В царстве теней — в этом обществе строгом —
Нет ни опасностей, нет ни тревог, —
Ну а у нас — все мы ходим под Богом,
Только которым в гробу — ничего.
Невесело звучит эта ирония. Лучше остаться при всех опасностях и тревогах, только бы подальше от этого «строгого общества».
Не утешает даже перспектива обосноваться в тамошних райских кущах и вознаградить себя за все здешние невзгоды. Издревле воображение поэтов рисовало картины потусторонней жизни. Почему-то изображения рая удавались им всегда хуже, чем сцены преисподней. Эта закономерность проявилась и у Данте в его «Божественной комедии», из всех трех частей которой «Ад» бесспорно самая впечатляющая. Исключение составляет, пожалуй, только рай мусульман, как он описан в Коране.
Маяковский, совершив поэтическое вознесение на небо, увидел там некую воплощенную фантазию технократа:
Центральная станция всех явлений, путаница штепселей, рычагов и ручек.
Вот сюда — и мир застынет в лени — вот сюда — завертится шибче и круче.
Но при всем своем языческом восхищении техникой поэт нашел небесный уклад скучноватым:
Эта вот зализанная гладь — это и есть хваленое небо?
Разочаровывала какая-то будничность, слишком напоминавшая земной уклад:
Серьезно. Занято. Кто тучи чинит, кто жар надбавляет солнцу в печи.
Все в страшном порядке, в покое, в чине. Никто не толкается. Впрочем, и нечем.
Даже в небесном вокале слышны были отголоски земного.
Если красавица в любви клянется…
…
Здесь, на небесной тверди слышать музыку Верди?
Поэт, что отечество славил, «которое есть, но трижды, которое будет», не дожил, не пожелал дожить до этого будущего, основные контуры которого ко времени его рокового решения обозначились уже довольно отчетливо. И про рай, имитирующий порядки в обновленном отечестве, довелось рассказать уже другому поэту.
«Но что там ангелы поют такими злыми голосами?» То было всего лишь предчувствие. Когда же подоспел случай отведать яблок из райских садов, стало понятно, что никаких других голосов от ангелов ждать не приходится:
Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.
Картина, слишком многим и слишком хорошо знакомая. А дальше и вовсе, как на нашей грешной земле:
Седовласый старик — он на стражу кричал, комиссарил, —
Он позвал кой-кого — и затеяли вновь отворять…
Кто-то ржавым болтом, поднатужась, об рельсу ударил —
И как ринутся все в распрекрасную ту благодать![3]
Так в небесном раю эхом отозвалось обещание рая на земле, обернувшееся неродящими пустырями и огромными этапами. Но если из «распрекрасной той благодати», где наливаются соком бледно-розовые яблоки, оказалось возможным вырваться, «поднявши лошадок в галоп», то здешние райские угодья обитателей своих держат цепко. В этом на собственном опыте убедились многие, их миллионы и среди них те отчаянные, что затеяли «побег на рывок»:
И запрыгали двое,
В такт сопя на бегу,
На виду у конвоя
Да по пояс в снегу.
Судьба у них оказалась разная. Для одного все кончилось скоро:
Я — к нему, чудаку:
Почему, мол, отстал?
Ну а он — на боку
И мозги распластал.
У другого дорога из этого рая в тот была подлиннее:
Приподнялся и я,
Белый свет стервеня, —
И гляжу — кумовья
Поджидают меня.
…
И мы прошли гуськом перед бригадой,
Потом — за вахту, отряхнувши снег:
Они обратно в зону — за наградой,
А я — за новым сроком за побег.
Я сначала грубил,
А потом перестал.
Целый взвод меня бил —
Аж два раза устал.
Зря пугают тем светом —
Тут — с дубьем, там — с кнутом:
Врежут там — я на этом,
Врежут здесь — я на том.
Что и говорить, выбор между этим и тем светом малоутешителен. Что в лоб, что по лбу. У персонажей Ж.Б. даже не самых удачливых, положение все-таки полегче. Пока есть возможность, неплохо задержаться и здесь:
Гробовщики пусть, негодуя,
Твердят, что спятил я с ума, —
К Курносой в гости не пойду я —
Поищет пусть меня сама.
А уж если все сроки вышли и переселения на небо не избежать, то и там можно как-нибудь устроиться, при случае даже не меняя своей земной профессии, например, аккордеониста:
Если и там —
Шум, суета,
Танцы, кутеж,
Ты, брат, тогда
Там без труда
Дело найдешь.
Кто на райские удобства не рассчитывает, у того по крайней мере остается надежда обрести «тишину, покой и уют, где приют последний дают» («Выходец из могилы») и где не будет мучить зубная боль («Завещание»).
Ж.Б. почти половину своей жизни страдал от болезни почек, истязавшей его мучительными приступами. Ему довелось перенести несколько опасных хирургических операций. В.В., по свидетельству его вдовы Марины Влади, прежде чем навсегда покинуть эту юдоль, побывал за гранью жизни. Оба не только постоянно помнили о смерти и часто поминали ее в своих стихах, но и были готовы к встрече с нею. Рассказывают, что когда лечащий врач Ж.Б. сообщил своему пациенту, что жить ему осталось совсем недолго (такая откровенность допускается во Франции врачебной этикой), поэт взял в руки гитару и, улыбнувшись, спел ему одну из своих лирических шутливых песен:
В хрустальных потоках фонтана
Купалась она без одежд.
Вдруг ветер одежды нежданно
Унес, не оставив надежд…
В.В. заключил последнее свое стихотворение, посвященное жене, строками:
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним.
ОТЕЧЕСТВА СЫНЫ
Мне снилось, что признал я в нем
компатриота —
Французом был король в державе
дураков.
Грязью чавкая жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.
Одна из особенностей поэзии Ж.Б. — отсутствие в ней патриотических излияний, проявлений национальной гордости. Что касается казенного или обиходного национального чванства, то его поэт неутомимо высмеивал. Его раздражала, психология людей, «кому окрестный весь белый свет — ничто, один большой пустяк. Надуты спесью так, что впору только треснуть. Счастливы дураки в их исконных местах» («Баллада о людях в их исконных местах»). Поэт не выказывал ни умиления перед символами французской государственности, ни даже общепринятого почтения к ним: «Опрокинут, неровен час, Марианну снова у нас…» («Властелин дураков»). Он никогда не признавался, что любит Францию, пусть даже какой-то своею особой, «странною любовью». При этом трудно усомниться в его глубочайшей привязанности к родной земле, его любви к Сету, городу детства, к Парижу, вне которого он не мыслил своего существования. Париж он оставлял ненадолго, за пределами Франции бывал очень редко и, по-видимому, не очень охотно. Вообще был большим домоседом, чем напоминал одного из своих персонажей, который не считал нужным ехать за тридевять земель смотреть мир:
— Приятель, знаешь ты,
Какой есть красоты
За дальними горами
Богатая страна?
Запалена она
Роскошными дарами.
А он им отвечал:
А мне что за печаль?
У черта на куличках
На черта мне оно,
Когда и тут в окно
Мне видно все отлично?
Улицы, площади, захолустные кварталы Парижа, Сена, мосты, парки, кладбища и, конечно, сами парижане присутствуют во многих его песнях, но нигде парижские сцены и картины не бывают у него поводом для изъявления своей любви к этому городу, вообще для какого бы то ни было патриотического воодушевления.
Зато нередки у него нелестные замечания или намеки по поводу тех или иных пристрастий французов. В стихотворении «Кошмар» они звучат особенно язвительно, почти вызывающе. Тон этот предопределен самим сюжетом: в кошмарном сновидении отечество предстает страной дураков:
Не грек, не австрияк, не швед, не киприот он —
По виду вовсе не таков. Мне снилось, что признал я в нем компатриота —