– Пойдем спать, Михаил. Успеем еще, поглядим. А Мета как?
– Да она, ты знаешь, порох. Наташа, милая, люди найдутся, я вижу теперь. И не в Сменцеве дело, черт с ним. В деле дело…
Задумался, потом прибавил тихо, как бы про себя:
– Люди плохи, да дело не плохо. Эти не годны, другие будут.
И встал.
– Спокойной ночи, милая. Господь с тобой.
Глава двадцать девятаяДва монарха
– А я летала! – с восторгом встретила Мета Михаила, когда он, зайдя к Ригелю, увидел ее там.
– Как летали?
– Да вчера, поехали мы на поле это, как его? Роман Иванович, Володенька, я. Летают. Поднимется, поднимется и летал. Там русский тоже один. Предлагает мне. Ну, я, конечно. Многие женщины с ума посходили там, наверху. А я – что ж. Сейчас одели меня, шапку меховую, и другое. Держаться крепче. Побежало, побежало, застукало, – ах, ты ж, Господи! На ветру не чудю, а уж поле-то под нами вон где. Духу нет, режет, потом качнет – и в сторону, и опять. Ах, Боже ж, до чего хорошо. Приехали, не слезываю: все бы так летала, летала.
И она улыбалась детски-восторженно. Но вдруг детская радость сбежала с лица, оно стало серьезно и печально.
– Да это ладно уж, подите, я письма получила, – отозвалась она в сторону Михаила. – Вот, отдам вам, от Маруси, от Раички. Летать – ладно, а что им ответить? Ведь как это, Исаше говорила, свои дела – дела, а их-то, значит, забыли? Кругом забыли. И не стану я тут жить, стыдно жить, когда только вырвусь! Приехал человек, и тоже руками разводит. Только болтанье, болтанье, а на работу нет.
– Да вы не волнуйтесь, Мета, – со строгостью сказал Михаил. – Кого браните? Не нравится – делайте что знаете. Сменцев зовет вас к себе на работу – ну, и отправляйтесь.
Мета притихла и жалобными глазами посмотрела на него. Детская невинность этого взора больно уколола Михаила. Напрасно он обидел ее. Она права – и не права, но обижать нельзя, нельзя, а он и сейчас обидел, и…
Все последние дни подготовлял он страшную обиду ей, – таким, как она, – и себе: обиду обмана, обольщения «малых». Мара это все была, со Сменцевым. Он обольщал, заманивал – и Михаил поддался. Так нельзя. «Новые основы» – а сразу старым обманом пахнет.
Со вчерашнего вечера началось это у Михаила.
Постоянно видались с Романом Ивановичем, и у Меты, и у Ригеля, и по Парижу бродили. Всякие шли разговоры. Наташа заинтересовалась; не отстает. Володька спорит, но тоже слушает. Очень уж хорошо умеет Сменцев с каждым его языком говорить.
А вчера Михаил вечером был у Сменцева, в маленькой комнатке скромного пансиона. Говорили вдвоем. И Михаил помнит, как случайно, вскользь, с кривой усмешкой в усы Роман Иванович заметил:
– Сегодня у нас свидание двух императоров. Или, по крайней мере, совещание полководцев. Войска маловато, да ничего, солдаты, коли постараться, будут надежные.
Михаила точно ударили эти слова. Роман Иванович заметил – но не пошел назад. Плечами только пожал.
– Что ж. Нам идеализм не к лицу. Сами знаете требования практики. Так было – так будет.
«Так было – и так не будет!» – чуть не крикнул ему в лицо Михаил. Но сдержался. Только поднял на него тяжелый взор синих глаз.
«Так было, так было, – думал он, возвращаясь домой, путаясь в рассеянности среди темных, безлюдных улиц. – Конечно, так было. Всегда так было. Свидание двух императоров. Двух полководцев. Ну да, это его выражение, а мое было бы двух главарей “це-ка”, что ли. Смысл один. И в сущности себя только он этим главарем чувствует, самодержцем, а мне так, из любезности сказал, да из расчета. На привычном поддеть задумал. И поддел, черт его возьми. Новые основы! А разве этак на новых-то основах в новые полки солдат набирают? Прежде всего совещания эти самодержавные – к черту, к черту!»
Так бессвязно думал Михаил – и продумал всю ночь. Едва к утру заснул немного. Наташе не сказал ничего. Какими словами выразить? И для самого себя их, совершенно ясных, еще не было.
У Ригеля он надеялся встретить Романа Ивановича. Для того и пошел.
А тут сразу Мета с летаньем, с письмами, с порываньями, с намеками.
Сел в угол, угрюмый, насупленный. Ригеля не было. Женя с Метой в другом углу говорили о чем-то тихо; кажется, Женя опять расспрашивала о полете.
«Оставлять никого не оставлю, нельзя, – думал опять Михаил. – Но по старой дорожке, как Сменцев, не пойду, нет. Королем над пешками… хорошо!»
Он злился, главное, на то, что видел: естественно проснулось в нем привычное королевство, главарство, которое сломили было новые переживания и мысли.
Явившийся Ригель заметил угрюмость Михаила. Принялся рассказывать ему какую-то историю «товарищескую» в надежде развлечь.
Но пришли друзья Ригеля; не Модест и не Федот, а тоже близкие, – имевшие, как водится, тайный зуб против Михаила. О «петербургском друге» Жени, о каких-то «спорах» у Ригеля уж давно пошли слухи. Разговор свелся на них и на Романа Ивановича, – Ригель охотно объяснял, какие именно «вопросы» поднимались.
Недоверие, недоброжелательство и, по правде сказать, невежество гости выразили при этом случае такое, что Михаилу пришлось войти в разговор и волей-неволей защищать если не Романа Ивановича, то его позиции.
Михаил обозлился окончательно.
Совсем он сейчас не в настроении защищать Романа Ивановича. И вообще бестактен этот разговор. Как Ригель не понимает. Без пользы и нужды обостряются отношения.
Сменцев между тем не приходил. Нетерпеливо и раздраженно оборвав спор, Михаил поднялся и стал прощаться. Ригель удерживал, но взглянул в лицо друга – и замолк.
«Пойду к нему, к Сменцеву, вот что, – думал Михаил, шагая по сумеречной набережной Сены. – Пойду и все прямо скажу. Пусть не рассчитывает. Я для него по его указке работать не стану. Дьявол зеленый. Нет-с, извините-с, как-никак, а своего ему не отдам. И солдат своих не отдам. Я их люблю, я их, вот, покинуть не мог и не могу, а теперь глядеть стану, как он ими вертит и для своих расчетов охаживает? На вранье его не подцепишь, да тут хуже вранья, обман какой-то чертов, внутренний».
«Дети они, – думал он дальше, почти с умилением вспоминая Мету, Юса, Володю… – Нельзя мне покинуть на дороге никого. Не уйду; если двинусь – так вместе. Мой прямой долг охранять их на перепутье, от таких вот Роман Иванычей. Нельзя в равенстве? “Практика” требует? Жизнь? Пускай. Любовь все поправит. Дети – так и будут детьми, пока не вырастут; детьми – но не солдатами. К черту ваше старое генеральство, господин Сменцев. Больше не подденете».
Литта вдруг вспомнилась Михаилу, – без личной ревности вспомнилась, но остро и больно. Что, если и ее Сменцев тоже вот так охаживает и окручивает, незаметно туманит голову, сбивает с толку? Думает, пожалуй, что из нее не рядовой, а целый унтер-офицер выйдет? Литта, подруга Михаила, помощница, поддержка его, любимая, равная, – вдруг и она в крепких лапах этого обмана неуловимого, и она в полку Романа Ивановича?..
Нет. Она цельнее Михаила. Верит глубже и тверже. Если он почуял неправду, как она не увидит?
«Не хотел писать ей со Сменцевым, – но теперь напишу. Что думаю сейчас, что ему самому в лицо скажу. Какая ни есть моя вера – но против не пойду. Если он идет – не одна у нас вера».
И вдруг Михаил остановился.
«Господи! Да во что верит он, этот Сменцев, сам? Да верит ли он во что-нибудь?»
Произнес это вслух, от неожиданности, и стоял, не двигаясь. Набережная была пустынна. Серела матовая Сена. Огни мерцали розовыми гирляндами на противоположном берегу, огни плыли кучкой по воде – пароход спешил к нижней пристани. Тяжелая башня пялила за полосой воды свои широкие железные ноги.
Опомнился, пошел. Какое удивление! Как раньше не приходил в голову этот простой вопрос? Простой – и страшный.
Сменцева дома не было. Почему-то не ожидал этого Михаил. Рассердился. Но и к себе не пошел. Хотелось быть одному. Так легко это в Париже. Поплелся туда, где больше огней, больше чужих людей, чужого шума, чужого говора. Даже весело стало от чуждости, даже понравилась какая-то милая девочка, которую он угощал cassis[59], потом ликерами, болтал с ней и глядел, как она танцует. Звала его к себе, но не обиделась, когда он в конце концов не пошел. Такой ласковый он и amusant avec ça[60].
Не знал, приехав домой, который час. Четвертый или третий, наверное.
А Наташа еще не легла.
– Михаил, это ты? Вот досада!
– Что такое?
– Подумай, Роман Иванович целый вечер тебя дожидался, минут двадцать как ушел. Он в субботу должен был ехать, но получил письмо от Сергея и завтра утром едет к нему в Киль. Показывал письмо, – действительно, иначе не увидятся. Оттуда Роман Иванович прямо в Россию, а Сергей еще к нам, на юг. Да что с тобой?
– Ничего. Значит, уезжает?
– Очень хотел с тобой проститься. Но дела, говорит, в сущности покончены, а когда опять надо будет – увидимся. У меня такое впечатление, Михаил…
– К черту твое впечатление! – закричал он неожиданно и хватил даже рукой по столу. – И какие там дела покончены? Ничего не кончено.
Наташа остолбенела. Давно не видала брата в таком состоянии.
– Михаил! Ты нездоров? Что-нибудь случилось?
– Нет, прости, – опомнился он. – Изнервничался. Мне нужно было с ним… Наташа, погоди, скажи: а он, по-твоему, верит?
– Кто? Сменцев? Во что? Очень в дело верит. Это же видно. И в себе уверен.
– Да плевать я хочу, уверен он в себе или нет! – опять заорал Михаил. – Ты мне скажи, в Бога-то, в Бога-то верит он? Как мы об этом не подумали!
В изумлении посмотрела на него Наташа. И растерялась. Прошептала:
– Не знаю…
– Вот то-то, что и я не знаю, – вдруг успокоившись, произнес Михаил. – Ты понимаешь ли? Не знаю, а не знать этого нельзя. Понимаешь?
– Флорентий… – начала было Наташа.
– Не о нем речь.
Задумался. Потом прибавил, тихо: