нием.
– Здесь что, никто не живет? – спросила Агата.
– Не знаю, – буркнул Крылов. – Я больше думаю, как не промокнуть.
Они проехали по дороге в глубь запущенного парка к дому и стоявшей слева от него деревянной церкви, темной от дождя. У церкви стоял небольшой экипаж – капли барабанили по его лакированной черной крыше. На широком крыльце, укрывшись под портиком с колоннами, сидел на ступенях мужик с трубкой. При виде выходящих из брички Крылова и Агаты Карловны он даже не потрудился встать, а просто смотрел на них без какого-либо любопытства.
– Хозяева где? – спросил Крылов, взбегая по ступеням, чтобы укрыться от дождя.
– Уехали, – ответил мужик.
– Куда? Где их найти?
– В Кусково езжай. Там они.
– А управляющий хоть есть? С кем бы мне переговорить?
Мужик затянулся трубкой и пожал плечами:
– Он хворый, в село повезли.
– Так что, никого нет?
– Я есть.
– А ты кто?
– Микита.
Тут вмешалась Агата.
– Чей это экипаж? – спросила она, указывая в сторону церкви.
– Знамо чей, Парашкин!
Крылов и Агата недоуменно переглянулись.
– Чей? – переспросил Иван Андреевич.
– Да Парашкин же! – раздраженно ответил мужик. – Жемчуговой!
Наконец Крылов понял, о ком толкует этот Микита. Он повернулся к Агате Карловне:
– Я знаю, кто это. Можем поговорить с ней.
Он снова обратился к мужику:
– А где она сейчас?
Микита пожал плечами:
– А бес ее знает, шалаву! Может, в доме, а может, в беседку пошла. Приехал с ней тут один хлыщ городской. Может, они в беседке. Я почем знаю? Может, они и не хотят, чтобы вы туда шли.
– Это наше дело, – перебил его Крылов. – Показывай, где беседка?
Мужик кивнул в сторону кедровой рощи:
– Тама.
Петербург. 1844 г.
Крылов замолчал, погрузившись в воспоминания. Доктор Галер подошел к окну и выглянул наружу – но темнеть еще даже не начало, и черная карета не заняла своего места напротив квартиры умирающего.
– Говорят, Жемчугова была необыкновенно хороша, – сказал Галер неожиданно мягко. – Вы были знакомы с ней?
– Что? – переспросил Крылов. – А… до того – нет.
– Знаете, Иван Андреевич, – продолжил Галер, не отходя от окна и не оборачиваясь к Крылову, как будто чувствовал неловкость от того, что собирался сказать. – Говорят, что актрисы…
– Ну? – буркнул Крылов.
Галер окончательно смутился.
– Это я так… пустое, – сказал он и прошел к столу.
Крылов долго смотрел на него из-под полуопущенных век, будто обдумывая что-то.
– Плевать, – сказал он. – И так времени мало. Пиши дальше. Жемчугову я нашел в беседке…
Он вдруг снова замолчал. Галер оторвался от бумаги и посмотрел на Крылова.
– Как просто сказать: «Нашел в беседке», – продолжил Иван Андреевич медленно. – В беседке. Это как в пьесе – драматург просто пишет: «Сцена в беседке». Ему больше ничего не надо придумывать – художник нарисует потом декорацию, а актеры прочтут диалог. Я никогда не описывал природу. В прошлом веке это было не принято – что природа! Главное – человек! Существовал только человек, и он был в центре всего. Не важно, какой – герой или мерзавец, шут или король, главным был он – его поза, его облик, его речи и поведение, его привычки и страсти. Мы рисовали портреты, не заботясь о том, что было снаружи, как, впрочем, равно не заботясь о том, что было внутри. И при этом мы были совершенно уверены, что познали новый литературный язык – язык как искусство, язык как архитектуру – вычурную, сверкающую форму, идеал. Нет, конечно, был Ломоносов со своей одой «Утреннее размышление», но его описания – как золотая рама для батального полотна. И тут появился Саша Пушкин – появился поздно, когда уже все эти болванчики и петиметры прошлого столетия сгинули в пожаре войны. И Саша показывает нам, что весь наш идеально отточенный язык – просто тьфу! Скисшее от времени пирожное, которое завалялось за стаканами в буфете. Он вдруг начал писать не как архитектор, а как художник – он ввел в литературу пейзаж. Погоду. Снег, дождь, ветер! И человек вдруг перестал быть центром нашей литературы, доктор. Вы понимаете, что он сделал? Он превратил Человека в муравья, который ползет по снежному полю, сопротивляясь ветру. И этот муравей – в нижнем правом углу картины, причем нарисован так мелко, что без лупы его и не углядишь. А над ним бушуют страшные черные ветры…
Крылов снова замолчал.
– Ты это записал? – спросил Иван Андреевич доктора.
Галер спохватился:
– Нет. Простите, я заслушался.
– И не надо! Это к делу не относится. Пушкин был гений. Мы все не сделали и сотой доли того, что сделал для русской литературы Пушкин. Мы все не имели права даже ходить по одной земле с ним. Я до сих пор удивляюсь, как я с моим ничтожным сатирическим талантом запросто общался с Сашей, и он принимал это совершенно спокойно и даже уважительно относился ко мне. Как! Как я мог запросто разговаривать с Пушкиным, при этом даже считая, что в этом нет ничего удивительного, что это не он мне, а я ему делаю одолжение. Как меня не тошнило от той высоты, на которую Саша поднимал всех просто самим фактом своего существования. Пушкин был солнцем, и он же был убийцей всего, что мы писали в прошлом веке. Он уничтожил и нас, и нашу писанину. И теперь я не могу просто сказать – «я нашел ее в беседке». Я должен, черт тебя побери, добавить про высокие старые клены, про алые и желтые листья, про запах сырой умирающей земли… А я этого не умею. Я, дьявол, баснописец. Так что просто запиши: я нашел ее в беседке. И не одну.
Москва. Останкино. 1794 г.
Агата Карловна схватила Крылова за мокрый рукав пальто.
– Давайте подслушаем, – прошептала она. – Встанем за деревьями, и они нас не увидят. К тому же здесь вроде не так льет.
Иван Андреевич остановился.
– Кого не увидят?
– С ней мужчина. Вы его знаете?
Крылов пожал плечами:
– Он стоит спиной.
– Все равно подождем, – настаивала Агата Карловна шепотом. – Вдруг у них любовное объяснение, а вы собираетесь вламываться как слон.
– Ну, тогда… А если они нас заметят?
Девушка пожала плечами.
Но беседующие их не замечали. Иван Андреевич видел Жемчугову лишь раз, в театре в «Самнитских браках», где она представляла Элиану и была чудесно хороша в изящных средневековых латах. Теперь же Параша сидела на скамейке, полускрытая перилами, но Крылов хорошо видел ее профиль – длинная шея, изящное тонкое лицо и огромные выразительные глаза. Он глубоко вздохнул и прислушался к разговору.
– Здесь так тихо, – сказала Жемчугова. – Так тихо, что теперь я чувствую, как устала…
Ее собеседник, человек невысокий, с подвижным некрасивым лицом, слишком явно выражавшим сострадание, поднял руку, будто хотел положить ее на плечо женщины утешительным жестом. Но потом неловко опустил ее на мокрые перила.
– Там я все время на виду, – продолжала актриса. – Люди шляются по всей усадьбе, как будто по своему двору. И они смотрят такими гнилыми взглядами… И кричат мне гадости.
Ее собеседник с досадой хлопнул по перилам.
– Скоты! – сказал он с чувством. – Николай Петрович должен был бы оградить тебя от посторонних!
– Что ты. Я не говорю об этом Николаю.
– Ерунда! – перебил ее собеседник.
– Я готова хоть всю жизнь выступать перед публикой, – сказала Параша. – Но только на сцене, а не в обычной жизни. Тут публика мне совсем не нужна.
– Ну, – воскликнул мужчина, – приободрись. Это не Кусково. Живи минутой, дорогая.
Иван Андреевич обернулся к Агате и про-шептал:
– Сила Сандунов. Он тоже актер.
Мужчина в беседке повернулся и начал пристально вглядываться в деревья, за которыми стояли Крылов и его спутница.
– Кто там? – крикнул Сандунов. – Ну-ка, выходи.
Крылов с Агатой переглянулись. Потом Иван Андреевич вышел из-за деревьев прямо под дождь и коротко поклонился:
– Добрый день. Извините за невольное вмешательство.
Лицо Жемчуговой побледнело. Крылов вспомнил только что подслушанные ее жалобы на докучливых поклонников.
– Мы здесь не случайно, – сказал он. – Ищем кого-то, кто хорошо знает окрестности.
– Как? – спросила актриса.
– Моя фамилия Крылов. Звать Иван Андреевич. Я литератор и драматург.
– Ого! – воскликнул Сандунов. – Драматург.
– Возможно, вы знаете моих «Проказников»? Или недавнего «Коиба»?
– «Проказников» я читал, – кивнул Сандунов. – Но, кажется, их запретили к постановке?
– Увы, – развел руками Иван Андреевич.
Сандунов повернулся к Жемчуговой:
– Пьеса была прелестна, перед нами действительно драматург. А «Коиб» – так просто великолепен! Я, правда, прочел только страницы три, но язык! Образность! Плотность текста как у Шекспира в его лучших комедиях.
Актриса взглядом указала на Агату.
– А кто эта девушка?
– Моя знакомая, – поспешно ответил Крылов.
– А!
Она произнесла это с таким выражением, что Иван Андреевич покраснел – похоже, Жемчугова решила, будто он искал уединения с Агатой, чтобы предаться с ней любви.
– Так зачем вам кто-то, кто хорошо знает окрестности? – спросила актриса, внимательно глядя на Крылова.
Но тут вперед выступила Агата Карловна.
– Мы ищем один очень старый дом, – сказала она, давая понять, что пришла в этот сад вовсе не для того, чтобы ублажать ворчливого толстяка. – Заброшенный, одиноко стоящий и, вероятно, окруженный высокой стеной.
– Заброшенный… Одиноко стоящий… со стеной… – задумчиво повторила Жемчугова.
– Вы знаете такой? – спросил Крылов.
– Возможно. Не стойте там, вы простудитесь.
Жемчугова встала и вдруг пошатнулась. Сандунов тут же подал ей руку.
– Тебе нехорошо?
Актриса улыбнулась:
– Ничего… ничего… пойдемте в дом.
Они пошли вперед. Крылов с Агатой следовали за ними.
– Черт вас возьми! – яростно прошептал Крылов девушке. – Не лезьте вперед меня.
Они подошли к портику, на котором все так же сидел мужик Микита, и укрылись под крышей портика. Жемчугова наклонилась к Сандунову и прошептала: