Француз на троне был в державе дураков.
Здесь поэт не пощадил традиционного галльского увлечения воинской славой и доблестью и умиления перед ритуальными символами власти и могущества:
Какой-то фанфарон вошел, на нем — корона,
Раздался дружный шум хлопков —
В ладони били мы, наследники Камброна —
Француз на троне был в державе дураков.
Упомянув генерала Камброна, которому приписывается знаменитая фраза «гвардия умирает, но не сдается», сказанная им якобы во время битвы при Ватерлоо, Ж.Б. косвенно задел наполеоновскую легенду, под мощным обаянием которой находится чуть ли не все население Франции. По-своему оценил он и другой предмет гордости французов, их Великую революцию:
Бастилию сломав, народ устроил праздник —
Плясал, свободный от оков.
А кончив ликовать, настроил тюрем разных —
Француз на троне был в державе дураков.
Такого рода неравнодушное отношение к отечеству, свободное от национального самолюбования, подчас исполненное насмешки или горечи, свойственное и некоторым русским поэтам, например М. Лермонтову («Прощай, немытая Россия…») или Н. Некрасову, составляет один из главных мотивов поэзии В.В. Его глубочайшая укорененность в родной почве, его сострадание бедам и болям России и всех ее народов столь истинны и неподдельны, что только злопыхатели могут поставить под сомнение его патриотизм. О таких и обо всех их немудреных домыслах на его счет поэт знал:
Нет меня — я покинул Расею, —
Мои девочки ходят в соплях!
Я теперь свои семечки сею
На чужих Елисейских полях.
Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
«Нет его — умотал наконец!
Вот и пусть свои чуждые песни
Пишет там про Версальский дворец».
Очевидно, многим подобный поступок представлялся самым естественным для поэта, которого не желали признавать таковым ни высокое начальство, ни литературная братия. Но как раз непонимание сути его поэзии, глухота к живому и свободному русскому слову и внушали такие предположения. Он не стал их опровергать, ограничившись твердым заверением:
Не волнуйтесь — я не уехал,
И не надейтесь — я не уеду!
Но, отказываясь оправдывать пророчества и ожидания тех, кому по разным причинам его присутствие на Родине было в тягость, он не выказывал ни малейшей склонности «отечество славить, которое есть». И не только оттого, что, подобно многим, осознавал уродливость, противоестественность уклада жизни в этом отечестве и, как никто другой, мог выразить это в слове. Как и Ж.Б., ему казалась смехотворной, недостойной разумного и свободного человека всякая патриотическая похвальба. Вот одна из сфер, где наши правители и идеологи усматривали возможность для подтверждения «преимуществ» столь дорогих сердцам их порядков, — «большой» спорт. Был создан миф, которым охотно тешилась значительная часть населения страны, особенно мужской ее половины: да мы этих сытых и ухоженных не раз, мол, шапками закидывали и еще закидаем! Тут можно и отвлечься, хотя бы на время, от того, что видишь вокруг себя:
Профессионалам
по всяким каналам —
То много, то мало — на банковский счет, —
А наши ребята
за ту же зарплату
Уже пятикратно уходят вперед!
Бывают, конечно, и осечки, иногда очень обидные, как это вышло однажды в борьбе за шахматную корону:
Я кричал: «Вы что ж там, обалдели? —
Уронили шахматный престиж!»
Выручает вера в несокрушимость нашей отваги:
Ох, вы, мускулы стальные,
Пальцы цепкие мои!
Эх, резные, расписные
Деревянные ладьи!
Что против этой удали какой-то там Фишер, или Шифер, «хоть и гениальный». Даже отечественный шулер и тот грозится оставить с носом любых заграничных соперников:
Играть я буду и на красных и на черных,
И в Монте-Карло я облажу все углы, —
Останутся у них в домах игорных
Одни хваленые зеленые столы.
А один из тех, кого, кроме спортивных баталий, занимают и другие события, происходящие в мире, взывает к державной мощи, мечтая навести порядок всюду в мире, где обозначатся какие-либо упущения:
Шах расписался в полном неумении —
Вот тут его возьми и замени!
Где взять? У нас любой второй в Туркмении —
Аятолла и даже Хомейни.
Чем не «доктрина Брежнева» в популярном изложении? Впрочем, напрасно на Западе авторство этой пресловутой доктрины присвоили Брежневу. Она имеет куда более раннее происхождение. Бойкий приверженец этой самонадеянной и хвастливой политической философии свято верит в его скорое торжество:
Напрасно кто-то где-то там куражится —
Его надежды тщетны и пусты:
К концу десятилетия окажутся
У нас в руках командные посты!
Ему не терпится самому принять участие в решении этой неотложной задачи:
Моше Даян без глаза был и ранее, —
Другой бы — выбить, ночью подловив!..
И если ни к чему сейчас в Иране я,
То я готов поехать в Тель-Авив.
Но не все из наших патриотов отличаются таким бесстрашием, как этот субъект, посаженный на 15 суток за мелкое хулиганство, или уголовник, ожидавший в родном застенке «вышки» («Передо мной любой факир — ну просто карлик…»). Некоторые впадают в нерешительность, робость, чуть ли не в панику, когда предстоит не наводить свои порядки в чужом доме, а всего лишь приноровиться на время к иному образу жизни, к «другим меркам». Такого подвига ожидали от кузнеца, «угодившего от завода» в загранкомандировку. И хотя никого к столь рискованному предприятию без должной подготовки не допускали, хотя давали каждому
… прочесть брошюру —
как наказ,
Чтоб не вздумал жить там сдуру
как у нас.
Хотя дополняли текст этой брошюры задушевным устным наставлением, побороть в себе страхи не всякому удавалось. Одолевали они и нашего кузнеца, хоть и ехать-то было не так далеко —
… к демократам
В польский город Будапешт…
но
… Буржуазная зараза
Все же ходит по пятам…
Отсюда — все тревоги и сомнения:
Сплю с женой, а мне не спится:
«Дусь, а Дусь!
Может, я без заграницы обойдусь?
Я ж не ихнего замеса —
я сбегу.
Я на ихнем — ни бельмеса,
ни гугу!»
Как знать, быть может, здесь поэт подтрунивал и над самим собой, над своей непобедимой привязанностью к родной почве, к «дыму отечества», хоть и неблагоустроенного, да своего. Его жена Марина Влади лучше других знала это свойство его натуры: «Тебе хорошо только на Родине, несмотря на присущие этой жизни разочарования и глупости, доходящие до абсурда. За границей ты живешь лучше, в гармонии с окружением, с женой, с семьей, работой, но тебе скучно».
Повествуя без всяких прикрас и умолчаний о скупых на радости и щедрых на бедствия и лишения судьбах соотечественников, поэт не предлагает им простых объяснений причин их затянувшегося неблагополучия. Он не приписывает его воле злого рока, невзлюбившего Россию. Коварство и жестокость иноземных пришельцев, алчность, лютость и тупоумие собственных властителей не свалились на эту несчастную страну попущением сил небесных. Во многом, если не в главном, повинны сами страдальцы. Из-за своей беззаботности, лени, всегдашней готовности избавиться от бремени размышлений и решений и уступить его не тем, кто видит и говорит им горькую правду и взывает к их совести, а тем, кто, обольстив их звонкой ложью, заманчивыми посулами, загоняет их, как скот, в загон, а потом с помощью бдительных пастухов и свирепых псов поступает с ними как заблагорассудится. Исполненная поэтической мощи и музыкальной гармонии горькая притча «Жил я славно в первой трети» дает точнейшую клиническую картину застарелой российской болезни — почти невероятной беспечности, привычки надеяться на кривую, которая в крайнем случае вывезет. Сколько сласти и неги в таком бездумном житье-бытьe! —
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете —
по учению,
Жил безбедно и при деле,
Плыл, куда глаза глядели, —
по течению.
Заскрипит ли в повороте,
Затрещит в водовороте —
я не слушаю.
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь —
брагу кушаю.
Но такое счастье слишком долго длиться не может, и в свое время вступает в дело «нелегкая»: