Умерших близких подальше от взоров людских.
Мы из-за этого терпим немалый урон —
Сколько их здесь прошло без нас в наши дни похорон!
Затем следует пространное, со множеством подробностей сопоставление «погребений прошлых лет» с теперешними, явно не в пользу последних.
Ж.Б. не просто «трунит и посмеивается», как сам он заметил в одном интервью, над этим древним и столь интересующим его обрядом, но и находит в нем поводы для осмысления проблемы смерти не в отвлеченных категориях, а в системе представимых образов, системе, во многом напоминающей средневековую и раннеренессансную европейскую традицию. Учитель Ж.Б. и исследователь его творчества А. Бонафе так объяснял пристальный интерес поэта к смерти и его фамильярность в обращении с ее символами: «Смерть пользуется его постоянным вниманием, она, можно сказать, завораживает его. Но это не мешает ему оставаться самим собою. Он не боится откровенно бросать ей вызов, как бросает вызов обществу. Страшная операция поглощения, которую общество проделывает над каждым индивидом, — это и смерть, и ад. Сумев избежать такой участи, Ж.Б. имеет причины надеяться, что как-нибудь уладит дело и со смертью».
У персонажей Ж.Б., в самом деле, какие-то иные отношения со смертью, чем у прочих смертных. Нельзя сказать, что они более равноправны, но есть в них нечто такое, что хотя бы отчасти нарушает ту безысходность, на которую в этом деле мы все обречены. Последняя из наших бед не обязательно должна быть поводом для отчаяния. Дядю Аршибальда она настигла неожиданно, как карманный вор, стянувший вместо кошелька остаток времени с часов его жизни. Встреча с Ее Величеством Смертью была вовсе не такой, как ее мог представить себе этот бравый мужчина даже в самых смелых фантазиях:
И тут заметил на бегу
Он худощавую каргу
При погосте.
Задрав подол выше колен,
Ловить мужчин пыталась в плен
Тонкой костью…
Его не соблазнили давно поблекшие прелести этой нескромной особы:
Будь ты потолще — я б не прочь,
А до скелетов не охоч!
Возмездие за бестактность последовало тут же: «бодрый наш дружок подкошен был под корешок» одним взмахом косы. На этом приключение должно бы и кончиться. Но дама с косой не только подвержена такой женской слабости, как кокетство, она и способна увлечься смертным мужчиной, особенно если тот, как дядя Аршибальд, недовольный случившимся, показывает характер. И вот, произведя с человеком такую печальную метаморфозу, она утешает его, объясняя, что в новом его положении есть немалые преимущества против прежнего:
Тут — ни волков, ни псов и ни
Придурков злых…
…
В дела твои не сунут нос…
…
Здесь можешь ты забавы для
Сегодня славить короля, завтра Лигу…
…
Тут все твое — в твоих руках,
Тут не оставит в дураках
Первый встречный.
Забудешь ты, как произнесть
«простите, шеф», «так точно», «есть»
здесь навечно.
После этого Аршибальд уже другими глазами посмотрел на обидчицу, и они с нею
…ушли куда-то, обнявшись,
Дабы начать другую жизнь
Ночью брачной.
Поэта занимало и таинственное состояние не-жизни, и переход через ту роковую черту, за которой оно начинается. Возможно, сам обряд похорон оттого привлекал его внимание, что в далекой глубине истории главным смыслом его было помочь умершему благополучно войти в посмертное существование, в каком бы виде оно ни представлялось живым. Понятно, что это было особенно важно, когда все верили в загробную жизнь. С утратой такой веры, считает Ж.Б., обряд погребения неминуемо девальвируется. Это явление, поставленное в ряд с двумя другими, ему подобными (падение престижа винопития и любви) — тема третьей части его песни-триптиха «Великий Пан». Каждая из его частей содержит ироническое противопоставление того, что было прежде, нынешнему положению. Прошлое рисуется в самом привлекательном, почти заманчивом виде, даже когда речь идет о смерти:
А в час последний, роковой,
Когда для вас кроили саван,
Являлся траурный конвой,
Чтоб скрасить путь на небеса вам,
И духов легкая ладья
Уже качалась у причала,
А там — приветливо встречала
Даль инобытия.
Все изменилось с тех пор, как отряды ученых мужей «стали небосвод ровнять, мести метлой, сгонять богов с небес долой»:
Поныне там и сям танцует смерть канкан,
Но кто в могиле — тем судьба не порадела:
Ведь нет теперь богам до мертвых больше дела,
За гробом — пустота, и мертв Великий Пан.
При всей ироничности этих стихов в них звучит нота сожаления по исчезающей вере в потусторонний мир. Один из друзей поэта спросил его по этому поводу: «В мыслях о смерти ты никогда не говорил себе: может быть, после смерти я буду продолжать жить, но как-то иначе?» Тот ответил: «Увы, этому противится мой разум. Думай что хочешь насчет узости моего взгляда, но я не понимаю толком, что тут у нас на земле происходит, о какой уж там вечной жизни говорить. Спорить тут не о чем, просто я не могу в это верить». Восемь с половиной столетий тому назад эта же мысль была выражена в одном из четверостиший Омара Хайяма:
Лишь тайну бытия сумевши разгадать,
Смогли бы мы постичь и смерти благодать:
Здесь, наяву, никак до сути не дошли,
Там, в вечном сне, совсем просвета не видать.[2]
Это не мешало Ж.Б. рисовать довольно колоритные картины загробного мира, обычно рая, и даже поддерживать связь с некоторыми его обитателями. Например, песня «Старый Леон» — это письмо в рай аккордеонисту Леону, отбывшему туда пятнадцать лет назад. Пишущий желает узнать от своего адресата кое-какие подробности тамошнего житья:
Климат каков
Для земляков
В кущах у вас?
Как скрипачи?
Часто ль звучит
На небе вальс?
Как там вино —
Лучше ль оно
Здешних «чернил»?
и т.д.
Пристальным вниманием к смерти поэт утверждал ценность жизни. Как всякому, кто не верит в бессмертие души, со смертью ему было примириться особенно трудно. Его бесцеремонное, кажущееся иной раз легкомысленное обращение с нею — это его манера адаптации к роковой неизбежности. Смерть демистифицируется поэзией: наделенная человеческими свойствами, она уже не внушает чувства безотчетного страха. «Я чувствую как бы физическое присутствие смерти, — говорил Ж.Б. — Тогда я ввожу ее в свои песни, чтобы обуздать. Это мой способ одолеть ее… временно».
Такое же присутствие смерти волновало и В.В. Военные песни В.В. составляют как бы одну большую поэму о долгой и опасной гонке множества людей наперегонки со смертью:
Шальные пули злы, слепы и бестолковы,
А мы летели вскачь — они за нами влет, —
Расковывались кони — и горячие подковы
Летели в пыль — на счастье тем, кто их потом найдет.
Но и в мирной жизни никак не уклониться от этого рискованного состязания с известным заранее концом. Один из самых мощных мотивов поэзии В.В. передает ощущение быстротечности времени, стремительного приближения последнего места назначения:
Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю…
Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю, —
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
Хочется отдалить конец:
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Но помедленнее не выходит, и мы сваливаемся в этот обрыв даже раньше, чем предполагали, многого не успев. Ни того, что обещала нам жизнь, ни самого главного — понять, каков же был ее смысл:
Смешно, не правда ли, смешно!
А он шутил — недошутил,
Недораспробовал вино
И даже недопригубил…
…
Он знать хотел всё от и до,
Но не добрался он, не до…
Ни до догадки, ни до дна,
Не докопался до глубин,
И ту, которая одна, —
Недолюбил.
Вероятно, больше всего тоской о несбывшемся, обидой на невозможность что-то наверстать, доделать, что-то начать сызнова питается у В.В. отвращение к смерти, заметно отличающееся от фаталистического почти примирительного отношения к ней, какое проявляют некоторые персонажи Ж.Б. Им, конечно, тоже хотелось бы как можно дольше не попадаться на глаза Курносой, но сама мысль о неизбежной встрече с нею или предчувствие такой встречи не особенно портит им жизнь:
Придется, видно, мне когда-то
Сойти с земных дорог и троп,
Но где растет тот дуб, ребята,
Что будет спилен мне на гроб?
Иное дело, когда мысль эта не дает покоя и навевает кошмары:
Сон мне снится — вот те на:
Гроб среди квартиры,
На мои похорона
Съехались вампиры, —
Стали речи говорить —
Всё про долголетие, —
Кровь сосать решили погодить:
Вкусное — на третие.
Иногда, правда, чтобы хоть в чем-то примириться с неизбежным будущим переселением в мир иной, приходит мысль пошутить над таким оборотом дела и даже найти в нем некие преимущества, вроде тех, какими у Ж.Б. костлявая дама с косой обольщала жизнелюбивого дядю Аршибальда: