– Твои слова тяжелы и правдивы, как придорожный камень, – проскрипел вдруг старушечий голос, и из темноты вышла спакона Тэрлег. – Ты славный воин и добрый скальд, Абарта.
Сиды обрадованно загалдели. Ведь каждый живущий под холмом знал – всеведущая высоко ценит поэзию. Абарта с достоинством поклонился и передал лиру Румпелю. Тот молча принял ее и, не говоря ни слова вступления, пробежался пальцами по струнам. Инструмент запел, разбивая звуки на тысячи сверкающих осколков:
Ливень красных щитов
Согнул древо клинка,
Но сломаться не дали
Две луны и рука.
Музыка оборвалась и затихла, а вместе с ней замерло все вокруг. Лишь поленья в костре продолжали мерно потрескивать. Вдруг в глубине зала раздался короткий всхлип, затем еще один.
– Великое умение нужно, чтобы правильно сложить слова в строки, и огромная дерзость, чтобы нарушить незыблемые правила стихосложения, – спакона Тэрлег уже сидела на низеньком стульчике у ног Ноденса. Она задумчиво подперла кулаком подбородок и после короткого раздумья продолжила: – А ведь правда, самая страшная битва – это та, что внутри нас. Соперник всегда равен по силе, но, не победив его, мы не сможем идти дальше.
– Я нашел, ради чего сражаться, госпожа. – Румпель поклонился.
– Вижу, вижу. Две луны, значит. Я рада, что ты обратил внимание на их лазурное свечение. Но удержишь ли ты протянутую руку, а, принц без имени?
Румпель промолчал, предпочтя оставить вопрос неотвеченным. По его мнению, за протянутую руку он даже ухватиться не успел.
– Ну что, Абарта, – глухо прошелестел Ноденс, – хватит мужества признать, что проиграл?
– Соглашусь. Юный туат де Дананн в этом умении меня превзошел, – едва уловимо скривил губы воин. – Но пусть не думает, что в других испытаниях я буду так же уступчив.
Сиды встрепенулись, загомонили, обсуждая произошедшее, повторяя, желая запомнить разлетевшиеся слова. А Румпель прикрыл глаза, впитывая только что услышанное. Его назвали потомком богини Дану. Его – сына человека и сиды нечестивого двора. Маг позволил фразе провалиться в сознание. Пусть полежит там на самом дне, быть может, из нее однажды проклюнутся ростки принятия.
Ноденс поднял руку, и зал стих.
– Продолжим. Каждому, в ком течет кровь туатов, доступна магия. Сид – это не только Холмы. Сид – это умение менять суть вещей. Принесите сюда щиты из Зала Забвения!
Не прошло и пары минут, как маленькие юркие феи, трепеща стрекозиными крылышками, внесли два разбитых геральдических щита. Стоило Румпелю взглянуть на их рисунок, как по спине ледяными крошками прокатилась догадка. Это были отличительные знаки родов Эйлп и Урби, что полегли у Холма Бейн Глойн, впервые встретившись с мощью войска Кам. После того боя не нашлось ни одного живого, способного рассказать о том, как пали его товарищи. И вот сейчас разломанные щиты лежали у ног правителя немым свидетельством былого поражения.
«У нас подобная реликвия хранилась бы в Зале Славы, а не в Зале Забвения», – подивился в очередной раз странной логике сидов маг.
– Эти щиты мертвы уже много лет. А их хозяева обречены вечно скитаться в облике собак по Бернамскому лесу. Тот из двух воинов, чей щит окажется лучше восстановлен и выдержит испытание на прочность, получит мое прощение. Второй же останется бродить по лесу дальше. Тан Румпель, ты победил в прошлом испытании, тебе и выбирать, судьбу какого рода ты попытаешься спасти.
Маг скривился. Он не любил такие моменты. Тем более что с представителями обеих семей был хорошо знаком. Как смотреть в глаза одним, зная, что мог спасти их сгинувшего предка, но предпочел протянуть руку помощи другому?
– Я взял бы оба щита, а почтенный Абарта пусть чинит то, что принадлежит туатам, но не людям, – росток принадлежности к детям богини Дану погиб, так и не успев взойти.
– Мы будем танцевать, проверяя крепость щитов. Неужто ты думаешь, что мы подобным образом поступим и со своей геральдикой? – в голосе Лесного Царя послышалось шипение змеи.
– Тогда прикажи принести щит моего отца! Насколько мне известно, он раскололся надвое, когда король Николас прикрыл тебя в бою. Давай в очередной раз испытаем крепость рода Хредель!
Глаза Ноденса опасно блеснули. Румпель понял, что преступил запретную грань. Но злость на сидов, захлестнувшая его при виде разломанных щитов, не позволяла мыслить трезво. Одно дело убить врага быстро и безжалостно, но совсем иное – обречь его на годы страданий и выставить чужое унижение напоказ.
– Успокойся, щенок, – прорычал ему на ухо Абарта, – не плоди врагов там, где можешь получить друзей, – а вслух сид произнес:
– Повелитель, в роду Урби течет моя кровь. Малкольм Урби, что нынче топчет мерзлую землю мягкими лапами, мой дважды правнук, и я сделаю все, чтобы освободить его от твоего проклятья.
– Тогда я возьму щит Эйлпов, – совладав с собой, наконец произнес маг.
– Что ж, пусть будет так. У вас есть время, пока не поспеет омела, – у Ноденса в руке появилась зеленая веточка с молочно-белыми ягодами. – Когда они станут красными, вы покажете нам свое мастерство, – ветка омелы повисла под самым сводом Холма, и от нее полился мерный белый свет. Румпель взял щит Эйлпов и сел на дальнюю скамью у стены, мельком бросив взгляд на Абарту. Тот разместился напротив, у противоположной стены. Стоило соперникам занять свои места, как сиды заполонили зал. Вновь послышался смех, заиграла музыка, закружились, все убыстряясь, хороводы. Среди танцующих мелькнула каштаногривая макушка келпи. Маг покачал головой и принялся рассматривать свою «добычу». На выцветшем синем полотне был изображен заяц, призывно дующий в рог. Когда-то давно на гербе Эйлпов был просто заяц – символ чуткости, богатства и бесстрашия. Но отец бедняги Эррола, нынче вынужденного бегать в собачьем обличье, попал в засаду вместе с королем Николасом во время войны за трон. Он был самым младшим в отряде, и, пока воины короля сражались, паренек трубил в рог. Трубил так, что кровь полилась из ушей, но подмоги дозвался. За что и был пожалован дополнительным элементом на герб.
Теперь, полвека спустя, Румпель смотрел на разбитый ветхий щит с посеченной кожей, с рассохшимися ремнями, с древесиной, изъеденной жуками, и поражался, как тот в его руках еще не развалился.
«Здесь руны и сейд не помогут. Магии даже зацепиться не за что. Под пальцами труха одна, куда уж танцевать на таком», – маг аккуратно вертел щит в руках, пытаясь найти решение. Наконец его осенило.
«Если нет возможности спасти былое, нужно найти в себе силы помочь ему отправиться на перерождение», – слова старика Эрилаза прозвучали так явственно, словно старый рунолог стоял подле.
Румпель, не тратя больше времени, содрал старую кожу с прогнивших досок. Затем, не щадя сил, разломал ветхое дерево.
Пока сид Абарту ювелирно стягивал древесные волокна, наполнял их влагой и жизнью, Румпель превращал некогда славный щит в пыль. Когда не осталось ни единой щепки, он собрал все и ссыпал в старую выцветшую кожу, добавил туда заклепки, ремешки и принялся сшивать, образуя странного вида бурдюк. Шило с иглой мелькали в его руках. И чем быстрее работал маг, тем краснее становился свет от наливающихся спелостью ягод омелы. Наконец неказистый мешок был готов. Румпель поднялся со своего места и, уворачиваясь от пляшущих сидов, протиснулся к столу.
– Что ты ищешь, юный туат де Дананн? – окликнул его Абарта.
– Вино.
– Хех, я б тоже не отказался смочить горло. Оно в серебряных кувшинах. А эль – в стеклянных.
Румпель поднял глаза на сида. Тот выглядел ужасно: светлая кожа стала тонкой и почти прозрачной, а на висках выступили жемчужные капельки пота. Подхватив два кувшина, Румпель, словно лодка в бушующем море, преодолел оставшуюся половину зала и протянул питье сопернику.
– Держи, поить не буду. И так боюсь не успеть.
– Спасибо. – Сид забрал подношение. – Думаю, в этом году омела поспеет поздно, – хмыкнул он и бросил мимолетный взгляд на парящую над потолком ветку. Маг обернулся и с удивлением обнаружил, что за то время, пока он ходил к столу и относил эль сиду, ягоды не изменили цвета. Покачав головой, он молча вернулся к своей работе. Залил в неказистый бурдюк вино и хорошенько все перемешал. Некоторые из бессмертных обитателей Холмов уже перестали танцевать и вовсю глядели на непонятные манипуляции гостя. Впрочем, вокруг Абарты также собрались любопытствующие. Но магия древнего туата была для сородичей понятной и знакомой. А вот сейд пришельца вызывал только смех.
– На таком «щите» не спляшешь, убьешься после первого же прыжка!
– Вино в себя надо вливать, вороненок!
– Эх, такую вещь испортил!
Но Румпель не обращал внимания на издевки. То, что сопровождает тебя с рождения, воспринимается обыденным. Вместо этого он сосредоточился на рунах.
Впервые он творил магию вот так, не по готовой, заученной, схеме, а импровизируя. Соединяя сейд и руны.
«Небесный защитник, позволь воспользоваться знаниями, что ты открыл Яльви и Рескве, и оживить не козла, но целый род»[62].
Нужное сочетание рун зажгло под пальцами: дар, преодоление, воссоздание. Начертанные символы засветились, преобразовывая, возрождая былое. И на месте бесформенного бурдюка появился геральдический щит. Сиды одобрительно загудели, а Румпель поднял его с пола, перевернул и простонал. Голубое полотно кожи оказалось девственно чистым.
– Держи, – над головой раздался голос Абарты, – только сам рисуй. Иначе, боюсь, зайца не узнаешь.
По залу прокатилась волна смеха. Сиды давно не праздновали столь задорно. Румпель с благодарностью принял краски и начал рисовать геральдический символ Эйлпов.
«Такое чувство, что мы соревнуемся не друг с другом, а на одной стороне. Что ж, такого, как Абарта, я б предпочел видеть другом, а не врагом. Но если мне нужно было привлечь внимание Ноденса, то какую цель преследует этот сид?»