Освободившись от разноцветных одежд, которые виднелись на ветвях деревьев или на траве, красавицы носились по роще, образуя живописные группы, входили в воду и выходили из нее, осыпая цветы сияющими брызгами, словно дождем росинок.
Вот одна, с белокурыми волосами, точно шерсть ягненка, выставила головку из плавучих листьев и кажется полураскрытым цветком на гибком стебле, дрожащем в глубине вод, который легче угадать, чем рассмотреть, среди сверкающих водяных кругов.
Другая, распустив волосы по плечам, качается на ивовой ветке над рекой, и маленькие розовые ножки ее проводят серебряную черту по водной глади. Иные еще лежат на берегу, закрывают голубые очи, с наслаждением вдыхая аромат цветов и слегка содрогаясь от прохладного ночного ветра. Иные кружатся в стремительной пляске, причудливо сплетясь руками, запрокинув головы в самозабвении и мерно ударяя ногами о землю.
Невозможно было уследить за их быстрыми движениями и обнять одним взглядом всю картину. Одни бегали и резвились, с веселым смехом преследуя друг друга в лесном лабиринте; другие плыли по реке, точно лебеди, рассекая воду высокой грудью; третьи ныряли в глубину, исчезали и возвращались с одним из тех странных цветков, что тайно рождаются на дне реки.
Взор ошеломленного охотника блуждал, не зная, на чем остановиться, как вдруг ему показалось, что под балдахином зелени, в толпе особенно красивых девушек, помогавших ей освободиться от легких одежд, сидит дочь благородного дона Диониса, несравненная Констанса, которую он тайно любил.
Удивляясь все больше, влюбленный юноша еще не осмеливался верить глазам своим и думал, что находится во власти очаровательного и обманчивого сновидения.
Однако напрасно он старался убедить себя, будто все это — плод расстроенного воображения, ибо чем дольше и внимательнее он смотрел, тем яснее ему становилось, что перед ним Констанса.
Сомнения исчезли; то были ее темные очи, опушенные длинными ресницами, едва умеряющими блеск зрачков; то были ее белокурые длинные волосы, венчавшие прелестный лоб и ниспадавшие золотым каскадом на белоснежную грудь и округлые плечи; наконец, то была ее стройная шея, поддерживавшая томную головку, склоненную подобно цветку, изнемогающему под тяжестью росы; то было ее чудное тело, снившееся ему, ее руки, похожие на цветы жасмина, ее маленькие ножки, сравнимые только со снегом, который не смогло растопить жадное солнце, так что наутро он еще белеет среди зелени.
Когда Констанса вышла из рощицы без всякого покрова, который скрыл бы ее от глаз влюбленного, девушки снова запели нежную песню.
Гении воздуха, дивные жители
светлых эфирных миров,
из отдаленной волшебной обители
мчитесь с грядой облаков.
Сильфы, оставьте вы лилии спящие,
чашечки нежных цветов:
ждут вас давно колесницы блестящие,
рой золотых мотыльков.
Вы, слизняки и улитки ползучие,
ложе оставьте из мхов;
сыпьте над нами каскады гремучие
из дорогих жемчугов.
Вы, светляки, огоньки изумрудные
и золотые жуки,
вы, темнокрылые, легкие, чудные,
дети весны — мотыльки.
Духи, ночные, уж ночь благовонная
звезды зажгла в темноте;
чарам волшебным звезда благосклонная
блещет во всей красоте.
Час превращений, любимый бесплотными,
вместе мы все проведем.
Мчитесь, толпами слетясь беззаботными:
мы призываем и ждем.
Гарсес не шевелился, но, когда прозвучали последние слова таинственной песни, ревность больно сжала его сердце, и, повинуясь непреодолимому стремлению, он решился разом рассеять чары. Дрожащей рукой раздвинул он скрывавшие его ветки и одним прыжком очутился на берегу реки. Наваждение исчезло, испарилось как дым, и, осмотревшись кругом, он увидел только встревоженное стадо робких ланей, застигнутых за ночными играми и разбегающихся — кто в чащу, кто в горы.
— А!.. Говорил я, что все это бесовское наваждение! — воскликнул охотник. — Но, к счастью, на этот раз черт немножко оплошал и оставил в моих руках лучшую добычу.
И точно: белая лань, желая спастись бегством, бросилась в рощу и, запутавшись в кустах жимолости, тщетно старалась высвободиться. Гарсес прицелился в нее, но только собрался пустить стрелу, как лань обернулась и воскликнула звонким чистым голосом:
— Гарсес, что ты делаешь?
Юноша вздрогнул, остановился в нерешительности и выронил самострел, ужаснувшись при мысли, что мог поразить свою возлюбленную. Громкий, резкий смех вывел его из оцепенения. Белая лань воспользовалась этим мгновением и, освободившись из цветочных сетей, умчалась с быстротой молнии, смеясь над одураченным охотником.
— Постой же, сатанинское отродье! — крикнул Гарсес страшным голосом, проворно поднимая самострел. — Рано ты празднуешь победу! Рано решила, что я тебя не достану!
С этими словами он пустил стрелу. Она засвистела и исчезла в глубине темной рощи, и в ту же минуту раздался крик, а вслед за тем — глухие стоны.
— Боже мой! — воскликнул Гарсес, прислушиваясь к жалобным стенаниям. — Боже мой! Вдруг это правда?!
И, вне себя, словно безумный, он бросился бежать туда, куда послал стрелу и откуда доносились стоны. Наконец он у цели… И тут волосы у него встали дыбом от ужаса, слова застыли в горле, и он прислонился к дереву, чтобы не упасть.
Перед ним, залитая кровью, среди колючего горного терновника умирала Констанса, сраженная его рукой.
ВЕРЬТЕ В БОГА(Провансальская кантика)[45]
Я был истинно Теобальдо де Монтагю, бароном де Форткастел. О ты, прохожий, кем бы ты ни был, дворянин или простолюдин, сеньор или вассал, задержись на мгновение у края моей могилы, уверуй в Бога, как уверовал я, и помолись за меня.
О вы, благородные искатели приключений, что с копьем в руках, опустив забрало, на могучем скакуне преодолеваете расстояния в поисках чести и славы в ратном деле, унаследовав лишь гордое имя и меч, послушайте меня!
О вы, пастухи, что медленно бредете следом за вашими овцами, пасете их по холмам и долам: если случалось вам пройти за ними по берегу прозрачной реки, которая бежит и перепрыгивает через пороги долины Монтагю, и если в середине лета, во время жаркой сиесты, вы находили тень и приют у подножия разрушенных аркад монастыря, замшелые опоры которого целуют волны, послушайте меня!
О вы, прекрасные девушки из ближайших селений, дикие ирисы, вы растете счастливыми под защитой вашего смирения; если в утро небесного покровителя этих мест, спустившись в долину Монтагю собирать клевер и маргаритки для украшения запрестольного образа, вы, преодолев страх, внушаемый мрачным монастырем, что возвышается на скалах, проникли в его безмолвную и пустынную галерею, чтобы побродить среди заброшенных могил, по краям которых растут махровые маргаритки и яркие гиацинты, послушайте меня!
Ты, благородный рыцарь, в грозу, при вспышке молнии; ты, странствующий пастух, обожженный лучами солнца; наконец, ты, прекрасная девушка в уборе из капель росы, подобных слезам, — все вы, должно быть, видели в этом святом месте одно надгробие, смиренное надгробие. Некогда лежал там необработанный камень и возвышался деревянный крест; крест исчез, и остался только камень. В этой могиле, надпись с которой я взял эпиграфом к моей песне, почиет последний барон де Форткастел, Теобальдо де Монтагю, о котором я поведаю вам ныне диковинную историю.
Когда благородная графиня Монтагю была беременна своим первенцем Теобальдо, ей приснился загадочный, страшный сон. Словно предупреждение Божье; возможно, пустая фантазия, но со временем она превратилась в действительность. Ей приснилось, что родила она змею, чудовищную змею, которая, издав пронзительный свист, то скользя среди низкой травы, то скручиваясь для прыжка, скрылась в зарослях ежевики.
— Она там, она там! — кричала графиня в жутком, кошмарном сне, показывая слугам на кусты ежевики, куда уползло омерзительное пресмыкающееся.
Когда слуги прибежали к месту, на которое благородная графиня, застыв от охватившего ее ужаса, указывала пальцем, белая голубка поднялась над кустами и взмыла в небеса.
А змея исчезла.
И вот Теобальдо появился на свет. Его мать умерла при родах; несколько лет спустя отец его попал в засаду и, сражаясь с врагами Господа нашего, погиб как добрый христианин.
С этого времени жизнь первенца де Форткастел можно сравнить только с ураганом. Где бы он ни прошел, всюду его дорога была обозначена следами слез и крови. Он вешал простолюдинов, убивал на поединках равных себе, не оставлял в покое девушек, избивал монахов и в своих поношениях и ругани не щадил ни одного святого, и не было ни одной святыни, которую бы он не проклял.
Однажды, когда он выехал на охоту и, спасаясь от дождя, вместе со своей дьявольской свитой, состоявшей из оголтелых оруженосцев, бездушных лучников и покорных слуг, вместе с собаками, лошадьми и соколами укрылся в церкви одной из деревень в своих владениях, почтенный священник, не убоявшийся его гнева, смело вышел навстречу ему, держа в руках священную облатку, заклял барона небесами оставить сие место и отправиться, взяв в руки посох паломника, молить папу об отпущении грехов.
— Оставь меня в покое, старый безумец! — воскликнул Теобальдо, услышав его слова. — Оставь меня в покое, не то я, коль скоро за весь день у меня не было ни одного охотничьего трофея, спущу, дабы поразвлечься, своих собак на тебя и изломлю, как вепря.