ах. Однажды сказал сыну: «Все наши сограждане – идиоты по сравнению со мной». Другой раз дело было в Париже – на вопрос коллеги, куда держит путь, ответил: «Сам видишь, ты идешь в академию, а я – в мастерскую».
Постепенно его отшельничество стало притчей в светском мире. Сперва говорили, что он вне главных направлений искусства (сейчас бы сказали, маргинал); затем координаты изменились: центр сместился в его сторону. Его одобрения стали искать столичные новаторы, его общества искал Гоген, ему стремился показать работы ван Гог, в гости приезжал Эмиль Бернар. Затворничество напоминало положение Толстого в Ясной Поляне или Гюго на острове Джерси.
Впрочем, как и Сезанн, Толстой и Гюго заслужили репутацию мизантропов и ханжей. Привычным выражением художника было: «никто меня не закрючит» – он постоянно опасался, что его хотят использовать, соблазнить, втянуть в компанию. Поль Сезанн был воплощением рациональности: сознательно изолировав себя от внешнего мира, шел к цели, организовав быт и работу.
В живописи он – долдон: бубнит одно и то же. От него не дождаться резкого жеста, все предельно статично. Мазок к мазку, бледно-зеленый рядом с чуть более темно-зеленым, кисть кладет мазки равномерно и бесстрастно; движение руки напоминает работу человека, кладущего кирпичи. С годами статика стала маниакальной потребностью; если модель шевелилась во время сеанса, Сезанн приходил в неистовство, иногда разрывал холст, на котором рисовал.
Палитра мастера лишена выразительных особенностей. Палитры Матисса или Тернера покрыты яростными замесами, палитра Сезанна ничего не расскажет: мастер располагал цвета по ученическому спектру, выдавливал краски понемногу, пользовался всеми цветами равномерно. Картины похожи одна на другую; конечно, не до такой степени, как квадратики Малевича похожи на квадратики Мондриана, но это родственные изображения.
В отношении французских художников бытует мнение, будто они легкомысленны; восприятие французской культуры сформировано беглыми мазками импрессионизма; однако французская культура в педантизме не уступает германской, в рациональности превосходит. Моне и Ренуар были крайне рациональны, а чтобы поставить такое количество точек, как пуантилист Синьяк, требуется железная дисциплина. Германским мастером руководит страсть, экстатическая немецкая живопись забывает о пропорциях, ломает перспективу, тщательные рисунки французского Ренессанса, работы Клуэ и Фуке демонстрируют хладнокровие. Франция – единственная европейская страна, не знавшая экспрессионизма.
Можно сказать, что бурный характер Сезанна преобразовался в упрямство: Сезанн стал фанатиком последовательной трудовой дисциплины. Никто так много не работает, как человек, не подгоняемый внешним приказом и логикой рынка: только художник, не связанный светской хроникой, может осознать необходимость регулярного труда. Так возникают характеры, посвятившие себя работе, – наподобие ван Гога и Сезанна. Их холстов не ждут, поэтому они рисуют каждый день. Сезанн повторял, что клянется умереть за работой; слово сдержал буквально: возвращаясь с мотива, упал и умер. (Точно так же, в поле, закончив очередной холст, завершил жизнь ван Гог – выстрелил себе в сердце.)
Сезанн мог посвятить себя работе, возможно, потому что был обеспечен: «Мой отец был гениальный человек, он оставил мне двадцать тысяч франков ренты», – в деньгах не нуждался. Несомненно, многие черты личности Сезанна унаследованы им от отца-банкира, которому он обязан независимым существованием. Луи-Огюст открыл банк в Эксе одновременно с приходом к власти Луи-Наполеона, на волне банкротств, вызванных сменой власти. 1 июня 1848 г. открылся банк Сезанна и Кабасоля с адресом: ул. Кордельеров, 24, с капиталом в 100 тысяч франков. Сезанн-отец нашел кассира разорившегося банка, хитрого и шустрого, предложил Кабасолю вступить в союз. «Компаньоны-хитрецы» (так характеризуют газеты) так управляли банком, что, когда расстались в 1870 г., оба сделали состояние. Банк существовал ровно столько, сколько существовала Вторая империя, – можно видеть в этом символ: своим существованием Поль Сезанн обязан Второй империи – трактовать факт можно как угодно.
Когда молодой Сезанн пишет отца, на портретах возникает едва ли не крестьянин; такую простоту напускал на себя король Людовик XI. Вряд ли Поль Сезанн желал разоблачить отца, писал то, что видел. Известно два портрета банкира, на обоих банкир читает газету, принято считать, что там печатают заметки о Золя (там их печатали дважды), но куда важнее биржевые сводки, публикуемые в этой газете. Нетрудно вообразить, как нарисовал бы отца Сезанна – желчный Оноре Домье; банкиров, высасывающих средства из жителей городка, Домье рисовал не раз. Сезанн недолюбливал Домье, не упоминал в числе учителей, а лишь в уничижительном контексте («пил слишком много вина»). И тем не менее у парижского литографа Сезанн копировал приемы. Ранние холсты, написанные грубым мазком или шпателем, именуют «живопись мастихином» (palette-knife painting), – буквально следуют манере Домье. Ранние композиции («Убийство» или «Лот с дочерьми») воспроизводят литографии Домье. Однако ссылался на Делакруа, более осторожного в линиях: обида на литографа была обидой социальной.
На одном из портретов Луи-Огюст изображен в профиль, сидит на стуле, стоящем на красном полу, – в точности как Карл V кисти Тициана. Поль Сезанн – художник, искушенный в истории искусств, сделал так обдуманно. Человек сжат как пружина, готов распрямиться в любой момент, что-то скрывает. Это портрет буржуазной демократии, плебисцитом выбравшей империю: простовата с виду, приветствует свободу печати и прочие права; однако в красном горящем цвете тлеет честолюбие, жажда богатства и неравенства.
«Взять тип отца Сезанна – насмешник, республиканец, буржуа; холоден, мелочен, скуп, отказывает в предметах удобства жене, издевается над неудачниками, поскольку ему самому везет» – это из набросков Золя к «Завоеванию Плассана», роману Золя о цепкой стратегии буржуа. Золя изобразил въедливого алчного человека, Муре, списав его с отца Сезанна. Золя был поражен этой личностью, нарисовал тип того, кто исподволь владеет Францией, прибирает к рукам провинции. Персонаж этот постепенно захватывает город, подчиняя всех накопительской интриге. Не стоит недооценивать наблюдательность Золя: писатель умел отбирать главное; решил сделать из Луи-Огюста Сезанна символ мироеда. Любопытно, что мораль провинциального богатея осуждена, хотя импрессионизм, ту самую новую свободу, которая шла из провинций, Золя весьма ценил.
Как известно, Эмиль Золя и Поль Сезанн, закадычные друзья в молодости, поссорились и не общались. Распространен слух, объясняющий разрыв Золя и Сезанна тем, что писатель изобразил друга юности в виде художника-неудачника Клода в романе «Творчество». Автор мифа – Эмиль Бернар; он же, описывая поездку к Сезанну, приводит фразу последнего, сказанную о Золя: «Он хотел, чтобы я рисовал нимф, наподобие тех, что рисует у ручьев Коро. Вот болван!» И то и другое – неправда: автор «теории натурализма» не мог советовать рисовать нимф (таковых и у Коро-то нарисовано немного), это обстоятельство Сезанн просто выдумал, а Бернар поверил. Наоборот: ранние вульгарно-эротические холсты – «Насилие» и «Оргия» (вовсе не напоминающие нимф) Сезанн писал как иллюстрации к эротическим сочинениям Золя (впоследствии сцена жестокого насилия вошла в один из романов). Золя, видя, что критики высмеивают эротику друга, писал заметки в его защиту. Непонимание возникло по иной причине. В Клоде-неудачнике имеются черты Сезанна, но роман «Творчество» опубликован в 1884-м, а ссора случилась раньше. Сезанн обиделся на Золя за оскорбительный портрет отца в романе «Завоевание Плассана». Сезанн был сын банкира; мысль раздать деньги неимущим (как сделал бы ван Гог), помочь соседям (как сделал бы Домье), пропить с друзьями (как сделал бы Гоген), жить на широкую ногу, приглашая женщин (как это делал бы Ренуар) – не приходила ему в голову. Романа «Завоевание Плассана» (1874) он не простил, хотя не выражал эмоций прямо. Сезанн говорит медленно, живет праведно и скупо; по сути своей – ханжа. Революционность (каковую Сезанн воспринимал через «революционность» импрессионизма) ему принципиально чужда. В качестве мизантропа и ханжи он формировал новый язык искусства. В этом новом языке, возникшем в обществе, колеблющемся между империей и республикой, исключительно важно то, как Сезанн разделяет общественное пространство и пространство личное.
Сезанн считается отцом искусства Нового времени. Между тем объяснить, чем он так хорош, – затруднительно.
Моне освободил цвет от формы, Делакруа воссоздал всю историю Франции, ван Гог явил щемящую любовь ко всему живому, Гоген изобразил бегство от гнилой цивилизации, Роден изваял героев, – но попробуйте сказать, что нарисовал Сезанн, чтобы остаться в веках? Он крайне скучный художник.
Сезанн повторял три-четыре сюжета всю сознательную жизнь. Перечислить его картины просто: он писал гору Сент-Виктуар, купальщиц на берегу водоема, натюрморты с яблоками, немногочисленные портреты. И это все.
Мало того, один из своих излюбленных сюжетов он вообще заимствовал. Выше было сказано, что Сезанн редко упоминал имя Домье; скорее всего, Оноре Домье как социальный тип художника-бунтаря, как образ манифестанта был ему чужд. Сезанн брезговал публичной декламацией. Тем не менее есть один сюжет (не просто сюжет, но обдуманная композиция), который любил рисовать Домье и который Сезанн скопировал и воспроизводил множество раз, не стесняясь повторов, но, как это ему свойственно, усугубляя смысл высказывания новым и новым повтором. Домье десятки раз рисовал и писал – существует по крайней мере семь вариантов картины маслом и десятки рисунков – пьяниц; это странно, не сочетается с образом гражданственного мастера, но это факт – Домье любил рисовать выпивох. Эти рисунки, литографии, акварели, масло – называются по-разному: акварель «Добрые друзья» (Балтиморский музей), акварель «Пьяницы» (Стерлинг Кларк институт), «Отличный урожай» (Le Fine Bouteille, Стокгольм, Национальный музей), «Два пьяницы» (частная коллекция) и т. п. – всегда изображают добродушных мужчин в клубах табачного дыма, разливающих вино по стаканам, смакующих глоток, оценивающих букет вина. Эти мужчины – не борцы, не социалисты, не баррикадные бойцы. Нет, это просто выпивохи, скорее всего, жители пригорода или провинциального городка – они совсем не буржуа: в ресторан не пойдут; это не персонажи картин импрессионистов; их достаток невелик. Однако они себя уважают: оценивают бутылку по этикетке (см. акварель «Отличный урожай») и рады посидеть за стаканом. Пьяницы – не интеллектуалы; тем не менее в картинах Домье, посвященных пьяницам, присутствует тот волшебный дух свободы, за который, собственно, и сражаются на баррикадах инсургенты и который стараются отыскать в книгах книгочеи. Речь не об индульгенции для бытовых пороков (мол, пить – так же почетно, как читать умные книги и бороться с тираном) – речь о территории личной свободы, которая так дорога европейской культуре, которую отстаивали и Вийон, и Рабле. Сколь бы ты ни был унижен бытом и режимом, но здесь, с другом, за бутылкой бордо, ты распрямляешь спину. Эта «территория личной свободы» – завоевание Вел