— Я в отчаянии!.. Ты должна выслушать меня, ты должна знать, как я страдаю… Ты не хочешь смотреть на меня?..
Антония прошептала, белая, как цветок:
— Оставьте меня, дон Максимо!
— Я не оставлю тебя. Ты — моя, твоя душа принадлежит мне. Тела мне не надо, за ним придет смерть. Погляди на меня, пусть глаза твои исповедаются моим глазам. Погляди на меня!
И восковая рука так потянула юбку сестры, что разорвала ее. Но невинные глаза исповедались глазам светлым и ужасным. Вспоминая об этом, я плакал всю ночь в темноте, как если бы моя сестра убежала из нашего дома.
Я по-прежнему занимался латынью в той же гостиной, полной аромата увядающих роз. В иные дни тенью входила в нее матушка, пропадала, утонув в подушках огромного дивана, обтянутого красным дамасским шелком. Я слышал, как она вздыхала, различал стук перебираемых четок. Моя матушка была очень красивая, белокожая и светловолосая, всегда одетая в шелка, с черной перчаткой на одной руке, так как на ней не хватало двух пальцев; другая же, белая, как камелия,[109] вся была унизана кольцами с драгоценными каменьями. Эту руку мы всегда целовали, и этой рукой она ласкала нас. Другую же, в черной перчатке, она обычно скрывала под кружевной накидкой, и, только когда она крестилась, можно было видеть эту руку, такую скорбную и мрачную на белизне ее лба, на розовых лепестках ее губ, на ее груди Мадонны Литты.[110] Моя матушка молилась, сидя на диване в гостиной, а я, чтобы воспользоваться лучом света, который проникал со стороны приоткрытого балкона, учил латынь в другом углу, и грамматика лежала открытой на одном из старинных ночных столиков с шахматной доской. Мы едва различали друг друга в этой огромной, темной и гулкой, внушавшей почтение гостиной. Иногда матушка, прерывая молитву, приказывала мне шире раскрыть балкон. Я молча повиновался и пользовался этим разрешением, чтобы взглянуть на галерею, где в тумане сумерек все еще гулял студент. В тот вечер я тоже посматривал на него, и вдруг он исчез. Я снова стал было зубрить латынь, но в дверь гостиной постучали. То был один францисканский монах, недавно прибывший из Святой земли.
Отец Бернардо когда-то был духовником моей матушки и, вернувшись из странствований по святым местам, не забыл принести ей четки из косточек маслин с Масличной горы. Он был старый, малорослый, большеголовый и лысый и походил на те романские изваяния святых, которые стоят у входа в собор. В тот вечер он во второй раз посетил нас с тех пор, как вернулся в свой монастырь в Сантьяго. Увидев его в дверях, я оставил грамматику и бросился поцеловать ему руку. Я преклонил колена и глядел на него в ожидании благословения, и тут мне показалось, что он делает рожки. Я закрыл глаза, напуганный этой дьявольской шуткой! Задрожав, я понял, что это одна из его ловушек, подобная тем, о которых рассказывалось в историях о святых: с недавних пор я читал их вслух матушке и Антонии. Ловушка, нужная ему, чтобы ввести меня в грех, и она напомнила мне ту, о которой повествуется в житиях святого Антония Падуанского.[111] Отец Бернардо, которого моя бабушка назвала бы святым, сошедшим на землю, не заметил меня, потому что приветствовал свою прежнюю агницу, и забыл осенить пасторским благословением мою унылую голову с оттопыренными, словно крылья, ушами. Голову мальчика, которого гнетут скорбные цепи детства: каждый день — латынь, каждую ночь — боязнь мертвецов. Тихим голосом монах заговорил с матушкой, и матушка подняла руку в черной перчатке:
— Ступай, дитя мое!
Басилиса Пригожая, старуха, которая была кормилицей моей матушки, притаилась за дверью. Я увидел ее, и она удержала меня за платье, закрыв мне рот морщинистой рукою:
— Не кричи, плутишка.
Я пристально посмотрел на нее, потому что считал ее странно похожей на химер водостоков нашего собора. Спустя мгновение она мягко оттолкнула меня:
— Иди, детка!
Я повел плечом, чтобы стряхнуть ее руку, которая вся была в черных, словно сажа, морщинках, и остался рядом с ней. Послышался голос францисканца:
— Речь идет о спасении этой души…
Басилиса снова подтолкнула меня:
— Уходи, тебе не следует это слышать…
И, согнувшись в три погибели, она припала к замочной скважине. Я съежился рядом с нею. Она больше не гнала меня, сказала только:
— Никогда не вспоминай того, что услышишь, плутишка!
Я засмеялся. Уж очень она была похожа на химер[112] водостоков. Только я не знал, на собаку ли, на кошку или на волка. Но удивительным было ее сходство с теми каменными фигурами, которые выступали над галереей, свисая с карнизов собора.
Из гостиной доносились голоса. Сначала голос францисканца, довольно долго:
— Сегодня утром к нам в монастырь пришел юноша, искушаемый дьяволом. Он рассказал мне, что имел несчастье влюбиться и с отчаяния пожелал заняться черной магией. Однажды в полночь он попал во власть сатаны. Злой дух явился ему в просторах зыбучих пепельных песков, среди страшного шума ветра, поднятого его крыльями, подобными крыльям летучей мыши, когда он метался под звездами.
Послышался вздох матушки:
— О боже!
Монах продолжал:
— Сатана сказал юноше, чтобы тот подписал договор, и тогда он сделает его счастливым в любви. Юношу охватили сомнения, ибо был он окроплен святою водою крещения, и он отогнал сатану, сотворив крестное знамение. Этим утром, на рассвете, он пришел к нам в монастырь и в тайне исповедальни покаялся мне. Я сказал ему, чтобы он перестал заниматься этой дьявольщиной, но он отказался. Моих советов было мало, чтобы убедить его. Эта душа обречет себя на вечные муки!
Снова простонала матушка:
— Пусть лучше умрет моя дочь!
А голос монаха, таинственный до ужаса, продолжал:
— Если бы она умерла, он, возможно, и восторжествовал бы над адом. Если останется жить, погибнут оба. Недостанет сил у слабой женщины, подобной тебе, побороть могущество черной магии!
Зарыдала матушка:
— С нами милость Божья!
Последовало долгое молчание. Монах, должно быть, молился, размышляя об ответе. Басилиса Пригожая все прижимала меня к своей груди. Послышалось шлепанье сандалий монаха, и старуха разжала было руки, чтобы подняться и убежать. Но осталась недвижной, удерживаемая голосом, который зазвучал снова:
— Милость Божья не всегда с нами, дочь моя. То бьет ключом, то высыхает, подобно ему. Есть души, которые думают только о своем спасении, никогда не чувствуют любви к другим существам. Это — высохшие источники. Скажи мне: чувствовала ли ты в сердце своем тревогу, желание помочь какому-нибудь христианину, когда знала, что он рискует погибнуть? Что делаешь ты, чтобы избежать этого черного соглашения с силами ада? Отказываешь ему, а он получит ее из рук сатаны.
Матушка закричала:
— Иисус, Сын Божий, сильнее сатаны!
Монах ответил, и месть слышалась в его голосе:
— Любовь должна быть равной ко всем христианам. Любить отца, сына или мужа — все равно что любить глиняных идолов. Не ведая того, ты своей черной рукой тоже бичуешь крест, как и студент из Бреталя.
Он, должно быть, простер руки к матушке. Затем послышался какой-то шум, — видимо, он удалялся. Басилиса спряталась вместе со мной, и мы увидели, как мимо нас, совсем рядом, прошел черный кот. Как вышел падре Бернардо, никто не видел. Басилиса пошла тем вечером в монастырь и потом рассказывала, что он читал проповедь за много лиг[113] отсюда.
Как хлестал дождь по стеклам и каким печальным был вечерний свет во всех комнатах!
Антония вышивает около балкона, а наша матушка, откинувшись на диване, пристально смотрит на нее зачарованным взглядом, какой бывает у людей, изображенных на картинах, у которых глаза словно стеклянные. Наши души погружены в молчание, только слышно, как качается маятник. Антония вдруг задумалась с высоко поднятой иглой. Высоко на диване вздохнула матушка, а у сестры задрожали веки, словно бы она проснулась. И тогда во многих церквах зазвонили колокола. Басилиса вошла со свечами; заглянув за все двери, поставила их на подоконник. Антония снова погрузилась в мечты, склонившись над вышиванием. Матушка поманила меня рукой и удержала подле себя. Басилиса принесла прялку и уселась на полу у дивана. Я чувствовал, что у матушки зубы выбивают дробь, словно кастаньеты. Басилиса встала на колени, пристально глядя на нее, и матушка застонала:
— Выгони кота, он царапается под диваном.
Басилиса наклонилась:
— Где кот? Не вижу.
— И не слышишь?
Старуха ответила, стуча прялкой:
— Не слышу.
Матушка закричала:
— Антония! Антония!
— Да, сеньора?
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем, сеньора!
— Ты слышишь, как царапается кот?
Антония прислушалась на мгновение:
— Он уже не царапается!
Матушка вся задрожала:
— Царапается возле ног моих, но я тоже не вижу его.
Пальцы ее впились мне в плечо. Басилиса хотела посветить под диваном, но сильный порыв ветра, от которого захлопали все двери, погасил свечу у нее в руках, и, пока наша матушка кричала, ухватив сестру за волосы, старуха, взяв оливковую ветвь, кропила святою водой углы.
Матушка удалилась в свою спальню, зазвенел колокольчик, и Басилиса кинулась ей помочь. Потом Антония открыла балкон и посмотрела на площадь глазами сомнамбулы. Отошла, пятясь, и затем исчезла. Я остался один, прижавшись лбом к стеклам балкона, за которыми угасал свет дня. Мне показалось, что я услышал крики в доме, но не осмелился пошевелиться, смутно ощущая, что я не должен слышать эти крики, потому что я еще маленький. Я неподвижно стоял в проеме балконной двери, распутывая клубок наивных, боязливых мыслей, в смятении от неясных воспоминаний о внезапных упреках и о заточении в темной гостиной. Душа моя словно окутана была этой памятью, болезненной памятью рано повзрослевших детей, которые с широко раскрытыми глазами слушают разговоры ст