Долго кружили они по улицам Толедо, выискивая место, подходящее для того, чтобы подвести итог своему соперничеству, однако ночная темнота была столь глубокой, что поединок казался неосуществимым. И все-таки оба желали биться, причем до зари, ибо с лучами солнца королевские рати отправлялись в поход, и вместе с ними Алонсо.
Итак, они брели наугад по пустынным площадям, темным галереям, тесным, сумрачным проулкам, пока наконец не различили, как мерцает вдали огонек, крохотный, едва теплящийся, окруженный среди тумана кольцом таинственного, неверного света.
Они вышли на улицу Христа: свет, видневшийся в конце ее, исходил, должно быть, от лампады, что зажигалась в те времена — и зажигается по сей день — под Распятием, от коего и происходит ее название.
Углядев этот огонек, оба радостно вскрикнули, ускорили шаг и через недолгое время очутились подле образа, перед которым горела лампада.
Ниша в стене, в глубине которой виднелся распятый Спаситель с черепом у подножия креста, грубый дощатый навес, защищающий Его от непогоды, да небольшая, подвешенная на бечеве лампада, которая озаряла Его, раскачиваясь на ветру, — вот как выглядел образ Христа с черепом; побеги плюща, выросшие между потемневших, выщербленных плит, оплели Его, образовав нечто вроде зеленого шатра.
Рыцари, почтительно склонив головы перед Христом, скинули береты и прошептали краткую молитву, затем огляделись, выбирая место для боя, сбросили на землю плащи, встали в позицию и, подав друг другу знак коротким кивком, скрестили шпаги. Но они не успели ни шагнуть вперед, ни сделать выпад: едва зазвенела сталь, как свет вдруг погас и улица погрузилась в непроглядную тьму. Будто пораженные единой мыслью, противники, очутившись в кромешной мгле, отступили на шаг, опустили шпаги и устремили взгляд на лампаду: та, мгновение назад совсем угасшая, затеплилась снова, едва они прекратили бой.
— Должно быть, порывом ветра задуло огонек, — воскликнул Каррильо, вновь становясь в позицию и окликая Лопе, которому было явно не по себе.
Лопе, встрепенувшись, сделал шаг вперед, вытянул руку, и клинки зазвенели вновь; но едва они соприкоснулись, как свет сам собою погас и не зажигался до тех пор, пока шпаги не разъединились.
— Странно все это, по правде говоря, — прошептал Лопе, глядя на лампаду, которая загорелась снова и теперь слабо раскачивалась на ветру, бросая дрожащие, причудливые блики на желтый череп, помещенный у ног Христа.
— Полно! — возразил Алонсо. — Наверное, богомолка, которой поручено следить за лампадой, обкрадывает прихожан и жалеет масла; его там на донышке, поэтому свет то вспыхивает, то гаснет: того гляди, потухнет совсем.
И с этими словами пылкий юноша изготовился к защите. Его противник поднял шпагу… но на этот раз не только густейшая, непроницаемая мгла окутала их: в тот же самый миг их слуха достигло гулкое эхо, таинственный голос, напоминающий протяжные стенания ветра, который, не находя выхода из кривых, узких и темных улиц Толедо, облекает свои жалобы едва ли не в человеческие слова.
Что напел им этот жуткий, сверхъестественный голос, так никто никогда и не узнал; но звук его вселил в сердца молодых людей столь глубокий ужас, что шпаги выпали у них из рук, волосы встали дыбом, холодный, будто предсмертный, пот выступил на теле, объятом дрожью, и на бледном лбу.
Огонек, трижды потухавший, в третий раз вернулся к жизни, и мрак рассеялся.
— Да! — воскликнул Лопе, видя, что его нынешний соперник, а в былые времена — лучший друг, стоит неподвижно, такой же испуганный и бледный, как и он сам. — Бог не дозволяет поединка между нами, препятствует братоубийственной битве, ибо этот бой оскорбляет небеса, перед лицом которых мы сотни раз клялись в вечной дружбе.
С этими словами он бросился к Алонсо, и друзья крепко, с несказанным волнением обнялись.
Несколько минут они стояли молча, не выпуская друг друга из объятий, а потом Алонсо заговорил взволнованно и смущенно:
— Я знаю, Лопе: ты любишь донью Инес; не могу сказать, так ли сильно, как я, но ты ее любишь. Раз уж поединок между нами невозможен, вручим ей нашу судьбу. Пойдем сейчас к ней, пусть она без всякого принуждения решит, кому быть счастливым, а кому страдать. Мы оба подчинимся ее решению, и тот, кого она не удостоит свой милостью, отправится на рассвете с королевской ратью искать забвения в тяготах войны.
— Если ты того хочешь, да будет так, — отвечал Лопе.
И друзья рука об руку направились к собору: там на площади, во дворце, от которого ныне не осталось и следа, обитала донья Инес де Тордесильяс.
Уже разгоралась заря, а поскольку родственники доньи Инес, среди них и ее брат, отправлялись с королевским войском, можно было надеяться, что в столь ранний утренний час удастся проникнуть во дворец.
Одушевленные надеждой, друзья подошли наконец к готическому зданию собора, но тут какой-то странный шум привлек их внимание. Спрятавшись в тени одной из высоких опор, поддерживающих стены собора, они, изумленные, наблюдали, как во дворце их дамы открылся балкон и какой-то мужчина спустился по веревке; наконец показался белый силуэт, несомненно сама донья Инес: склонившись над резной решеткой, она обменялась нежными прощальными словами со своим таинственным возлюбленным.
В первую минуту молодые люди невольно схватились за эфесы шпаг, но тут внезапная мысль посетила их — они переглянулись и увидели на лицах друг друга такое комическое изумление, что разразились безудержным хохотом, и хохот этот, гулко отдаваясь в предутренней тишине, раскатился по всей площади и достиг дворца.
При его звуках белый силуэт исчез с балкона, послышался грохот с силой захлопываемых дверей, и все стихло.
Наутро королева, восседая на роскошно убранном помосте, смотрела, как отправляются на битву с маврами кастильские войска, и рядом с ней находились самые знатные дамы Толедо. Между ними была и донья Инес де Тордесильяс; нынче, как и всегда, на нее устремлялись все взгляды, но красавице казалось, будто выражение их стало иным, в них, можно сказать, читалось любопытство, а то и насмешка.
Такое открытие несколько смутило ее, тем более что на рассвете, когда она закрывала балкон и прощалась с возлюбленным, ей послышалось, будто около собора раздались громкие взрывы хохота; теперь же, видя, как над рядами воинов, которые проходили внизу в рассыпающих огненные искры латах, показались один подле другого стяги домов Каррильо и Сандоваль; уловив недвусмысленную улыбку, с которой, поприветствовав королеву, взглянули на нее друзья, чьи кони шли голова в голову, она обо всем догадалась, и краска стыда залила ей чело, а в глазах блеснули злые слезы.
БЕЛАЯ ЛАНЬ(Арагонская легенда)
В тысяча трехсотых годах в небольшом арагонском селении[38] жил на покое в своем замке славный рыцарь по имени дон Дионис. Послужив королю в борьбе против неверных,[39] он отдыхал от тяжких воинских трудов, предаваясь веселому развлечению — охоте.
Однажды, когда он охотился вместе со своей дочерью, прозванной Лилией за поразительную красоту и необыкновенную белизну лица, они так запоздали, преследуя зверя в горах своих владений, что им пришлось расположиться на отдых в пустынном ущелье, по которому стремился горный ручей, ниспадая с утеса на утес с тихим, нежным журчанием.
Дон Дионис пробыл уже около двух часов в этом мирном уголке, расположившись на редкой траве под тенью тополей и дружески обсуждая с егерями события дня. Охотники рассказывали друг другу занимательные приключения, случавшиеся с каждым за его охотничью жизнь, как вдруг с вершины одного из самых высоких склонов послышался какой-то отдаленный звон, словно там зазвенел колокольчик барана-вожака. Чередуясь с шепотом ветра, колыхавшего листья деревьев, звон приближался. И точно — то было стадо.
Из зарослей лаванды и тимьяна выскочило сто белоснежных ягнят, которые стали спускаться на противоположный берег ручья; за ними следовал пастух в низко надвинутом капюшоне, защищавшем его от прямых лучей солнца; за плечом у него, на длинной палке, висел узелок.
— Кстати, о необыкновенных приключениях, — воскликнул, увидев его, один охотник, обращаясь к своему хозяину. — Вот вам пастух Эстебан, который с недавних пор стал еще глупее, чем был от рождения, хотя и того хватало. Он может вас потешить рассказом о причинах своих постоянных страхов.
— Что же такое случилось с беднягой? — спросил, заинтересовавшись, дон Дионис.
— Так, ерунда! — беспечно отвечал охотник. — Хотя он и не в Страстную пятницу родился, и особым знаком не отмечен, и с чертом не водится, что видно по его набожности, но все же почему-то одарен самой чудесной способностью, какою не обладал ни один человек, кроме разве царя Соломона, понимавшего, как говорят, даже язык птиц.
— Что же это за чудесная способность?
— Он клянется и божится, — продолжал охотник, — что олени, которые живут у нас в горах, сговорились не давать ему покоя. А еще забавнее — что он не раз слышал, как они совещались, чем бы провести его и одурачить, и, сделав это, хохотали вовсю.
Между тем Констанса — так звалась прекрасная дочь дона Диониса — подошла к охотникам. По-видимому, ей очень хотелось узнать необыкновенную историю Эстебана, и один охотник направился туда, где пастух поил стадо, чтобы привел дурня к своему сеньору. Заметив, что бедняга смущен и растерян, дон Дионис поспешил его ободрить, благосклонно улыбнулся и поздоровался с ним, называя по имени.
Эстебану было лет девятнадцать-двадцать; коренастый, с небольшой головой, как бы ушедшей в плечи, маленькими голубыми глазками, робким и тупым взглядом, характерным для альбиносов.[40] Нос у него был плоский, губы толстые, рот всегда открытый, лоб низкий, кожа белая, но опаленная солнцем; волосы падали ему на глаза и торчали жесткими рыжими прядями, похожими на конскую гриву.