, пусть даже порой буквы и опровергают это) – именно культурный процесс Возрождения, освобождение личности, самоосуществлению которой посвящена история. А то, что этот процесс сопровождается революционными войнами, – приходится стерпеть.

Терпеть это невозможно. Империи заключают союзы против революционной Франции с несокрушимым постоянством – с 1799-го по 1806-й Британией организовано четыре антифранцузских коалиции. Интеллектуалы и элита поддерживают борьбу с узурпатором – защищают колониализм и крепостное право. Рассел писал, что «революционная Франция была совершенно исключительным случаем, поскольку ее ранние завоевания делались во имя свободы и против тиранов, а не против людей; везде французские армии были встречены как освободители всеми, кроме правителей и религиозных фанатиков». Развитие Наполеона опровергает (в глазах Рассела) пафос первых лет правления. Трансформацию революционного генерала и Первого консула в императора, покорившего Европу, – трансформацию, которую Байрон счел унизительной для идеи свободы (см. его Оду Наполеону), Бертран Рассел рассматривал как предательство первой половины карьеры корсиканца, а Пьер Безухов (герой Толстого) счел подрывом основ мирного сосуществования народов – на деле было страшно не всем вышеперечисленным, но тем, что феномен республиканского либерального правления утверждался в политике как наиболее могущественный и был возведен в статус империи наравне с Британской, Российской и Оттоманской. Это и было нестерпимо. Не увидеть радикальное изменение общеевропейской идеи – а с ней вместе эстетики – невозможно. Германские и английские мыслители пишут об этом феномене едва ли не столько же, сколько французские. «Тиран» (как именовали Наполеона Александр I и Георг III) страшил тем, что тиран мог дать вольности крестьянам и обуздать коррупцию. Крепостное право в России находилось в чудовищной стадии, продавал своих крестьян тот самый Кутузов, который воевал с тираном – и, торгуя крепостными, отдельно продавал детей, отдельно родителей. Бытовой разврат Кутузова изумлял видавшее виды дворянство; Ростопчин писал Александру: «Князя Кутузова больше нет – никто его не видит, он все лежит и много спит. Солдат презирает и ненавидит его. Он ни на что не решается. Молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его».

Толстой изобразил Кутузова прозорливцем, чутким к народу, коим Кутузов по праву собственника торговал и употреблял юных представителей народа себе в удовольствие; по нравственному статусу Наполеон превосходит оппонентов: испанскую инквизицию, английский империализм и российское крепостничество – но в веках пребудет алчным тираном.

Стоит ли удивляться тому, что воплотить заявленную империю-республику он не смог? Судьба «ренессансного механизма» – то есть имперско-республиканской противоречивой социальной концепции – плачевна в принципе. Неоплатоническая конструкция политической власти, понятная Лоренцо или Макиавелли, монархия и республика в едином лице, гражданское общество, внедренное деспотической рукой, – не в первый раз дразнила умы. Неоплатонизм в политике, политическая дихотомия Любови Небесной/Любови Земной, – иллюзия, которую разбудил Наполеон, не сразу покинула сознание европейцев.

Забытая на время абсолютизма, неоплатоническая модель в политике воскресила ренессансную, медичийскую модель социума, которая значительнее непосредственного политика. Стендаль в книге «Жизнь Наполеона» цитирует фразу, которую любил повторять император: «На пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя». Стендаль видит здесь фатализм военного, но смысл в ином: Наполеон осознал возвратный механизм Ренессанса: он погибнет на том же основании, что и Ренессанс, то, что его убьет, – будет являться продуктом его работы: он оживил матрицу неоплатонического республиканского строя, которому свойственно самоуничтожение.

Противоестественное сочетание империи и республики шокировало, но и вдохновляло. Много после смерти Наполеона герой драмы Ростана «Орленок» говорит, что мы все «дети Наполеона», имея в виду, разумеется, не имперскую стать, а мечту подарить «республиканизм» всему миру монархий; юная Цветаева в царской России многократно ходит на представления «Орленка», чтобы пережить катарсис революционных чувств. Наполеон вскрывает механизм Ренессанса: всякое «возрождение» Европы недолговечно – разрастаясь как республиканский идеал, ренессансный проект уничтожает идею свободы сам. Некогда Савонарола вменил Лоренцо в вину – тиранию; что сказал бы доминиканец – Наполеону Бонапарту?

Любопытно, что представление о Великой французской революции как о Сатурне, пожирающем своих детей, возникло во многом как реакция на триумфы Бонапарта и страх перед республикой, ставшей грозной имперской силой. Соответственно, и республиканская идея утратила романтический ореол – но объявлена причиной гильотин и появления маленького тирана, палача Европы. Байрон, само появление которого было возможно лишь благодаря примеру Наполеона, свел счеты с неудачником.

To die a prince – or live a slave

Thy choice is most ignobly brave.

Пасть как принц или жить как раб,

Твой выбор лишь по видимости храбр[5].

Поэт-аристократ историю воспринимает как драму. Однако беспородный военный видит не пьесу, а работу. Выбор, предложенный поэтом, для него не имеет смысла. Стихотворение Байрона написано на первую ссылку Наполеона на Эльбу, из которой император вернулся, скомкав концовку драматического представления. Беспородный республиканец объявил себя императором – но императором иным, нежели российский Александр, британский Георг или австрийский Карл. И, соответственно, вел себя иначе. От революции ждали яркого горения и героической смерти; но республика пожелала стать империей. От империи ждали эффектной гибели под шелест знамен, но то была необычная империя – и ее трансформации шли иначе.