Видимо, потребность в комическом возникла как реакция на постоянную подмену понятий, на чехарду «империя/республика», причем всякий следующий режим успешно паразитировал на лозунгах предыдущего. Современному гражданину, участвующему в выборах, которые не приносят ни перемен, ни облегчений, такая ситуация знакома. Возможно, «саморазоблачительная» мысль и не посещала зрителя Домье, который смеялся над Тьером, но ведь это сам зритель толстощекого коротышку и сделал своим представителем. И – как всегда случается – чтобы оправдать радикальные меры нового правительства («шоковую терапию», как сказали бы сегодня, в те времена существовали схожие выражения), чтобы объяснить распределение богатств страны меж верными и жадными, всякий последующий режим использовал тот же аргумент: ведь стране было все равно плохо, так что нельзя сделать хуже! Те, кто присвоил себе богатство разоренной страны, говорят: у народа все равно ничего не было – как же мы могли обокрасть?
Домье рассуждал иначе: во время бедствий народу надлежит сплотиться, чтобы защитить оставшиеся крохи, а не использовать разруху как основание грабежа.
Домье очень часто обращается к теме кораблекрушения – имея, несомненно, в виду тот самый плот «Медузы», коим вдохновлялись Жерико и Делакруа. Вообразите, что во время кораблекрушения аргументом становится соображение: коль скоро корабль тонет, есть ли смысл соблюдать порядок и пропускать детей к шлюпкам? В сущности, смысл радикальных реформ состоял в том, что корабль объявили тонущим и в связи с этим дисциплину на корабле отменили. Пассажирам предложили отпихивать друг друга от шлюпок, сталкивать в воду стариков, идти по головам детей, а на пассажиров третьего класса наплевать. Ведь корабль же тонет, господа! Какие могут быть церемонии!
Конечно, обнаружить такое мошенничество в демократических депутатах – неприятно; но ведь и очень смешно. Это же крайне потешно: напыщенные физиономии радетелей за народ, которые присвоили богатства страны и гонят людей на убой.
Среди литографий Домье периода Франко-прусской войны (1870) есть лист «Идущие на смерть приветствуют тебя». Марширует толпа, люди охвачены патриотическим пылом, потрясают оружием – они проходят у подножия статуи (самой статуи не видно, только ноги), на котором написано «Франция». Их послали умирать за родину, и они идут. Война эта совершенно бессмысленная и подлая. Лозунг, вынесенный в заглавие, выкрикивали гладиаторы, обращаясь к цезарю. По сути, Домье проделал то же самое, что и Швейк, зовущий в атаку на Белград. Зритель волен судить литографию, как вздумается: патриотический это призыв или насмешка над патриотизмом, и вообще – смешно ли это.
Пресловутая «честность в искусстве» стала расхожим выражением в XX в., а в XXI в. это словосочетание уже потеряло всякий смысл. В XX в., желая сказать комплимент, говорили про интеллектуала «он не продается»; во время тотального господства рынка в искусстве сказать про художника, что он не продается, значит уже подписать неудачнику приговор. Как, его не покупают, но если он умный, то почему бедный? Рынок заменил честь, но Домье к этому был готов: его не покупали, потому что он не продавался. «Мой земляк Домье пил слишком много вина», – как-то обмолвился Сезанн в беседе с Эмилем Бернаром; вероятно, Домье, сын стекольщика и мастеровой по самоопределению, подчас заменял стаканом вина в одиночестве (или в компании таких же неудачников) то удовольствие от славы и признания, которое пьянило Делакруа сильнее шампанского. Пьяницей Домье не был; однако, справедливости ради, надо сказать, что компания выпивох, которую он часто изображает, – из самых привлекательных образов, сравнимый по простоте и чистоте с бродячими циркачами. Домье был, вероятно, выпивохой и чувствовал себя циркачом.
Среди его циркачей есть один образ – пожилой барабанщик с простым (как у самого Домье), неартистическим, изношенным лицом. Такие лица и такие морщины Домье никогда не рисует у буржуа; от лени и сытости морщины пролегают иначе. Барабанщик стоит у дверей балаганчика и барабанит – видно, что он очень устал; он циркач и должен бы публику веселить, но губы стиснуты, улыбке на этом лице делать нечего. Домье повторяет этот образ раз за разом; это автопортрет. Этот же барабанщик часто появляется в его акварелях с выпивохами – и почему же не выпить стакан вина?
Домье был мастеровым; относительная популярность возникла в связи с газетой. В монографии «Домье и карикатура» (Le Men, 2008, Paris Citadelles et Mazenod) Сеголен Ле Мен описывает, как магазин карикатур, основанный в Париже в 1829 г., постепенно преобразуется в издательский центр: газета с 1830 по 1835 г. выпускает двести пятьдесят один номер. Домье стал постоянным сотрудником с 1831 г.: начиная с первого листа (с карикатуры на Луи-Филиппа «Бедные бараны, нечего вам делать») и до закрытия газеты создает, по выражению Ле Мена (впрочем, распространенному выражению), «Человеческую комедию» вслед за Бальзаком.
Совсем иное дело, что в банальной трудовой деятельности присутствует нечто, превосходящее желчь обычного карикатуриста. Метод, примененный Домье, предвосхищает метод Солженицына: автор накапливает информацию о каждом политическом деятеле, собирает документы, слухи и зрительные впечатления. Солженицын весьма часто (как и Домье) был субъективен. И (как и Домье) Солженицын субъективности не отрицал. Однажды в ответ на упрек, что разговоры Сталина писатель описывает не документально, но произвольно, Солженицын высказался в том духе, что, мол, Сталин сам виноват: коль прятался от народа, то получает портрет, созданный по воображению. Можно назвать этот метод – Домье и Солженицына – последовательным сведением счетов.
Обобщение жизненных впечатлений – единственное отступление от рутинной работы, что отличает Домье от мастерового; в остальном – прилежный сотрудник: долго служил, потом уволен, умер в нищете. В своей книге о Домье писатель Эсколье цитирует слова Беранже (сказанные, впрочем, об ином человеке, но применимые к Домье абсолютно): «Он позволил своей жизни течь, как течет вино из бочки с пробитым дном». Для Беранже это очень характерный образ, так он описывал своих нищих чудаков. Такие чудаки, как Диоген, Сократ, ван Гог, Домье – иногда встречаются и равнодушием к уюту ставят прочих в крайне неловкое положение. Эти чудаки всегда говорят, не считаясь с тем, как принято говорить, и не заботясь, насколько хорошо их слышно. Дело не только в том, что чудаки не желают прислуживать власти; легко уклониться от сотрудничества с режимом – это с лихвой оплачивается оппозиционной славой; но странные люди умудряются уклониться и от сотрудничества с прогрессивным мнением. После того как революция 1848 г. уже совершилась, Домье, в разговоре с Шанфлери, заявил, что больше не может рисовать карикатуры на свергнутого короля: «Надоели выпады против Луи-Филиппа. Редактор заказал серию карикатур, но я не могу». Это звучало примерно так, как в освободившейся от ига КПСС демократической России звучит отказ критиковать Сталина, который умер семьдесят лет назад. Это ведь Домье сидел в тюрьме за карикатуры на Луи-Филиппа. Это ведь Домье нарисовал всех депутатов Июльского парламента. Это ведь Домье пристало обличать Луи-Филиппа теперь, когда за это уже в тюрьму не сажают. Но обыкновенная брезгливость мешает выражать свободолюбие по отношению к павшему врагу. Как выражался Сирано де Бержерак в пьесе Ростана: «Но на врага идти, когда в руках успех, достойно труса лишь».
Насмешка над врагом – дело обычное; насмешка над инородцем – занятие привычное; насмешка над оппозиционной партией – своего рода спорт. Здесь нет ни смелости, ни остроумия. Тот, кто сумел смеяться над демократией, которую все (и он сам) считают общим благом, тот, кто сумел смеяться над своим Отечеством (каковое честные патриоты ставят вне критики и закона), только тот по-настоящему честен. До XVIII в. карикатура была невозможна, потому что насмешка – инструмент демократии; едва появившись, шутка стала нежелательна – ведь над самой демократией шутить нельзя. Карикатурой стали пользоваться для обличения врагов Отечества; жанр политической карикатуры уместен по отношению к враждебной партии или к чужому правительству. При этом карикатуры англичан на французов и французов на англичан, карикатуры либералов на государственников и государственников на либералов – схожи до неразличимости. Делакруа несколько раз спустился с пьедестала классика, чтобы выполнить политическую карикатуру: с 1814 по 1822 г. нарисовал в общей сложности шестнадцать сатирических листов. В исследовании «Бесконечный жест» Констанс МакФи (Constance McPhee, «Infinte Jest») приводит образцы, с которых Делакруа (сам был не склонен к шутке) копировал сатиры. Так, французский генерал, замахнувшийся саблей на свободную печать, скопирован с британского генерала с карикатуры Айзека Крукшенка. На карикатуре англичанина – английский военный крошит французские войска; затем эту же фигуру использовал француз. Пример не затем дан, чтобы уличить мэтра в плагиате, Делакруа не нужно отстаивать оригинальность. Существенно видеть относительность сатиры: обличения инородцев никогда не оригинальны и подлинной смелости не требуют.
Сколько прогрессивных биографий сложилось благодаря выпадам против социализма, сделанным, когда Советский Союз уже был разрушен. Сколько обличений прозвучало из уст бывших комсомольских вожаков, разоблачавших сталинский режим в XXI в. Сколько обличений инородцев прозвучало из уст патриотов Отечества. Оноре Домье не уважал смелость, проявленную задним числом, и презирал государственный патриотизм. Разрешенная шутка (ср. «разрешенный воздух» Мандельштама) не смешна. Скорее всего, Домье вообще не чувствовал себя героем и не склонен был к жестикуляции. Однажды Курбе демонстративно отказался от правительственного ордена и написал в газету открытое письмо министру культуры – образчик свободолюбивой риторики, а потом смельчак узнал, что Домье предложили орден Почетного легиона и пожилой литограф отказался от награды тихо, без открытых писем.