– Кто тут? – просипела старуха.
– Меня зовут Агата. Николай Иванович приказал зайти к тебе и спросить, не надобно ли чего.
Салтычиха вгляделась из-за решетки в лицо Агаты и вдруг усмехнулась:
– Пусть меня выпустит.
– Это не в его воле.
– Врешь. Ему только слово сказать. А я уж столько годков тут, в темноте, сижу.
– Как знаете, – пожала плечами Агата. – Я приказ выполнила, но коли вы не хотите говорить, то я так и передам его светлости.
– Свечей! – вдруг забормотала старуха. – Свечей! Много! Чистого белья! И… пусть пришлют мне Кольку Тютчева! Хоть на пять минуток! Сюда, в подвал! Поговорить с ним хочу.
– Я передам, – сказала Агата.
Она встала. Ей хотелось побыстрей закончить свою миссию и вернуться в гостиницу, подальше от этой безумной. Но Салтычиха вдруг просунула сквозь решетку свою руку и ухватила Агату за край юбки.
– Ничего не надо. Ничего, – зашипела она. – Кольку Тютчева, зазнобу мою, пусть приведут. Слышишь?
Агата рванулась и освободила свою юбку из руки безумной старухи. Она бросилась к воротам монастыря, не заметив даже Гришку, который не ожидал от нее такой прыти и просто постарался вжаться в стену. А Салтычиха все тянула:
– Кольку мне! Кольку мне приведите! Тютчева!
Петербург. 1844 г.
– Тютчев? – спросил доктор Галер, зажигая новую свечу. – Он не родственник камергеру Федору Тютчеву? Мне попалась как-то в лавке книга его стихов. Для камергера он пишет очень неплохо.
– Тютчев сейчас в Мюнхене, – ответил Иван Андреевич. – Кажется, вышел в отставку по линии Министерства иностранных дел. Да, как поэт он, конечно, не дотягивает до Пушкина, упокой Господь его мятущуюся душу. Но Пушкин – он один такой на все поколение. Быть его современником Тютчеву трудно.
– А вам? – спросил Галер.
– А мне все равно, – равнодушно ответил Крылов. – Я басни пишу. Если бы Пушкин начал писать басни – я сам бы его пристрелил. Вы знаете, сколько раз Саша участвовал в дуэлях, которые заканчивались примирением противников? Нет? Более десятка! Он был задиристый петушок, да только клюв у него вырос коротким. Поэтому и погиб, как только встретил противника пусть глупого и никчемного, но храброго.
– Так тот Тютчев…
– Николай Тютчев был дед нынешнего Федора. А Салтычиха в те времена была красавица-вдова. Дарья Николаевна Салтыкова! Про нее ходили ужасные слухи – будто она сама поленом насмерть забивала дворовых и домовых девок только за то, что ей не нравилось, как они постирали белье или помыли полы! Но никто даже пикнуть не смел – потому как родня ее находилась при дворе, и при этом в большой силе. Да и в самой Москве два Салтыкова – отец и сын – в те времена были генерал-губернаторами! Наконец, Матушка решила преподать урок. Не знаю, что было тому причиной – возможно, какая-то малость. Например, ссора между вельможами, дерзость или манкирование императрицыными приказами – да что угодно! И Матушка захотела припугнуть свой двор. Расследовать преступления Салтыковой был послан никому не известный и совершенно не родовитый следователь, не связанный ни с какими партиями при дворе. А чтобы его воспринимали всерьез, следователю был придан помощником целый князь – Цицианов! Представляете!
– Да, – задумчиво произнес доктор. – Такое было возможно только в прошлом веке…
– Правильно, – откликнулся Крылов. – И этот следователь… фамилию я сейчас запамятовал… А, нет, помню – Степан Волков, вместе с князем Дмитрием Цициановым шесть лет вели следствие, а потом предъявили Салтыковой обвинение в убийстве ни много ни мало ста тридцати восьми душ!
– Я что-то читал об этом, но не помню уже подробностей, – признался Галер.
– И тут уж не спасли ни связи, ни деньги. Потому что императрица своим приказом постановила Салтыкову судить. Ее и осудили. На Лобном месте построили эшафот, поставили на него Салтычиху в одной рубашке и с листом на груди: «Мучительница и душегубица». Лишили дворянского звания и заточили в склеп в монастыре. Поначалу держали в полной темноте. А свечу зажигали только во время еды. Так, кстати, она пережила и чуму – именно потому что находилась в полном карантине! Потом наказание смягчили, перевели в камеру с окном. Но оттуда никогда не выпускали.
– И сколько же она так просидела? – спросил Галер.
– Тридцать три года! И аккурат в 1800-м померла.
– Но при чем же тут Тютчев? Почему она требовала его в свою камеру?
Крылов недоуменно посмотрел на доктора – он за рассказом про страшную Салтычиху совсем забыл, с чего начался этот разговор.
– Тютчев-дед? А! В то время он был простым инженером и жил по соседству. И у них случился роман со вдовой. Бурный, надо сказать…
– И что же? – недоуменно спросил Галер. – Он наблюдал, как его… пассия мучила и убивала своих дворовых девок?
– Не только девок, но и мужиков. Да весь дом об этом знал! – воскликнул Иван Андреевич. – Не в тайне же, не под покровом ночи это происходило. И не только сама она убивала – иногда приказывала гайдукам своим пороть несчастных. А потом уже и поленом… Очень она любила почему-то хватать полено и бить.
– Такая… дама с поленом, – пробормотал Галер.
– Вот именно. Думаю, что и сам Тютчев был свидетелем этих сцен… Но куда ему! Он же как муха в паутину попал! Соблазнился прелестями богатой и красивой вдовы. Но не просто богатой и красивой, а еще и властной. Да со связями. Куда ему было податься? Не удивлюсь, если сама Салтыкова стращала его: мол, сбежишь – и тебя поленом. Да только Тютчев однажды – тю-тю! Обвенчался по-тихому с другой. Мол, все – с женатого и взятки гладки. А на допросах рассказал следствию все без утайки. Ведь показания беглых крепостных, с которых это все и закрутилось – что? Ничто! А вот показания дворянина… тут уж не попрёшь… – Крылов замолчал и начал раскуривать сигару. Наконец он сказал: – Впрочем, что это я?.. Дело прошлое, конечно. А! Ну, конечно! Когда Гришка пересказал мне разговор у того окошка, я оторопел. Агата передавала Салтычихе привет от Николая Ивановича! А это мог быть только один Николай Иванович – а именно ее племянник граф Николай Иванович Салтыков! Самый влиятельный сановник при дворе.
– Судя по вашему рассказу, самым влиятельным был в то время Платон Зубов, – удивился доктор Галер.
– Зубов! – скривился сквозь дым Иван Андреевич. – Зубов просто бледный мотылек, который прилетел на угасающий огонь в чреслах императрицы. Салтыков был не то! Салтыкова уважали все – и Матушка, и Павел Петрович. Он – единственный, кто мог свести их вместе. Хромой как черт, одна нога короче другой, сам худой как щепка, но при этом – бывший вояка! Вояка бесстрашный и заслуженный! А под конец жизни сменил шпагу на трость, мундир на придворный кафтан, а бесстрашие на обходительность. Но без него не принималось ни одного решения при дворе! И вот тут у меня в душе шевельнулось сомнение: а что, если Агата специально заставила меня думать, будто ее послала сама Екатерина? Подбросила мне задачку с Аргусом и Павлином? Что, если послана она не Матушкой, а Салтыковым? Салтыков хитер – мог и сам придумать такую комбинацию. Ведь не мог же я написать императрице – мол, осаждает меня девка молодая, говорит, что она ваша шпионка, правда ли это, матушка-государыня? Я принял на веру, потому что был не искушен. Шпионке Екатерины я был обязан открыться полностью, потому что сама Екатерина послала меня в Москву. А вот шпионке Салтыкова, каков бы он ни был царедворец, я мог бы и не открыться.
– Могли бы? – спросил Галер.
– Но тут было важно понять другое, – продолжил Крылов. – Зачем все это Салтыкову? Просто быть в курсе событий? А если его обман с Агатой станет вдруг когда-нибудь известен Матушке? Может выйти прескверно! В чьих интересах действовал Салтыков, было понятно сразу – в своих собственных. Но не такова работа царедворца, чтобы не иметь второго, а то и третьего ряда замаскированной обороны. Если Платон Зубов работал на себя, если Безбородко работал на Павла, то какие карты мог иметь в рукаве Салтыков? И тут меня как громом ударило! Все куски мозаики вдруг встали на свои места! Все сошлось! Недоставало только прямого признания. Я вскочил с кровати и начал колотить по стене, пока Гришка, спавший в соседней каморке, не примчался как ошпаренный!
– Гришка? – удивился Галер. – Вам было нужно его признание?
– Конечно нет. Я же не знал, в какой комнате остановилась Агата. А он знал и сказал мне.
Москва. 1794 г.
Крылов заколотил кулаками в дверь, а потом, не дожидаясь ответа, рванул ее и ворвался внутрь. Он дышал как раненый кабан, с налитыми кровью глазами. Агата Карловна, сидевшая у стола спиной к нему, вздрогнула, но не повернулась.
– Это вы, Иван Андреевич? – спросила она. – Не спится?
Только тут Крылов заметил, что девушка была одета лишь в тонкую батистовую рубашку, вероятно, готовясь отойти ко сну. На столе перед ней стояло маленькое зеркало. Батист был так тонок, что совершенно не скрывал очертания стройной спины, переходящей ниже в замечательные формы, действительно достойные Венеры Каллипиги. Иван Андреевич вдруг поперхнулся и закашлялся.
– Водички попить вам надо, – произнесла Агата. – Поперхнулись?
Крылов заметил, что все это время она смотрела на него через зеркальце на столе.
– Никакая вы не шпионка государыни, – сказал он, откашлявшись. – Вы меня снова обманули.
Агата продолжала внимательно смотреть на Крылова через зеркало, дожидаясь продолжения.
– Вы служите совсем другому лицу, а именем императрицы только прикрываетесь.
– Но-но! – сказала Агата. – Такими словами не бросаются.
– Гришка проследил, как вы передавали привет Салтычихе от ее племянника, Николая Ивановича.
– И что?
– А то, что Салтыков – воспитатель царевичей Александра и Константина! Не стройте из себя дурочку! Даже мне уже понятно, что тут дело касается престолонаследия. И если уж Безбородко представляет интересы Павла, то Салтыков – Александра. Всем известно, что Матушка колеблется – оставлять ли Павла наследником или передать трон Александру.