– Леди Давина подавлена, – подал голос сид, – только я не могу понять, что ее так расстроило. Малышка Эйнслин получит красоту, магию, вечную молодость, бессмертие, а в случае моей кончины – трон туатов.
– Женщины – странные существа. – Король потянулся за кувшином, задел рукавом и расплескал по столу соус. – Распереживалась так, словно это последний ребенок в ее жизни. Родит мне наследника, и заделаю ей дочку. Или двух. Даже трех могу, хотя это разорение для королевства… правда, пусть лучше девок рожает, а то сыновья, чего доброго, еще за трон передерутся. Ты мне лучше вот что скажи, друг мой Ноденс: что с двумя первыми кульками делать будем? Назад мамкам вернем?
– Нельзя, по нашим законам матери приняли дары и отдали детей. А твоя супруга принесла их мне. Эти малыши теперь принадлежат моему народу.
– Да, – Николас усмехнулся, – но мы-то находимся на моей земле, детей забрала у моих подданных и отдала тебе моя супруга, а значит, ваши правила тут не работают.
Ноденс покачал головой.
– Работают. В Давине течет кровь туатов, поэтому ее предку и открылся гальдр. Чистокровные люди не могут колдовать. Да и дары, которыми она расплатилась, – это вещи, подаренные нами Ойсину Кумалу. Поэтому тут решает не закон, а магия.
Николас икнул и покосился на тестя.
– Хорошо, но отдала-то тебе детей Давина добровольно, ведь так? А ведь ваш закон гласит, что каждый дар, как и каждый сейд, должен быть равнозначно оплачен. Верно, Ноденс с Холмов?
Сид ощутимо скрипнул зубами.
– Да, так и есть, но желание должна озвучить королева или ее кровный родственник.
– Думаю, я знаю, чего сейчас хочет моя дочь, – подал голос лэрд Умайл. – Верните ей ее дитя.
– Нет, – Ноденс подпер кулаком подбородок и задумчиво посмотрел на своих собеседников. «Интересно, заранее они все продумали, или только сейчас посетила их эта гениальная мысль? Не похоже, чтобы леди Давина была в курсе происходящего, да и свадебная клятва ее сильно подкосила. Как бы не сломал Николас свою супругу, которая тут же увянет, как растоптанный цветок».
– К сожалению, прежнюю клятву нельзя отменить.
– Тогда вы, может быть, заберете ребенка позже? Например, в день совершеннолетия? У Давины к этому моменту будут другие дети, и боль от расставания сделается меньше.
– Да, так можно. – Сид с грустью погладил дочь по щеке. – Ладно, пусть будет так. Я, Ноденс с Холмов, даю право своей дочери Эйнслин жить среди людей до двадцати пяти лет. После этого, желает она или нет, я призову ее в свои чертоги.
Король с советником удивленно переглянулись. Никто из них не ожидал, что разговор примет такой оборот. Это же надо, совершеннолетие в двадцать пять! Человеческие женщины к этому времени успевают выскочить замуж, родить детишек да потерять пару зубов.
Король Николас, довольный собой, поднимался в Восточную башню. На руках пыхтела беловолосая, бирюзовоглазая малышка.
«Да, такое чудо ни с кем не спутать, – усмехнулся он, отворяя дверь в покои супруги. Пожалуй, даже в день взятия Ксимулского замка, где под конец войны засел его дядюшка, Николас не чувствовал себя таким героем. – Вот ведь я каков, сумел вывернуться из такой отвратительной ситуации, – перед глазами все стоял взгляд супруги, полный боли и отчаяния. Но ничего, сейчас он вернет ей младенца, скажет, что это представление нужно было для того, чтобы усыпить бдительность сида. Подарит матушкину диадему из сокровищницы. Давина поплачет, даже покричит, может, разобьет чего-нибудь. – Нужно сразу слуг отпустить, чтобы не судачили лишнего».
В покоях супруги горел лишь один светильник. Маленькая служанка сидела на сундуке у кровати и во все глаза глядела на свою госпожу. Королева склонилась над люлькой и тихо ворковала.
– За кормилицей сходи, – приказал он девушке, и та исчезла, счастливая тем, что не нужно дальше находиться в комнате и глядеть на этот ужас.
Только дверь закрылась, король аккуратно позвал супругу:
– Давина.
Она не ответила, лишь песню мурлыкала да люльку качала.
– Давина. – Король подошел ближе, – я принес твою дочь.
Королева подняла голову и одарила его пустой улыбкой.
– Не стоило, я знаю, что это подменыш. А нашу малышку я уже уложила спать. Погляди, какая она миленькая.
Николас взглянул в люльку, и мороз продрал его до костей. В кроватке запеленатое и перетянутое шелковыми лентами лежало полено.
Глава 11. Дары сидов
Матушка Грир не была стара, хоть две зимы назад ей и перевалило за сорок. Не была она и вдовой, хоть и покрывал ее тяжелые косы черный чепец. Да и матушкой ее звали не собственные дети, а замковые слуги, почтительно относясь к королевской кормилице.
Много испытаний выпало на долю Грир. Отец ее владел большим стадом тонкорунных овец, и каждый член семьи был не лишним ртом, а рабочими руками. Все в доме сплошь пастухи да пряхи. Так бы и сидела Грир в девках до самой старости, если бы не отцовская бабка – старуха шумная и любившая орудовать тяжелой клюкой. Вытрясла она для любимой правнучки свободу. И отец, потирая ушибы да молясь сквозь зубы Двуликой, чтоб скорее прибрала горбатую ведьму в свои чертоги, отправился искать дочери жениха.
Свадьбу справили после сбора ячменя, но семейное счастье длилось недолго. В темную часть года пришла беда. Мор черной метлой вычищал деревни. Люди покрывались страшными язвами, которые лопались и гнили. Грир тоже заболела, и так она была плоха, что хотели ее живую в костер бросить. Только, видать, у богов свои планы имелись. Выкарабкалась. Язвы зажили, да вот беда: с тех пор дитя выносить ей никак не удавалось. Все у нее, как один, мертвыми рождались. Последний появился маленький, слабый. Грир его с рук не спускала, но и он седмицы не прожил. Пока хоронили да оплакивали, новая напасть – молоко в груди встало. Грир в горячке слегла, а муж понять ничего не мог. Благо бабка отцовская проведать пришла. Посмотрела, губу нижнюю пожевала, обозвала всех чурбаками дубовыми да поковыляла в деревню дитя искать. Нашла. У кузнеца как раз сын родился, а жена ослабла настолько, что в сосцах не молоко – честное слово одно. Ребенку тряпку, в козьем молоке смоченную, в рот совали, а он плевался и голодным криком орал. Вот его-то и выпросила старуха. Рассосал младенец грудь, сам наелся и Грир спас.
Мужу же надоело на чужое дитя смотреть да наследника ждать. Он поразмыслил и взял себе по старому обычаю вторую жену. Грир поглядела на это и, решив, что две бабы на одной кухне горшки не поделят, забрала то немногое, что от приданого осталось, да ушла в столицу. Долго ей там скитаться не пришлось. Кормилица, у которой молоко льется, как из Гломахского водопада, оказалась на вес золота. Один богатый дом сменялся другим, и везде дети под ее присмотром вырастали, словно опара для доброго хлеба, крепкими и здоровыми. А потом за десять лет она не только смогла накопить увесистый кошель монет, но и до королевского двора дослужилась.
Радовалась Грир недолго, ровно до рождения малышки, а потом не до веселья стало. Сначала мать имя дала такое, что только за железо хвататься. Где это видано, чтобы человеческого детеныша сидским именем называли! И все бы ничего, только королевским детям второго охранного имени не положено. Так и будет перед людьми и богами чужачкой ходить. Дальше – больше: девочка ни в какую в замке спать не желала. Лишь в тени ясеня закрывала свои бирюзовые глазки. Баюкала ее Грир и налюбоваться не могла. Маленькая такая, пухленькая, как все младенцы. Девочка постоянно выпутывалась из пеленок, подставляя игривому солнцу розовые пятки.
«Батюшки, загорит еще, да не приведут боги, позору не оберемся. Где ж это видано, чтоб королевская дочь, как крестьянка, черными пятами размахивала», – причитала кормилица, пряча под покрывало маленькую ножку.
Когда вспыхнула и налилась охрой листва, в замок прибыли сиды. Высокие, безбородые, длинноволосые, белокожие и тонкокостные. На грациозных лошадях с золотыми поводьями они сияли, словно солнечные лучи в медном тазу.
«Что ж их там, в Холмах, девки совсем не кормят, – мыслила Грир, тайком рассматривая важных гостей, – тощие все, как наш журавль колодезный».
А потом пришла беда, для которой и дворцовых ворот мало. Крошка Эйнслин оказалась откупным дитем. Огромную цену заплатил король за право сесть на трон.
Грир, стиснув до боли зубы, собирала свои пожитки в узел. Все валилось из рук, и такая брала досада, хоть плачь. Только вот слез не было, лишь огонь в горле. Чувство вины тупым долотом терзало грудь, рвало скупыми всхлипами.
«Не уберегла. Не смогла защитить, – роились мысли и спотыкались о новые: – Чай, она им родная, не обидят… Может, попроситься к ним, а то не докормят, будет такая же плоская, как доска корабельная, ни один добрый господин не глянет…»
– Матушка Грир, матушка Грир! – прервала ее размышления служанка королевы. – Вас его милость в опочивальню к госпоже срочно требует! Там такое, ой такое! Боюсь, если скажу, молоко на кухне прокиснет!
– Вот и молчи, дуреха. – Кормилица одернула передник. – А то язык вперед тебя вбежал.
И пока девчушка не разразилась новым потоком слов, поспешила в Восточную башню.
Там и впрямь происходило такое, от чего не только молоко могло прокиснуть, но и хлебная закваска прогоркнуть. В покоях друг напротив друга стояли король с королевой. У каждого в руках был сверток с младенцем. И если король застыл каменным изваянием, прижав к себе Эйнслин, которая вновь выбивалась из пеленок и болтала розовой пяткой, то Давина баюкала не понять кого и тихонько напевала:
– Баю-бай, скорей засыпай.
Свет улыбки во сне потеряй.
Громче плачь, кричи сильней,
Дочь двух бравых королей…
Грир сглотнула и, стараясь унять в голосе дрожь, аккуратно позвала: