Ефросинья теперь постоянно смотрела через стекло – искала, не сверкнет ли вдалеке крест. И к вечеру вдруг схватила царевича за руку.
– Церква! – взволнованно сказала Фрося. – Там церква, вели ехать туда.
Алексей Петрович странно взглянул на Ефросинью и несколько раз стукнул кулаком в переднюю стенку кареты, давая знак остановиться.
Драгуны ворвались в деревню, рассыпались по дворам, выискивая попа, заставили его бежать в храм чуть не в исподнем. Испуганный священник дрожащими руками переодевался к венчанию – служкой ему был усатый здоровяк-драгун, от которого несло табачищем.
– Кого венчать? – блеял поп. – Почему здесь-то?
– Кого надо, – лаконично ответил усатый.
Вошел Толстой. Он внимательно осмотрел попа, который испугался еще больше – Петр Андреевич стоял в распахнутой шубе, при мундире Преображенского полка. С сапогов текло, глаза были холодными, будто так и не оттаяли с улицы.
– Как записать в приходскую книгу? – проблеял священник.
– Раб Божий Алексей и раба Божия Ефросинья. А более ничего не пиши, – сказал Толстой. – А забудешь записать – так, думаю, лучше будет для всех. Понял?
Он вынул из кармана золотой рубль и сунул в руку попу.
– Нельзя так, – пролепетал тот. – Венчание все-таки.
Но золотой не вернул. Толстой кивнул и вышел.
В деревянной церкви было холодно и темно – горело всего несколько свечей. Все было кое-как и впопыхах. Старичок-поп невнятно бормотал, стараясь не показывать, что половину слов он и не помнил вовсе. Его прихожане были народом нетребовательным, но перед собравшимися теперь поп робел – как они потом синодским властям донесут, что, мол, приходской священник Брусникин спился и службу позабыл?
Венцы были старые, изъеденные какой-то ржой. Конечно, возникла проблема с кольцом для невесты, его со своего мизинца с неохотой снял сам Толстой – впрочем, и это кольцо с изумрудом было слишком широко для пальцев Фроси. Конечно, сердцем она чувствовала, что происходящее похоже скорее на тягостный сон – не так ей представлялось венчание с Алешей, но умом она заставляла себя стоять со спокойным лицом – пусть церковь захудалая, но не поп венчает, а Господь.
Сам же царевич всю службу отстоял молча, со склоненной головой, задумчивый. Он как будто решал сложную неприятную задачу и никак не мог согласиться с выводом.
Наконец обряд подошел к концу, и молодых проводили в избу неподалеку, хозяев которой драгуны на ночь прогнали к соседям. В доме было жарко натоплено, воняло дымом и капустой. Слуги быстро постелили привезенные с собой простыни, положили подушки и накрыли теплыми одеялами. Новобрачные лежали молча, никак не засыпая. Наконец она прижалась животом к царевичу.
– Ты рад? – спросила Фрося.
Тот промолчал.
– Теперь это твой законный сынок, – продолжила Ефросинья. – Не голь перекатная.
Алексей повернул к ней голову.
– А кто я? – сказал он.
– Мой суженый.
– Кто я? – переспросил Алексей Петрович. – Разве я делаю это по своей воле?
– А как же?
– По воле отца, – печально ответил царевич. – Жил я по воле отца. Бежал по воле Веселовского да по своей дурости. Вернулся по воле Толстого и отца. И даже венчался не по своей воле, где и когда хочу, а по воле отца. Вернулся в полную его волю. Так кто я? Существую я сам по себе, как отдельная целая личность? Или я – часть отца своего? Как рука или нога.
– Вот станешь сам царем… – перебила его Фрося. – Будет полная твоя воля.
– Стану ли? – горько усмехнулся Алексей и вдруг больно ткнул в живот жены. – Не на него ли теперь уповает батюшка? Как родится – отнимут у нас сына, заберет его Петр Алексеевич, приставит к нему дядек из своих людей – того же Румянцева да Толстого, а меня – в монастырь.
– Погоди, – обиделась Фрося. – Ты лучше подумай, как с отцом поговорить. Как повиниться да обратно его благоволение вернуть. Когда еще твой сыночек в рост пойдет – а ты уже готовый царевич. Попроси у него какое-нибудь дело, покажи себя. Царь и оттает. Теперича тебя никто при дворе не тронет – ты и сам наследник, и твой сынок будет царем… после тебя, – поспешно прибавила Фрося, увидев, как муж поморщился.
Они еще говорили с полчаса, но потом усталость взяла свое.
Утром Толстой постучал в дверь и вошел, не дожидаясь разрешения.
– Высочество! Алексей Петрович, вставай, надо ехать.
– Рано еще, – ответил царевич, щурясь сквозь опухшие веки.
В ответ Толстой вынул из обшлага конверт.
– Вот специальное предписание Петра Алексеевича. Буде наследник обвенчается в России, везти его в Петербург со всей возможной скоростью, а супругу его – за ним осторожно, чтобы не растрясти.
– Не поеду! – мотнул всклокоченной головой царевич. – Устал я, приболел. Не поеду без Фроси.
Толстой обернулся и свистнул. Из сеней вышли четыре драгуна.
– Сам понимаешь, Алексей Петрович, у меня царское повеление, – сказал он спокойно. – И я его выполню. Поедем в моем экипаже. Так что одевайся, будь так добр.
Алексей растерянно оглянулся на Фросю. Та кивнула.
– Помни, о чем мы давеча говорили, – сказала она и перекрестила мужа. – Помогай тебе Пресвятая Богородица!
Через несколько минут царевич вышел в сопровождении драгун, а Толстой на минуту задержался у кровати, где под одеялами лежала Фрося. Петр Андреевич подмигнул ей.
– Вот так! – сказал он. – Смекаешь, что Петр Алексеевич о тебе заботится? А еще более – о нем. – Он указал пальцем на живот Ефросиньи. – Будешь и далее делать, как я скажу, все будет очень хорошо. Поняла ли?
Фрося кивнула. Толстой снова подмигнул ей и вышел. У крыльца его ждал капитан Румянцев.
– Ну как? – спросил Толстой.
Румянцев вынул из кармана вырванную страницу приходской книги.
– Вот.
Петр Андреевич взял лист, сложил его несколько раз и сунул внутрь своего преображенского кафтана.
– Тут понадежнее будет.
Санкт-Петербург.
Шлиссельбургская крепость. 1717 г.
В допросной камере было холодно и сыро – печурка в углу не могла согреть каменные стены и низкие своды. За маленьким зарешеченным окном было совсем темно. За столом, накрытым зеленой скатертью, сидел, не снимая шубу, Петр Андреевич Толстой. На лавке у серой стены скрючился полковой писарь, положив на коленки доску с листами бумаги. А у печки, протянув руки к огню, стоял человек, от которого сейчас зависела судьба царевича Алексея – его отец, император российский Петр Алексеевич. Он стоял, задумчиво склонив круглое, одутловатое лицо с расчесанными как у кота жесткими усами.
– Нехорошо, – сказал он, не поворачиваясь.
Толстой промолчал. Он не смотрел даже на спину императора, чтобы не выдать своего тщательно скрываемого волнения – царь умел чувствовать слабину в своих людях, как волк чувствует самого слабого оленя среди стада.
– Не врет? – спросил император.
– Зачем? – откликнулся Толстой. – Она ребенка носит от царевича, твою кровь. Хочет выслужиться.
– Придумывает?
– Она? Баба простая. Хоть и натаскалась рядом с царевичем, да только куда ей придумать про письма шведскому королю Фредерику? Она и имени такого не знает небось.
Царь повернул голову.
– Может, подучили? – спросил он, не глядя на Толстого.
Тот непроизвольно сжал пальцы:
– Кто?
– Мало ли умников, – медленно ответил Петр Алексеевич.
– Можно было бы дать ей кнута, да вот-вот разродится, – сказал Толстой. – А так бы узнали – сама слышала или шепнул кто?
Петр наконец взглянул на него, но быстро отвел глаза к пламени в печи.
– Может, ты сам и подучил, – сказал он тихо.
– А мне зачем? Я, государь, и так отличился. Как ты и приказывал, доставил тебе царевича. А уж сколько потрудиться пришлось – ты сам знаешь, я тебе отчет дал. Да и какой мне резон этой бабе нашептывать? Мое место при тебе, Петр Алексеевич. Вокруг тебя полно других шептунов.
– Да, – кивнул Петр. – Да. Готовься, Петр Андреевич, поставлю тебя на все тайные дела. Все помню. И как ты стрельцов на меня поднимал для Софьи, помню. Но и как сражался потом, как в Семибашенном замке два раза сидел у турок – тоже помню. И про то, как царевича привез – запомню крепко. Поэтому и назначаю начальником над всем розыском.
Он вдруг выпрямился, стремительно повернулся и подошел к столу. Толстой моментально поднялся и склонил голову так низко, что локоны его французского парика, рыжеватого, по моде Людовика-Солнце, улеглись на зеленое сукно скатерти.
– Но и ты запомни, – сказал царь, упершись узловатыми пальцами в столешницу. – Вранья я терпеть не буду. Вознес я тебя высоко, но чуть что – сам тут же, – он указал на стены камеры, – и окажешься. Раз уж я сына своего в Шлиссельбург посадил, то тебя не пощажу и подавно. Все ли понял?
Толстой не стал уверять императора в своей полнейшей преданности – Петр Алексеевич такого не любил. Самоуничижение считал слабостью. Царь при этом был падок на лесть, но лесть заслуженную. Льстить просто так при нем было опасно – Петр тут же начинал подозревать, что его собираются обмануть.
– Теперь что касается бабы, – сказал царь. – Я надеялся, что Алеша откажется от такой мысли. Либо подождет, пока не увидится со мной. Ребенок для него – соперник. Неужто он до этого не додумался? Поторопился, Леша. Или его поторопили?
– Эта Ефросинья торопила, – ответил Толстой. – Хотела обезопасить себя.
– Простая баба, а не дура, – кивнул Петр. – Когда родит?
– Скоро уже.
– Знаешь что, – задумчиво произнес царь. – Ты пристрой ее к старшему Брюсу. И накажи ей никогда никому не рассказывать, где была, с кем была и от кого ребенок.
– По-хорошему… – начал Толстой нерешительно. – Надо бы ее…
– Вместе с дитем? – спросил царь.
Толстой едва заметно кивнул.
– Так ведь это внук мой, – саркастически покачал головой Петр Алексеевич. – Так-то ты начинаешь о безопасности государственной заботиться? Предлагаешь царского родича укокошить?
– Если безопасность того требует, – тихо, но твердо ответил Толстой.